на рукаве кожанки остается след, когда робб проводит по виску, пытаясь вытереть — что? в свете шоссейных фонарей черный от бордового почти не отличим, и он щурится, боль по черепу раскатывается словно лавина, сходящая с гор. робба будто заваливает тонной снега: белая вспышка и перекрытый кислород. он вздрагивает, жмурится, пытается вдохнуть полной грудью, но что-то сломалось, не чинится, он умоляет волка внутри не завыть. больно, но терпимо, блять, соберись, он же помнит, как —

— матери ни слова! — робб тыкает пальцем хорнвуду в грудь, и его приказ больше звучит как детский каприз. дарин складывает руки, закатывает глаза; молодой волк может быть хоть тысячу раз синонимом веры в светлое будущее и в правоту севера, и присматривать за ним, оберегать — это задача, на которую сам хорнвуд подписался добровольно, но, видят боги, порой это невыносимо.
робба бесит слово телохранитель, его из его уст не услышать. все эти люди подле него, в первую очередь, друзья, поэтому дарин может заехать своему королю по ушам за грязные шутки, излишнюю грубость или вот как сейчас — за отчаянную глупость, которая определенно выйдет ему боком. но он не делает этого и лишь смотрит роббу вслед, потому что, несмотря на скептицизм на лице, понятия не имеет, как поступить будет правильнее.
им говорят, что в морге цитадели тело арьи старк.

винтерфелл на той стадии, когда никто не верит газетным статьям. там, в огласке, друзей у робба нет, и, повторись то же самое на центральных каналах, он и бровью бы не повел. но люди, живые, те, что когда-то обещали быть на его стороне, давали клятву тем же самым ртом, которым приносят страшные слухи; этих людей робб слышит. хорошо, что он здесь конечная станция, дальше поезд не пойдет, и паника не захлестнет винтерфелл. робб говорит, что разберется сам. и добавляет грубо, что кейтилин об этом ничего не должна знать, пока он не проверит все сам.

хорнвуд тащится следом, ультимативно заявляет, что хрена он куда отпустит робба одного, потому что простор — это, конечно, не ланниспорт, но и один хер не север, который теперь в единственном экземпляре претендует на звание места, где старкам рады. робб не спорит, даже когда дверь с водительской стороны громко (раздраженно) хлопает, и дарин уходит, оставляя его одного в машине, припаркованной с краю эстакады, чтобы предусмотрительно съебаться было проще. силуэт исчезает быстро, темнота поглощает его, когда он сворачивает с освещенных подходов к зданию туда, где нет источников света.
время роббу тянется медленно, он успевает перелезть по всем бардачкам в чужой машине трижды, сколько же раз покурить и до стольких же процентов разрядить телефон. его внимание рассеяно и успокоено, когда посторонний звук приближается фатально близко. что внизу, что вверху лишь изредка проносятся машины, выжимая под сотку и исчезая быстрее, чем робб успевает проводить их взглядом.

с водительской стороны тачку гнет как игрушку. робб ударяется головой, а, когда оборачивается, то видит, что соседнего сидения на половину нет. был бы там дарин, он остался бы мертв. робб хватается за бок, матерится сквозь зубы, окей ладно, бухой долбоеб за рулем мог за долю секунды убить короля севера, будь бы скорость у машины чуть сильнее, а удар об нее — точечнее. дорога абсолютно пустая, в трехстах метрах от съезда гребанная цитадель, какого хера.
робб поднимает взгляд с разбитых двери, сиденья, стекла, видит, как чужая машина с поцарапанным бампером медленно трогается назад, движется совершенно спокойно назад, к противоположному концу дороги, и разворачивается уверенно. одна из разбитых фар гаснет, когда авто встает мордой поперек разбитой ласточки пропавшего черт знает где дарина хорнвуда. и когда мотор заходится ревом, намереваясь таранить машину на сей раз прицельнее, робб рисует себе высоту, с которой она рухнет на нижний ярус эстакады, потому что ограждения не выдержат удара.

робб рисует себе смерть, как у короля роберта, выглядящую как несчастный случай без виноватых.
только вместо адреналиновой вспышки — волчья кровь, и человек бы не выбрался из машины, придавленной к ограждениям, за пару секунд до того, как вмазанный бамбер другого авто с разгона врезается в нее, сбрасывая груду железа в моста на асфальт.

(в результате дтп сегодня ночью на несколько часов было парализовано движение на дороге на старомест, близ королевского госпиталя цитадель. пострадавших не зарегистрировано, из чего полицией был сделан вывод, что водителя в рухнувшем с эстакады автомобиле не было. причины происшествия также не установлены.)

на рукаве кожанки остается след, когда робб проводит по виску, пытаясь вытереть кровь. на волке рана чувствовалась легче и проще, доказывая в сотый раз, как они слабее, будучи людьми. волк был без страха, без сомнений, а у робба асфальт уходит из-под ног. дыхание заводится как зажигание в старой машине — с третьего раза, уже на отчаянии. мозг под адреналином сгорает, и осознание произошедшего, наконец-то, искрит перед глазами. приказывает боли не мешать мне, блять, думать.
у робба инстинкты: рваться за дарином в морг будет самоубийством, и у того хотя бы есть пистолет, а арьи там все равно, очевидно, нет и не было. он не знает номера хорнвуда наизусть да и телефон остался в разбитом авто. тот с ума сойдет, если увидит его кучей железного горящего хлама на автостраде без намека на робба.
оглядываясь по сторона, слышит запахи — в них ничего, за что можно было бы ухватиться. старк уже думает, что в волчью шкуру обратно да рвать отсюда когти немедленно, но вывеска цитадели горит слишком ярко. робб смотрит на нее, вокруг ни души, набатом в голове сделай что-нибудь сделай что-нибудь сделай что-нибудь, пока под футболкой мокро, жарко, но терпеть можно.

попадешь туда — и не выберешься. домой беги раны зализывать, а не рисуй себе след кровавый на чужой территории.
выбирая между сделать все по-тихому, не торопясь, привлекая минимум внимания, и действовать с максимальной скоростью, чтобы никто даже не успел среагировать, робб выбирает второе.

приемный покой — тихая гавань, закутанная в полумрак, качающаяся под метроном. он влетает туда запыханным, горячим штормом, оставляя за собой грохот массивных дверей. его теперь повсюду знают в лицо, но оно сейчас залито кровью, испачкано пылью; каждое движение резкое, каждая секунда дорога. робб ни на что не рассчитывает, просто делает и радуется, что в помещении почти никого, ему это чертовски на руку. это ведь больница, тут должны помогать.

у него в поле зрения только стойка с одинокой девушкой, робб на нее почти набрасывается, не понимая, насколько безумным его сделал выброс адреналина:
— дай телефон быстро, — вытягивает руку, тяжело дышит, сглатывает, — пожалуйста.
стол словно решетка вольера между голодным зверьем и случайным зрителем. робб свой бешеный взгляд фокусирует на лице испуганной девушки и делает фатальную ошибку.
о нет.
о фак.
на бейджике: джейн вестерлинг.
он смотрит ей в глаза, и сердцу сильнее биться уже нельзя. дальше — разрыв.

адреналин делал странные штуки: заставлял робба переоценивать свои силы, а ко всем бледным краскам окружающего пространства щедро подливал огонь. взглянув со стороны, проще ставить на то, что он с минуты на минуту отключится, когда защитный всплеск энергии спадет и робб останется один на один со болью, банальной и беспощадной; но в своих собственных глазах он ебаный счастливчик, и чувствует себя даже лучше, чем там, возле эстакады, когда паника и осознание действительности душили холодными липкими руками. все обошлось, в следующий раз ему впору останавливать пули силой мысли, черт знает, может ему суждено открыть новый левел владения старковскими способностями, раз уже они спасают его снова.

но сейчас ему бы больше пригодилась ментальная связь с хорнвудом или телепортация; потому что, когда робб выхватывает робко протянутый девушкой телефон, то запоздало понимает, что ничего не может с ним сделать. номер дарина наизусть он не знает, остается надеяться лишь, что ему хватит ума, увидев покореженное железо, некогда бывшее его тачкой, гнать в винтефелл как можно скорее. робб нехотя признает, что может набрать по памяти только два номера, свой собственный и матери.

он не успевает заметить, как девушка оказывается перед ним, берет за руку слишком резко; старк инстинктивно дергается, на лице вспыхивает злость, граница между тем, что безопасно, а что — нет, стерлась, и теперь робб хочет контролировать все, каждый взгляд в свою сторону, каждое прикосновение. он чудом сдерживается, чтобы не огрызнуться на джейн, и набирает номер матери, смотрит на экран, взвешивает за и против, но земля под весами дрожит, и, как сделать лучше, он не знает.
изначально все это затеял, чтобы кейтилин не нервировать лишний раз, уберечь. теперь спокойным голосом среди ночи убеждать ее просто позвонить хорнвуду и нет, мам, меня не пытались убить.

робба ничто так не выводит из себя, как собственная загнанность в тупик, бессилие, что вот-вот заставит его бросаться на стены. он уже ничего не может с этим сделать, дарин умный мужик со стволом, заткнутым под ремень, а вот робб делает ошибки. не надо было переться в цитадель, никогда не знаешь, где встретишь противников северной независимости и как быстро информация о раненном молодом волке может дойти до тех, кто способен его убить и считает себя правым это сделать.

он так и не звонит, швыряет телефон, поднимает взгляд на джейн, как на единственную опасность на горизонте, и либо она гениальная актриса, либо он перепугал ее до чертиков. у девушки страх в темных (теплых) глазах и растерянность; она тоже не знает, что делать, но чуть в меньших масштабах, хотя робб старк, бешеный и в крови, должно быть, видится ей сущей катастрофой. он понимает: ночное дежурство, которое должно было быть обычным и тихим, теперь выглядит прологом какого-то боевика.
где главному герою суждено умереть в первые пятнадцать минут, чтобы разрушить интригу и вывесить вместо нее дешевую драму.
у робба гудит голова словно вместо черепа там церковный колокол, в который какой-то сумасшедший бьет не соблюдая ни силы, ни ритма. сотрясение, ушиб? он не чувствует мокрого на волосах, зашивать вроде ничего не потребуется, но робб проводит ладонью над разбитой бровью и размазывает кровь сильнее прежнего, пачкает скулы, щеки, думая, что ей давно пора перестать течь. сколько раз он в детстве приходил домой как с поля боя, и для кейтилин лечить ссадины да ушибы своих детей было такой же нормой, как готовить по утрам завтраки.
мать бы ему сейчас пригодилась: приводила в порядок не только кости, но и мысли. рядом с ней робб четче видел цели и не терялся в собственных импульсах.

потому что он смотрит на джейн и ума не может приложить, почему все кажется таким деланным, постановочным. во мраке приемной ни души, ни звука, только они вдвоем, не хватает только направленного света прожектора, чтобы он подчеркнул, насколько важной стала эта встреча.
чушь.

— извини, — ему все-таки удается взять себя в руки, выпрямить тон голоса, вспомнить о том, как ведут себя нормальные люди, — не хотел тебя напугать.
но у меня не было другого выбора. вообще.
хаос отступает, искрить перед глазами почти перестает, заново включившийся мозг у робба дает о себе знать, когда до него доходит, где он мог слышать эту фамилию. вестерлинги — знаменосцы ланнистеров. это, впрочем, не объясняет ничего, не ставит роббу приговор о том, что ему из цитадели не выбраться живым, но вынуждает вспомнить, ради чего все вообще происходит. ради чего он тут оказался.
ему нужно искать хорнвуда, валить отсюда как можно скорее, домой, в винтерфелл.
робб никогда не был в больницах, но знает: иногда в их стенах ждет не только спасение, но и смерть.

но, видит бог, если его смерть будет выглядеть как джейн вестерлинг, то —

под ребрами тоже что-то впивается острыми спицами, или это сами ребра, или то, что от них осталось. лицо робба искажается от выстрела боли, когда он резко разворачивается, пытаясь уйти.
— если что, ты меня здесь не видела, — он делает вид, что все в порядке, меняет гнев на милость, с измученной шальной улыбкой закрепляет полученный результат, — хорошо?
напугал девчонку, чуть не наехал, чуть не разорвал.
а теперь сваливает, еще и требует обещаний хранить уж для джейн точно непонятные секреты.
проходит сотня возможностей остановить его, прежде чем робб скорее самому себе под нос бубнит, чем для девушки уточняет: «так, ладно, я пошел».
но чутье все никак не унимается.

где-то на заднем фоне у робба поножовщина: свое чутье со здравым смыслом, но итог один — кровь-то проливается его собственная. он медлит всего пару секунд, будто не решаясь хлопнуть дверью, но нет, ждет ведь чего-то, слышит гоном крови в ушах. он отводит глаза, разворачивается, чтобы ее взгляд не приковывал к месту, не хоронил его прямо здесь, и живое, дикое внутри носится в агонии по клетке, как сердце — в грудной, и просится наружу, на свободу, бежать не оглядываясь.

робб мог бы быть умнее, слушать свою светлую голову, разумную, знающую, как играть в эти игры, ту, в которой мудрость кейтилин, воля нэда и горький опыт бедового короля, или слушать голодного волка, идти на запах, но главное — прочь от огня.

но робб слушает ее.
он на мгновение доволен, слыша как джейн его окликает, словно в океане крови проблеском прозрачной холодной воды.
ему нравится, как она произносит его имя (это ведь совсем не достижение — знать его), естественно, мягко, будто до этого звала уже сотню раз и еще целую вечность звать будет. ни королем севера, ни молодым волком, ни даже гребанным старком.
всего мгновение — он снова сомневается, ситуация в привычную картину мира не укладывается, робб прикидывает, что до дома ни черта не доберется и дело даже не в стянутых болью, словно жгутами, мышцах. джейн хочет помочь, и робб ни секунды не сомневается, что она — без корысти и злого умысла, что ей его смерть не нужна. ее глаза не лгут, они лишь хотят его успокоить. робб ее слова принимает за чистую монету по умолчанию; это странно и беспочвенно, но он не может иначе, будто не верить ей не способен в принципе. какая-то программа записана властной рукой на подкорке, выцарапана на черепе.

пауза затягивается, робб устает думать и без того разваливающейся башкой, убеждает себя, что в любом случае всегда успеется сорваться с места и исчезнуть; что джейн не представляет никакой опасности, а еще он будет не сводить с нее глаз исключительно в целях собственной безопасности. он соглашается спустя долгое молчание, оглядывается по сторонам бегло, ища за что бы зацепиться взглядом, какую деталь себе приписать в качестве оправдания.
(потому что джейн = приговор.)

цитадель убаюкана в полумраке и тишине, здесь все должно нести покой и умиротворение, но робб как кусок раскаленного металла, ему этот лекарственный запах и белоснежность стен в коридоре кажутся враждебными. старк по таким местам ходить никогда не любил, они для него синоним слабости, тождество немощности, потому что отец всегда учил терпеть и думать о цели.
но робб думает о джейн.

и смутно осознает степень тяжести происходящей с его организмом херни, потому что рубильник чувствительности выкручен на минимум обостренным инстинктом. он касается пальцами виска и долго всматривается в пол под ногами, не понимая, остался ли на чистом кафеле бордовый след.
пристально смотрит джейн в спину, прикидывая, что должны знать и думать о молодом волке семьи, номинально покорные ланнистерам. быть может, джейн вестерлинг просто профессионал и не может забить на тех, кто нуждается в помощи, даже несмотря на их всяческое гордое (глупое) отрицание.
быть может, джейн вестерлинг из тех адекватных и умных людей, что, понимая всю правду, тоже мечтают сравнять королевскую гавань с землей.

она закрывает за ним дверь (капкан захлопнулся, какого черта ты стоишь, придурок), и все ее движения уверены, сдержаны, будто там, в коридоре, еще десяток умирающих по ее душу, и ей нельзя тратить времени зря на него одного. робб, наоборот, опаслив и предусмотрительно нетороплив, насколько вообще можно быть предусмотрительным, по собственной воле придя жрать с миски из чужого вольера, пока никто не видит.
ему все еще ссаднит уверенность в том, что он совершает какую-то ошибку; плюхается на кушетку, следит внимательно, яркий электрический свет под потолком слепит глаза и дарит всей картине меньше драматичности и больше реализма. когда сосредоточенное лицо джейн совсем близко к его собственному, робб забывает нахер о том, что чуть не умер несколькими минутами ранее. он обо всем этом подумает завтра, а пока что джейн действует как успокоительное, лишь бы только не усыпляла. робб шипит не псом, а кошкой, будто маленький, будто не умеет терпеть боль, но он устал это делать, а джейн располагает к тому, чтобы перестать стискивать зубы и хоть разок вдохнуть полной грудью.

она просит его раздеться, и, видит бог, где-то на том свете все бесславно погибшее племя ближайшей родни и верных друзей, что с волнением следит за судьбой волчьего короля, знатно бьет себя ладонью по лицу, потому что роббу становится самую малость любопытно. кряхтя снимает куртку, футболку стягивает еще больнее, джейн даже помогает, но глаза ее равнодушны. пока она смотрит на то, где из него льется кровь, робб смотрит лишь за ней. он даже не осознает, что она делает, ему не лучше и никакой таблетки, что излечит все его раны, на горизонте не видится.
ее прикосновения, даже самые мягкие, жгут ему кожу, словно внутрь пробирается ласковыми пальцами и хватает за нервные магистрали. резко трогает (бьет) куда-то под грудь, у робба замирает дыхание в глотке и ядерный гриб в голове, он закусывает губу, дергается, заставляя кушетку грохотать, старательно сдерживает рвущийся из горла вой. не сразу замечает, что первое, что сделал, — это схватил джейн за запястье, чтобы больше не трогала. выдыхает, чтобы не материться.
— не надо так больше.
отец говорил, что если болит, когда трогаешь, то не надо, блять, значит там трогать.

робб опускает взгляд на руку джейн, сдавленную его ладонью, и отпускает бережно, будто опасаясь, что что-нибудь там сломал. хотя все сломанное — внутри. звон в ушах от вспышки боли отдаляется, робб чувствует кровь теперь и во рту, потому что прокусил губу насквозь, благо клыки не полезли. он пытливый взгляд чуть серьезнее; если где-то и есть синие всполохи пламени — это глаза робба старка.
— ты не поможешь, да, джейн?