она может справиться со многим — своей злостью, чужим страхом, любой неизведанной силой; ретт достает то, с чем орин не умеет сражаться — мимолетная неряшливая нежность. внутри сжатого им запястья кровь по жилам начинает течь быстрее, как заговоренная. спесь сходит с ее лица, ее смывает волной этого издевательского трепета, как рисунки с песка на приливе, как кровь, разлитую орин по гнилым доскам многолюдной пристани. змея, застывшая перед флейтой; голос у ретта ласковый, снисходительный, словно он увещевает несведущего ребенка, позабывшего, как старшие наказали ему себя вести.

этот поучающий, терпеливый, благосклонный тон.

вид из окна ее тоже не впечатлил. крысы бегали туда-сюда, делали свои крысиные дела по приказу их крысиного короля. быть может, они были бы ей важнее, если бы ретт не говорил о них так много, как мог бы говорить об орин. люди, занимающие его голову, были ее врагами. его планы были важны ей лишь потому, что они принадлежали ему и отцу.

орин не было больно. легкий дискомфорт от хватки ретта был лишь специями, украсившими пресное блюдо, сделавшими его по-настоящему вкусным. приятное чувство, которое у брата получалось дозировать. орин не давалась эта наука — видеть границы, чувствовать хрупкость кости. в полумерах чувствовалась фальшь: ретт был бы честнее, если бы вгрызся ей зубами в шею. и все бы остались довольны.

он зашипел — она оскалилась. когда в ярости брата, густой и яркой, засквозило пренебрежение, она перестала ею наслаждаться. инструменты, благодаря которым его взгляд приковывался к ней, заканчивались, ретт их отбирал, потому что это ему, очевидно, не нравилось — тратить свое время на орин. мышиная возня на пристани, люди кетерика, деревянные ящики — все они стали важнее.

— нас? или тебя? — орин вцепилась в его руку, удерживающую его, вдавила в кожу ногтями с явным намерением расцарапать ее до открытых ран, — трон один, и у него одно место. где ты собрался теперь меня сажать? себе под ноги?

ей больше не весело. она толкает брата — вреда ноль, но терпение было орин неведомо. существо перед ней было мало знакомо, оно было жадным, оно ее не любило, и если, чтобы вытащить из него ретта, ей потребуется вспороть ему брюхо голыми руками, она была готова прямо сейчас. пальцы сжимались, словно так она регулировала свои остатки самообладания. там, где брат медленно терял привычный облик, орин предпочитала его вовсе не иметь.

он попросил ее выйти из-за стола и питаться объедками на заднем дворе — это то, что достается любимой собаке, а не тому, кого ты сажаешь на трон. орин теперь не надеялась на другие исходы, но не могла забыть ощущение, что когда-то совсем недавно ретт скорее позволил бы ей перебить всех в лунных башнях, чем себе — указывать ей на то, что она должна гонять по углам запуганную дичь. все были бы живы и не знали ее гнева, если бы не ты.

ее белая злая пасть раскрылась, длинный палец уткнулся ему в грудь, и орин жалела, что не могла доковырять до его сердца прямо здесь и сейчас. быть может, убедиться, что там, внутри, ничего нет.
— ты ставишь под угрозу мое место, ты ставишь под угрозу меня!

сжатая ладонь разжимается, кладется бережно ему на грудь. в лунных башнях тихо и пусто, но орин не надеется услышать чужое сердцебиение. она рассержена, подожжена своей яростью как стог соломы — горит быстро, столбом до самого неба, после которого не остается ровным счетом ничего.

она говорит:
— верни все как было.