по петербургу невыносимо сильно скучается. садко подкладывает под голову почти пустой рюкзак и вроде как даже легче становится, но зимнее солнце не разморить способно, а только лишь морозцем по щеке царапнуть сильнее. скамейки в парке холодные, руки у чернавы тоже. она садится рядом и, едва касаясь кончиками пальцев, убирает пряди волос с его лба. жест бессмысленный, но ей нужно обозначить свое присутствие, чтобы садко дышалось спокойнее. важно знать, что тебя все еще не бросили.
но чернава не бросит никогда. чего бы ни натворил, она и слова злого не скажет. куда бы ни полез, она за ним хоть на верную смерть. гладит по волосам и называет дураком, в тихом голосе у нее усталость, в кошельке — одна мелочь рублевая.

за годы в яви садко к питеру привык, но на одном месте долго не сидится, его по-прежнему от двора к двору несет лихой долей. ежели к столу накрытому позовут, думать долго не будет, лишь гитару на плечо закинет. чернава за ним оберегом. без нее хуже бы было, с нею спокойнее. садко про киев знает лишь одно — уезжать отсюда надо.
но в яви есть правила, которым он вечно не следует, которые всегда про деньги и грязь. на дне невы богатств не сыщешь, только смерть, но эти двое что здесь, что там рука об руку идут. чернава говорила остановиться, уйти, бросить, да кто бы ее, умную, стал слушать. садко проигрывает все до копейки, наутро из чужого дома выходя как ни в чем не бывало, как будто там теперь их дом. беспокоиться — это к чернаве. она перестает его трогать и в десятый раз гуглит самый дешевый способ добраться до будто бы родным ставшего города.

все у них общее — и болезни, и горе, и бедности, а голос у садко совсем не нервный, когда он вдруг говорит, что разберется со всем сам. гитара в чехле лежит по скамьей, других пожитков у него и нет. чувствует на себе внимательный взгляд черных глаз, а сам своих так и не открывает, лишь хмуря брови и пытаясь вспомнить, чем давным-давно его визиты в киев заканчивались. давно это было в последний раз, но навь времени не знает. вокруг ни единой души, тихий парк весь утыкан голыми ветками. вокруг теперь другая страна, границы какие-то вычерчены, через которые ему перебираться нужно. между врагами с друзьями тоже границы были когда-то, но нынче все истерлись. песней тоже мосты строятся, а садко дело свое хорошо знает. чернава вздыхает, мол, иди куда хочешь, ибо знает, что если он с гитарой, то не пропадет. садко говорит ей вернуться в квартиру к новым приятелям — спор был честный, а девушку они не обидят. он звонко целует ее в щеку и просит поверить — так, будто она до этого хоть раз не верила.

на крещатике под вечер музыкантов пруд пруди, садко все проходит мимо. царские привычки, дай бог чтобы на вечность были, потому что он силится вспомнить, когда в последний раз с князем виделся. время не больше, чем жеванная жвачка у него во рту, ценность в итоге только у солнечных картин перед глазами, на которых эти улицы и незнакомые лица. у князей друзей не бывает: только враги и подданные. отвешивать поклоны садко еще не разучился, в прошлый, помнится, раз его визит большим праздником выдался.

уродливое здание уходит ввысь, в таких зарубках от советов все столицы, что им виданы, обезображены. черт его знает, чего именно тут чиновничьи своры собираются — кажется, что будто бы прячутся. на дворцы всегда зеваки засматриваются, а здесь против собственной воли отвернуться хочется. садко бывал тут однажды, но на признание даже не надеется, лет прошло тридцать без малого, а ему с виду и того меньше. в заднем кармане джинс паспорт с пропиской в санкт-петербурге и отсчет в двадцать четыре года. киев на явской земле стоит веками, но навским — больше на целую вечность.

чехол на тротуар кладет аккуратно, а сам падает рядом небрежно на пыльный бордюр. садко беречь кроме нее нечего, а сколько ждать придется не угадаешь. может, князь давно в москве командует, с него станется, но в памяти легли почти как истина давние россказни про новые повадки, что явь у того взрастила. у садко и самого таких немало теперь — например, вечно с пустыми карманами оставаться и голову ломать, как заново выкручиваться. он на многое не надеется, но попытать счастье не стоит ничего. на крайний случай, музыкантов с главной улицы всегда потеснить можно. не пропадет, все-то чернава знала.

на дверях «киев», охранник косится сквозь нее странно. пара стрелянных сигарет улетает за пять минут, а томление растягивается на часы. падальщики и паразиты вылезают из углов только затемно, все лишь бы тайно сделать, не заметил бы никто. вдоль дороги тормозят сплошь черные авто, а люди в них — в черных костюмах. садко косого взгляда мельком достаточно, чтобы по уродливым лицам прочесть — мысли у них тоже черные. с темнотой становится все холоднее, он в легкой куртке уже трижды успевает смириться с тем, что дело гиблое, а он и перепутал все вовсе, не были они здесь с князем никогда, не хвалили его, за встречу тоже не пили.

выдумки становятся правдой, когда считать мимо проходящих садко перестает. он елозит подошвой кед по чистому асфальту с противным скрежетом, а затем замирает в тишине вместе с двигателем очередной машины. сердце екает в отблеске надежды, а ладонь заранее тянется к лежащему рядом чехлу. за рулем остается кто-то, у князя всегда жизнь богатая. а лицо у него не такое, как у других: даже в сказки про навь соваться не нужно, чтобы чувствовать разницу, видеть в пятнах света возле входа.
садко пугать старого друга не хочет, но вряд ли на шум неподалеку важные шишки обращают внимание. он ремень сжимает в ладони крепко, и как-то веселее становится даже. одному всегда неуютно, особенно на чужой земле, а тут теперь ее хозяин, что выбрал себе дом вдали от навских.

— князь, — заглядывает ему через плечо, бодро выдыхая на ухо, — а князь. давно тебя, наверное, тут князем не называли, а?

— скорую вызови!
— ты охуел?

ад земле был всегда, но только теперь так близко и так откровенно в лицо смеется. пахнет рвотой и гарью, сухой воздух душит как слои тяжелых петель, потому что занавешенные окна никто не открывает. свету здесь нет места, под потолком перегоревшая люстра и только по углам расставленные светильники, что ночью служат единственным мерилом точности попадания в вены. на него нет управы: милиция в доле. когда дверь закрывается, правила внешнего мира перестают существовать, словно порог в квартиру и есть ворота в навь. внутри этих стен все так же горит и гниет, как давно забытый дом. садко с тоской под сердцем примирился, но, даже видя весточки с того света, о нем говорить не решается.

забава тайн ему никаких не откроет. петербург большой и привычно сырой, но садко ее сегодня с собой не звал, однако рад, когда видит, и лицо ломается в острой улыбке. чужих тут нет, у каждого болезненных меток на коже полно, все они набухают и рано или поздно взорвутся. они оба вписываются в размазанную масляную картину внутренних стен, пока еще играет музыка и смех по углам здоровый, пьяный донельзя. думать о том, что будет завтра, запрещено, но в людском сборище садко снова цепляет взглядом забаву, потому что только у них здесь завтра действительно бесконечное.

это место сгорит и сгниет, советские доски в паркете, пропитанные кровью и спиртом, сменит красивый ровненький ламинат, а они встретятся уже в другом месте. молодость сегодня — на растерзание.

но голоса становятся тише, воздух грязнее, людей — меньше. садко знает правила, они ему ни почем, он рыбой в воде, какой бы мутной, ядовитой она ни была. двери меж комнат запираются, как сундуки, в которых спрятана смерть, и ее присутствие ощутимо повсюду. садко до этой комнатной смерти может дотронуться, коснувшись бледной руки своего случайного собеседника или горячих решеток на старой кухонной плите, скрипучего липкого дерева на полу или размазанной по зеркалу в ванной кровавой слюны. непугливый и знающий. здесь словно в темных ритуалах заклинают время, и оно начинает идти, словно пульс у глупого смертника. оно выходит из-под контроля и напоминает сердечную навь, которой тоже ни почем все эти дни-часы-минуты и которая тоже бьется в агонии.

теперь — твоя очередь.

сюда не вызывают скорых. быть на грани — их неумолимая сущность, но, тонкую безвольную ладонь в своей горячей и крепкой сжимая, садко слышит холод так ослепительно четко, что забава только теперь кажется ему настоящей. красивой девчонкой, жилой, улыбающейся, была не она, а забава — та самая — перед ним сейчас. ему не хватает знаний померить пульс или услышать дыхание; все, что он может, это тяжелым нечетким сознанием понимать, что что-то совсем не так, и грань, на которой они танцевали, оказалась позади. садко трупов за все свои жизни видел немерено, забава серая и безмолвная, руками по ее волосам, лицу проводит, в себя привести безутешно пытается. с просьбой помочь боится быть неуслышанным, но нет, слышат его прекрасно и нахуй посылают доходчиво. людей вокруг садко знает плохо, совсем не к ним приходил, но понимает, на что они способны и как работает эта часть жизни. краха и слез не случается. когда все действительно худо, садко не глупит. над ухом тяжелое, низкое: «вали отсюда».

на лестничной клетке воняет невыносимо, но тихо. забава, когда вернется, обидится на него, наверное; недоглядел.

для успокоения лишь бы найти обратно, а то ночи без сна душат. она же — маленькая, глупенькая, бессмертная — мучилась. время будто снова вяжется в узел на шее, и легче станет только встретив ее лицо вновь.

садко старается. общих знакомых было мало, но гнезд для нечисти в городе навалом. забаву он ищет без устали, спрашивает постоянно, врет с три короба. его сны все короче и темнее, а сам он — завязывает. чем чище сознание, тем острее углы у происходящего, и режут кожу они болезненнее. забава не начнет новую жизнь вдали, ее место здесь, и она вернуться должна. тут вся ее боль под серым небом разлилась.

на второй половине дивана бездвижное теплое тело.
— ты, блять, достал, — но голос стальной и резкий, — ну куда она денется?
чернава все знает в мелких мерзких деталях и месяц как вместе с садко сходит с ума. забава так раньше не пропадала. все кажется дураку понятным: в нави даже смерть ни указ. там небытие и пустота, заблудиться в которых ослепительно просто. забава намучалась, забава заплутала в выходах, но в нави умирать страшно, а никакой другой части она им всем не готовит. жила бы здесь несчастной и пьяной, но нет, ты, дурак, ей плаху показал.

только спасать — это вотчина героев. чернава все сама понимает, поэтому садко даже рта не раскрывает о том, что напрашивается само. он в нави ориентир и попутный ветер, всегда знает, где искать дорогу. девочка-река его не остановит и будет ждать смирно, пока он снова печется совсем о другой. чувство вины — это холодные ржавые кандалы и заговорщический шепот. чувство вины — это во сне видеть золотые локоны и бесцветную кожу.
нет тут больше героев, каждый за сам себя.

излом приходится на глубокую ночь, третью по счету без сна. нырок в навь, а там дотронуться до струн, и путеводной будет музыка. времени сколько угодно может пройти, а руки свои дело помнят. где ворота садко не знает, а тратить нервы устал. импульсы толкают его в худую спину, заставляют решительно идти.
— уберешь в ванной, ладно? — поднимается с кровати, ответа не дожидается, черную кудрявую макушку целует.
коврик с пола тоже убирает, чтобы не заляпать, и с раковины девчачьи банки засовывает в шкафчик. лицо в зеркале осунувшееся, взгляд болезненный. кошмаром ныне видится все: и навь горящая, и явь, пахнущая передозом в богом забытой квартире в куче незнакомых чужих лиц, каждому из которых плевать на тебя было.
чувство вины — это лезвие бритвы по пульсу горячей артерии.