Кондратий не может дышать.
Воздух стелится по полу пуховым одеялом, вязкий, тяжелый; забивается в нос, залепляет уши, закрывает глаза, отрезая от мира реального. У него сейчас один якорь, состоящий из множества крепких звеньев: горячий бок, ровное дыхание, размеренное биение сердца, что прямо в ухо отдавалось и током крови шумело, словно морским прибоем. Как маленькие дети, что охотились за крупными ракушками и прижимали их к уху в попытках расслышать звук волн, Кондратий жмется ближе, крепче, носом мажет под челюстью, чтобы услышать — что?
Трубецкой не море — пустыня. Бросающий в глаза песок сильных бурь, манящий оазисами и обманывающий миражами. Загадка загадок, которую Кондратий не стремится разгадывать — принимает со всеми оговорками, с молчанием, с насмешливостью в голосе, извечно прямой осанкой и неожиданными появлениями посреди ночи у порога. Принимает, и секреты перед ним вскрываются один за одним, хоть и знает Кондратий, что их там еще — великое множество.
Это не мешает. Теплое чувство, раскрывающее лепестки у него в груди занимает так много места; сбивает дыхание в горле, когда колени невольно сталкиваются под столом, когда пальцы тянутся пылинку с чужого плеча убрать, когда Сережа подхватывает его слова и говорит, будто они — его собственные. Между ними нитей всё больше, они сплетаются в тугой, тяжелый канат, и Кондратий на своих плечах его тащит, прежде чем по-настоящему осознает.
Он помнит этот момент в мелочах. В Эрмитаж привезли ценные экспонаты эпохи Возрождения и им пришлось всем с пар сбежать, лишь бы просочиться мимо основного потока людей. Редкая удача: почти пустой зал, ребята ушли дальше, а они вдвоем застряли у особо интересного полотна. Сережа рассказывал что-то, подмечал мелочи, а Кондратий смотрел на него и взгляд не мог оторвать. Был уличен в этом почти сразу же; Сережа тогда цокнул языком и даже пальцем на особо интригующую деталь показал. Мысль — что пущенная со свистом стрела, шальная пуля в сердце навылет: в комнате, полной искусства, я буду смотреть лишь на тебя.
Кондратий — не завоеватель ни разу, и пробивные способности в их квинтете были отданы совсем не ему. Его стезя другая, осторожна, но настойчива; прощупывает рамки и границы, и каждый раз позволяет себе больше и больше, будто спрашивает — что я могу сделать? как далеко могу зайти? где ты меня остановишь? Трубецкой не останавливал; их взаимодействие походило на танец, шаг назад, поворот, повести за собой. Только у каждого была своя партия.
Они совпадают порой. Сплетаются тесно, ладонь к ладони, кожа к коже; обманчиво-сладкое впечатление: Сережа к его чувствам был глух, но не слеп, действия его говорили за себя, и путали куда сильнее, смазывая все точки над и. Кондратий принимает это. Сердце его отсчитывает часы в клети любовных прутьев.
Задыхается. Придавленное алкоголем и горячим присутствием, наконец-то замирает и биться перестает о приваренные изнутри шипы. Сережа — яд и лекарство, благословение и проклятие, хорошо с ним до боли, и так же до боли плохо без него. Кондратий не думает об этом — в пьяном мареве мысли расслаиваются на составляющие и не давят больше многотонным весом, и впервые, на самом деле, ему хочется себя отпустить. Он не думает о рамках — в их квинтете они сгорают со рвением бумажного домика; когда Трубецкой щелкает зажигалкой, Кондратий сгорает тоже.
Вкус Сережи оседает на губах тонкой пленкой. Кондратий чувствует чуть влажную примятость фильтра и оторваться не может. Мажет по предплечью ласкающим прикосновением и окольцовывает пальцами запястье, не давая руку отвести. Вот она, жизнь его, бьется прямо в подушечки пальцев, и этого много, когда удар приходится по всем чувствам сразу. Много. Сережи — слишком много становится (было и так, но это — последнее, что нужно для полыхнувшего огня). Рамки не бумажный домик, скорее пепел, что между пальцев теперь не растереть. Кондратий не чувствует себя способным на все, как это описывать любят, просто... свободным? Нет даже света зеленого, потому что в этой системе координат красного вовсе не существует.
Сережа руку к себе ведет, но Кондратий останавливает её мягким движением. Делает вторую затяжку и тянется-тянется-тянется, выдыхая горький дым в приоткрытые губы. Ему смотреть не нужно, черты лица Трубецкого у него изнутри выточены, но смотрит все равно; из-под полуприкрытых глаз образ чуть смазывается, но на лице Сережи — то же умиротворение, что на его собственном. Оно устанавливает не-правила в мире, что очерчен стенами залы и существует только для них двоих, что воздух из легких выдавливает и наполняет родным запахом. Это естественно — потянуться чуть дальше и прижаться мягким, сладко-горьким поцелуем к сухим губам, ладонь положить на загривок и к себе притянуть, чтобы быть еще ближе.
В непрекращающейся войне с самим собой стоило помнить —
при всепоглощающей любви безответность наиболее опасна.

Кондратий не слышит музыки. Та вплетается в общий фон белого шума, что заполняет собой постепенно; тянется с кухни, касается стен, на стол ложится, теряясь между бутылок. Словно пламень, коснувшаяся пленки и не оставившая после себя ничего, окромя белоснежного фона экрана, что глаз режет без наложенной на него картинки. Кондратию всё равно. Как плавится плёнка, так плавится мир вокруг, и всё, что остается — Трубецкой. Якорь; мягкость его волос, сухость его губ, горечь дыма, что вплетается в поцелуй. Кондратию хочется остаться в этом моменте, замереть, словно античные статуи в динамичных движениях, будто Горгона мазнула по ним взглядом, подглядела скрытое и откровенное, чтобы остальным показать, как бывает. Кондратий не хочет показывать, его сердце — нараспашку только для одного, внимает и как секретик под стекло прячет, чтобы потом землёю присыпать — найдет только тот, кто знает, где искать.
Якорь.
Как держать крепко может, так и на дно тянет, крепко обвивая цепью, чтобы не выбраться. Кондратий не то что не может, не хочет — отдает всего себя на этот алтарь, не собирается сражаться за глоток воздуха, за которым руку протяни — и вот он. Ему по нраву это, темное, таящее в себе нечто, сдавливающее грудь от недостатка воздуха. От этого изнутри горит все, и Кондратию хочется остаться здесь навсегда. Это его выбор, собственный, добровольный; плотная цепь не сковывает на самом деле, он сам обвивает звеньями руку, чтобы не всплыть, чтобы остаться здесь навеки. Так кажется правильным, так — встраивается в мир идеально, словно непреложная истина.
Он мягок. Первым прикосновением чувствует неровность кожи на губах, которую исследовать прежде всего хочется. Прижаться губами крепче, скользнуть кончиком языка на пробу, что бы не так, сигаретным следом, а распробовать Сережу целиком, по-настоящему, как хотелось и мечталось украдкой. Сережа не знает, но делает всё так идеально, что Кондратий не выдерживает, опаляет рваным выдохом, прежде чем окончательно задохнуться.
Не нужно дышать. Не нужно ничего — пока Трубецкой рядом, держит так, целует так, ведет так правильно, будто мысли читает. Кондратий не удивился бы — тот слишком давно засел в его мыслях, настолько крепко, что ничем и не вытащить, может прокрался, пробрался, нашел свою лазейку, но, как бы то и было, Кондратий не хотел его отпускать больше никогда.
Он отдается весь. Понукаемый чужими прикосновениями, откликается на каждое движение, вжимается крепче, пальцы в волосах путая. Его не смущает перехваченная инициатива, контроль тотальный не смущает тоже. Кондратий, как правитель захваченного государства, в руки захватчика готов вложить ключ от города. Правда в том, что захвата не было вовсе и всё это — по доброй воле, быть может, не в совсем здравой памяти, но Кондратий бы еще и ладонь его своею накрыл, подавая один единственно важный сигнал, что выбивает сердце: я твой. твой. твой.
И ничто этого не изменит.
Передавать контроль не страшно. Кондратий доверяет ему, на спину ложится без тени сомнений, принимая собой тяжелый вес. Так удобнее, так Кондратия тащит дальше и глубже; Сережу хотелось вытряхнуть из одежды, трогать не только глазами, но и руками, изучить всего, как слепец. Он очерчивает ладонями разлет плеч, цепляет ворот, по груди скользит пальцами, впитывая тепло. Сережу хотелось всего коснуться, изучить, исцеловать, искусать даже, может быть. Нужда эта так органично вплетается в ту жадность, что Трубецкой ему показывает; они совпадают, как два идеально подходящих друг другу кусочка пазла.
Только рисунок разный.
Кондратий подается за ним следом. Шею выламывает от неудобства, но он оторваться не может, не хочет, не так резко, в холодную воду надо осторожно входить, иначе сердце может не выдержать. Пальцы мажут по груди в последней попытке остановить, на место вернуть, продолжить начатое, но у Кондратия голова пустая и за происходящим он словно со стороны глядит в замедленной съемке. Вот Трубецкой, выпрямляется, губы у него припухшие от поцелуев, вид всколоченный не только после вечеринки, но и от пальцев Кондратия, что в волосах похозяйничать успели. Вот Рылеев, в потолок смотрит и не видит ничего, губы — такие же красные, кровью налитые, а взгляд стеклянный, по-мертвому пустой. Так — холодным дулом ко лбу — нельзя — к черту предупредительные выстрелы, лучше так, чтобы мучиться поменьше, но Кондратий отчего-то всё ещё живой.
До боли отвратительное чувство.
Дурацкое. Дышишь, а дыхание не происходит будто, не раскрываются альвеолы, не идет кислород в кровь. Кондратий к отказу готов не был, — потому что нельзя подготовиться, когда так клинит, — но принять его может. Не отменяет это того, как мерзкий ком горло царапает, но Кондратий — всё ещё он — гордец, унижаться и в ногах валяться за любовь не существующую не собирается, только едва высказанное одними губами зачем же? повисает в воздухе.
Дальше — хуже. Дальше — извинения, непрошенные, ненужные, от которых Кондратий вспыхивает и выпрямляется тоже, вперивая в Трубецкого взгляд.
  — Не смей.
Судорожный выдох.
  — Прощения просить не смей.
За свои действия или за его, Кондратия, чувства. Какая разница. Кондратий мнёт его ворот в кулаке, к себе тянет, вторую ладонь на щеку кладет и большим пальцем под челюстью держит, чтобы взгляд не отвести было, — Слышишь меня?
Взгляд у Кондратия больной и отчаянный, словно у человека, который знает, что завтра его отведут на эшафот. Ему бы отпустить Трубецкого, оттолкнуть подальше, стереть его прикосновения из воспоминаний, чтобы не было за что цепляться больше, но само их наличие — семя, что прорастает тут же; губы у него горят в жажде, горит след от объятия, и нет той воды, что сможет этот огонь  потушить. Он не может отпустить, бодается, лоб ко лбу, нос в носу, вжимается ближе, будто напрашиваясь на еще один поцелуй, но самому — не смея. Не прошенным это прикосновение только яд и отраву подарит, вонзится иглами под ногти и кипятком ошпарит холодные руки. Кондратий думает ах если бы. если бы все закончилось так просто.
У него внутри мольба: не бросай меня, не отпускай меня, я же пропаду без тебя. Мольба: ударь меня, оттолкни меня, сделай хоть что-нибудь, я не могу, я бессилен перед тобой.
Кондратий балансирует на грани пропасти, держится за последнюю ниточку и понять не может: Сережа — ниточка та или все-таки пропасть?

Кондратий ненавидит его настолько же сильно в этот момент, насколько любит всегда. Ненависть его не пламя, а нож острый, что кожу рассекает точным движением. Первое мгновение — не чувствуется совершенно, остается только наблюдать, как раны раскрываются на коже и окрашиваются в бордо. Второе, третье — боль зарождается, скользит по жилам, колет кончики пальцев. Еще немного — и Кондратию больно невыносимо, открой рот — и крик болезненный горло бы содрал. Кондратию больно и только ему.
Нож этот он всегда будет всаживать только в себя.
В руках Трубецкого точильный камень. В его прикосновениях — яркие искры, что высекает лезвие. В горящем огне — ненужное, почти незаметное дополнение. Кондратия от чувств не рвет, выворачивает; внутри в нем что-то трескается, что лёд по весне. Подо льдом этим — полымя.
Любовь подобная хороша только в историях. В лирике хороша, в рифмованных строках, что чужие струны души задевает. Читать о ней — приятно всегда, примерять на себя образ чужой, возвышенный; представлять себя тем, на кого чувства эти были обращены. Они представляются мягким костром, что усталого путника холодным вечером согреет, что спасет от леденящего ветра и будет ласково замерзшие ладони лизать. В реальности же — кожа волдырями лопается, когда это чувство пытаешься обуздать. Это больно. Яркость подобного рода города сносит, подчиняет народы, вершит революции. Кондратий чувствует себя отвратительно неготовым к такой мощи внутри себя, её вдвоем нести надо, делить плечом к плечу, чтобы не сломаться ненароком.
Она не нужна Серёже. Он Кондратия любит по-своему: от его мягкой, ненавязчивой заботы улыбаться хочется. От отданных перчаток, которые Кондратий на двоих делит, чтобы потом ладонь его ледяную перехватить и спрятать в кармане шерстяного пальто. От допитого энергетика и наигранно невинного удивления на лице Трубецкого, от привязанной карты к учетке убера, от улыбки в уголках его глаз, когда Кондратий ему примявшийся ворот поправляет и галстук перевязывает перед ответственными мероприятиями. Любит, но любовь его другая, реверсивное отображение той, что чувствует сам Кондратий и ему приходится — её тяжелый вес он несет только на своих плечах. Он справится. Не то чтобы у него был выбор.
Его эмоции. Его чувства. Серёжа, хоть и был их истоком, их целью, никакой ответственности не нёс. Кондратию больно и тоскливо, в сердце у него дыра размером с град каньон, но это то, что он может вынести. Вынесет-вынесет-вынесет, чувствует, как пули одна за одной входят в мягкую плоть и не думает даже где предел? Допустить эту мысль — нащупать его, перешагнуть и переломиться окончательно. В словах Трубецкого щелкает карабин и взводится курок. Поцелуй — оглушительный выстрел.
Кондратий станет сильнее. Покроются коростой кровоточащие раны, душа обнаженная скроет откровенное и баюкать будет меж ладоней, лишь бы никому не показать. Это будет потом; сейчас же серёжины пальцы задевают торчащую рукоять ножа и словно глубже толкают, кончиком лезвия рассекая сердечную аорту. Он испытывает будто, будто пытается нащупать предел.
Мысль о том, что они оба друг перед другом слабы Кондратий не допускает даже.
Разве?
Серёжа под его ладонями горячий и живой. Серёжа — ледяной мрамор, который Кондратий своими прикосновениями греет. У Серёжи — камень вместо сердца, но пульс его бьется Кондратию ровно в линию жизни. Сердце вторит, подстраиваясь под ровное биение, успокаивается будто, расслабляются сведенные судорогой пальцы на вороте. У поцелуя горький вкус отчаяния, и Кондратий целует, отчаянно нежно, отчаянно любовно, пьёт, словно родниковую воду, терпкий яд. От этого яда нет лекарства, не срабатывает иммунитет; болезнь хроническая и смертельная, жаль, что эвтаназия у нас вне закона.
Кондратия рвут слова. Ему сказать так много хочется, нарушить молчание. Все сотни тысяч люблю — пустой звук, прах, развеянных по ветру. Молчанием можно сказать куда больше, куда громче. Серёжа лучше остальных умел понимать его без слов.
Кондратий лучше остальных умел понимать его слова.
Он не может отказаться от себя. Не может от чувств своих отказаться. Не может выбрать, что делать, потому что никакого выбора нет. Если нельзя изменить ситуацию, измени свое отношение к ней; Кондратий ломает себя через силу, рассыпаясь осколками у Трубецкого в руках. Слова обжигают губы горячим шепотом, и Кондратий так отчаянно хочет в них верить, что позволяет себе — на это мгновение, на этот час, на этот вечер. Это практически правда — сейчас не уйдет. Быть может, много после, потому что не существует той силы, что Трубецкого сможет рядом удержать. Кондратию этого не нужно, любая насильность претит ему и хорошо лишь тогда, когда по желанию. Сейчас — оно есть.
И всё остальное перестает быть важным.
В глазах Кондратия не смирение, но понимание. Яркий огонь, что заживо жрёт, но ладони серёжины греет. Серёжа прижимает ближе крепким объятием, и Кондратий смотрит глаза в глаза, не находя там ответов, поскольку вопросов не задаёт. Это лишнее, ни к чему, ненужное; куда больше он может сказать прикосновениями, первыми и последними. Серёжа, быть может, не коснётся его так больше. Кондратий, быть может, не позволит.
Кто знает.
Это легко: придавить своим весом, устроиться на бедрах, сжать ладони на талии; серёжины ладони на боках — как позволение. К Серёже хочется быть ближе, кожа к коже, пока на это было время, пока стрелки часов замерли в медовом вареве, давая им небольшую фору. Кондратий вжимается всем телом, обласкивает взглядом, прежде чем запустить руку под футболку, огладить поясницу, — ближе-ближе-ближе — второй провести по напряженному животу, груди, и вывести к лицу; пальцами — по гладкой щеке, к губам, скользнуть по их контуру и зацепить нижнюю.
Кондратий тянется вперед, будто собираясь поцеловать, но в последний момент скользит губами по краю рта, заводит руку к затылку и сжимает вихрастые пряди, заставляя запрокинуть голову. Припечатывает поцелуй под челюстью и чувствует губами чужой пульс. В карабине еще пять пуль. В канонаде шума чужой крови выстрел практически неслышен.
От солоноватого привкуса чужой кожи Кондратия ведет. Он отстраняется с шумным выдохом, касается серёжиной щеки и целует сам, сладко, жадно и голодно, до перехватывающего дыхания, до рези в легких. В его поцелуе нет отчаяния, только всепоглощающие любовь, нежность и желание, что существуют лишь для одного.
Тебе нельзя меня целовать.
Значит, я буду.

Кондратий оступается. Шаг за шагом, вязнет в глубоких сугробах, в песчаных дюнах, в болотных топях, что сомкнутся над головой и никто больше не узнает, не вспомнит; поищут, да махнут рукой, был такой, да, куда-то пропал, сгинул, времена нынче опасные, всякое с каждым может случиться. Кондратий знает одно правило, верное, выбитое на подкорке бесконечными повторениями знакомых экстремалов: не сопротивляйся. Пучина не тронет тебя, если не противиться ей, если мутную воду не ворошить неосторожными движениями, если не зарываться в песок глубже и глубже. Дай ей быть собой. Не борись. Прими её.
В глазах Серёжи за чернотой зрачков не видно радужки. Тьма скрывает несуществующее дно, предлагая тонуть в себе целую вечность. Кондратию больно и плохо, тоскливо отвратительно; поцелуи влажных губ пускают по нервам заряды тока. Серёжа — стихия, которую не приручить, не перебороть. Кондратий шагает в эту топь намеренно и непроглядная вода смыкается над его головой. Сережа убивает его — касаниями, лаской, улыбкой, что зарождается в уголке губ. Кондратий убивает сам себя — эмоциями, волнениями, пальцами подрагивающими и напряжением в плечах.
Что-то внутри шепчет: дай ему быть собой. прими его.
Кондратий перестает сопротивляться. Самому себе в первую очередь.
Это не первый-последний-единственный шанс взять то, чего так отчаянно хотелось. Это — момент, запертый в янтаре темной ночи и электрического света, что глаза режет и острые тени бросает. Он существует вне времени и вне эмоций; Кондратий мог бы себя обмануть, глаза прикрыть, наложить ненастоящую любовь на прикосновения того, чьей любви ему так и не досталось, но он не хочет. По губам улыбка скользит — мягкая, нежная, открытая, расслабляются плечи. Он Трубецкого принимает всего, с ласковой не-любовью прикосновений, пыльной дымкой похоти в глазах, губами, красными от поцелуев и тенями следов на шее, что скоро обретут цвет. Кондратий Серёжу полюбил не по частям, а целиком, как бы тот порой не проявлял паскудство характера, на которое остальные только глаза закатывали. Ничего не изменилось. Не изменяется сейчас. Не изменится после.
Кондратий его теплом греется, льнет к рукам, подставляясь под прикосновения. Оторваться не может от пьяной улыбки, что в поцелуе чувствуется, и невольно в ответ улыбается. Такого Серёжу хотелось целовать вечность, мягко прикусывать зубами и тут же зализывать следы укусов, такому Серёже хотелось отдаться полностью и забрать его целиком. Кондратий не знает, куда руки деть — касаться щёк ему нравится больше всего, но он вновь на грудь соскальзывает, осторожно, будто на землю незнакомую ступает. О таком Серёже ему интересно всё, хочется проверить все раздражители, изучить изнутри и снаружи, касаться и ловить ответную реакцию на горячо-холодно, словно ключи подбирать.
Серёжа раздевает его, сам; сам тянет руки, чтобы раздели его, и Кондратий тихо посмеивается на такую вальяжность. Футболку тянет медленно, и влажно целует открывающуюся взгляду кожу. А если я буду касаться тебя ласково? А если к дивану крепко прижму и возьму всё в свои руки? Если заведу ладони над головой и сам возьму тебя — дашь мне? Или тебе по нраву больше смотреть на меня, такого, пока я буду на бедрах твоих сидеть?
Кондратий не выдерживает — пробегается легкой щекоткой по полукружьям ребер, улыбается шально, когда видит, как тень возмущения на секунду закрывает желание, и льнет ближе, когда Трубецкой его тянет к себе, и припечатывает возмущение поцелуем. Так — прекрасно, кожа к коже, близко, чтобы растворять и растворяться. Серёжа — не девушка, его нельзя сравнивать с воздушными девицами, что на Кондратия заигрывающе смотрели и ладони свои подавали; Серёжа резкий, дурной, знающий, чего хочет, его движения вальяжны, но полны томной уверенности своих действий. Кондратий опасения глубже гонит и отдается влиянию момента.
В конце концов, для него это всё в новинку.
Исследовать Серёжу и себя. Медленно, не торопясь, чтобы прочувствовать как можно больше. Движения всё равно резкие, немного дерганные, нервные, хаотичные и не несут под собой никакой системы. Кондратию хочется взять как можно больше, запомнить, отпечатать из этой ночи негативы и спрятать их в самый темный угол, чтобы не проявились ненароком. Кондратий Серёжей наслаждается, выдыхает хрипло в поцелуй, когда ладонь давит на пах, прихватывает зубами губу, кусаясь в ответ. Они возятся, словно молочные щенки, открывающие новое, и это до боли приятно: чувствовать чужие зубы на шее, толкаться бедрами навстречу по-хозяйски наглой ладони, вжиматься ближе, еще ближе, чтобы чужое возбуждение чувствовать как своё.
Шёпот Серёжи — горячий воздух прямо в лицо. Кондратий жмурится и за плечи его цепляется, чувствуя влажное прикосновение языка; выдыхает немым шёпотом слово запретное и щеку до боли прикусывает. Кончики его волос щекочут лицо, и Кондратий пропускает пряди сквозь пальцы, отстраняя Серёжу от себя. Ласкается ближе, смотря замутненным взглядом, что под собой скрывает многое за тысячами замков: "и не подумаю".
Ремень Трубецкого расстегивают в четыре руки. Взгляд у Кондратия открытый и шальной, он весь — дай мне, дай, смотреть на тебя хочу, трогать тебя хочу. Он оторваться не может, не дает ни сантиметру расстояния появиться между ними; не слишком церемонясь, стягивает с Серёжи штаны вместе с бельем, спихивая их куда-то на пол, собственные падают следом. Так — куда острее, ближе, при свете электрических ламп Трубецкой виден так ярко, ощущается так полно, что Кондратий захотел бы — оторваться не смог; он ведет горячими ладонями по коже, от впалого живота и выше, груди и шее, изучая прикосновениями и взглядом: прекрасен. Кондратий мог бы сказать голосом всё, что хотелось, но сейчас — показывать выходило куда лучше, передать собственное предвкушение, упоение, обхватить член кольцом пальцев, лаская, метить шею и плечи, рассыпая пятна отметин по груди — восхитителен, не сдерживайся, я хочу тебя слышать, смотри на меня, смотри.
Кондратий подается вперед, проходится языком по солнечному сплетению, оставляя укус, который зализывает тут же, тянется к выемке между плечом и шеей, втягивая в рот солоноватую кожу; ладонь скользит по ребрам, плечу, к шее, подбородку и припухшим зацелованным губам, очерчивает нижнюю и на подбородок давит, вынуждая открыть рот. Рот у Трубецкого обжигает; Кондратий толкает пальцами его язык и чувствует, как сжимаются зубы на подушечках. Глаза у Серёжи горят, словно солнце полуденное и вопрос в них он читает, словно наяву слышит.
  — Будем тянуть спичку?
На секунду у Серёжи становится очень интересное выражение лица. Кондратий не может удержаться — выпрямляется и смеется задушено, головой качает и волосы со лба откидывает резким движением. Хорошо. Ладно. Пальцы Кондратия чуть подрагивают у Серёжи на груди, он губы облизывает и не улыбается больше, в глазах — только темная пелена желания и искорки здравого смысла. У Кондратия из опыта — немногие девушки, нереалистичная порнография, отсутствие смазки, находчивость и поступление по олимпиаде в престижный университет.
...поэтому он скажет спасибо израненному Муравьёву. Кондратий цепляет забившийся под диван чемоданчик аптечки и раскрывает его прямо на животе у Трубецкого. Достает резиновый шланг в стерильной упаковке и отрывает приклеенный к обратной стороне небольшой пакетик, похожий на презерватив. Зажимает его меж двух пальцев и скидывает разворошенную аптечку на пол. В его движениях — бравада на грани фола. Кондратий держит лицо, но не скрывает, чего ему это стоит. В пакетике смазки — на тонкую трубку, но это лучше, чем ничего.
Я не знаю, что я делаю, — Кондратий вкладывает смазку Трубецкому в ладонь, — но я доверяю тебе.

Не так решительно всё.
У Кондратия на глотке — петля, которая затягивается всё туже и туже, давит под челюстью, пережимая ток воздуха. Ему ещё немного — и задохнуться, хотя хотелось бы быстрого перелома шеи под тяжестью тела, чтобы мучиться поменьше. Ему еще много — и задохнуться. Это будет медленная смерть, его, Трубецкого, руками. Кондратию бы силы в себе найти, оттолкнуть чужие руки, встать, уйти самому, но вместо этого он на рычаг виселицы указывает: тяни; теперь уж какая разница, я так или иначе окажусь на дне.
У него выбор одновременно есть и нет. Он отрицает настоящее человеческое — высшую волю, дарованную миллионами лет развития; та самая деталь, отличающая человека от животного, но Кондратий себя человеком не чувствует. Животным тоже. Он — тот, чей разум под чужими руками плавится, тот, чье сердце бьётся бешенным стаккато, тот, чьи легкие резью колет от невозможности дышать полной грудью. Кондратий разбивается на сотни, — тысячи, — осколков, и собрать себя воедино не может. Не хочет. Не будет. Сейчас — это к лучшему, когда на пол ссыпается стеклянной крошкой гордость, здравый смысл, и остается только желанная любовь, болезненная и нестерпимая настолько, что хочется себя на живую резать, лишь бы легче стало.
Но Серёжа справляется куда лучше.
Усмешка его режет без ножа. Вскрывает, словно острый скальпель, и если у Кондратия что-то оставалось скрытым, то сейчас — он весь на виду. Трепещущее нутро, натянутые от напряжения жилы; осторожный страх, запрятанный глубоко за самое сокровенное, показывается на глаза, являя себя во всей красе и отступает тут же, показывая — вот оно, моё доверие, настолько сильное, что не страшно себя в твои руки отдавать. Серёжа не любил его и не будет любить так, как Кондратию того хотелось, но сейчас, глядя на темноту глаз, на грудную клетку, вздымающуюся неровно от потяжелевшего дыхания, на следы на коже, что раскрылись, словно цветы после дождя, он понимал — любви его хватит на двоих. Сейчас. Что будет после — в этот момент не имело значения.
Серёжины демоны льнут к его рукам с довольным урчанием; ничем и никем не приручаемые, радостно слизывают с окровавленных ладоней его, Кондратия, кровь. Покинувшие клетки и никогда не видевшие любви; Кондратий отдает им часть себя и ничего не требует взамен, потому что смысла в этом не было ни на йоту. Потребуй он что — не любовь была бы это, а её суррогат, выжатый из чувств и эмоций. Кондратий ласково треплет их за ушами, давит на нос мокрый и чувствует аккуратную, но крепкую хватку зубов на пальцах — сжать челюсти чуть крепче и переломить пальцы его не стоит ничего, но Кондратий доверяет, в каждом его движении — я твой. Ему нужны клетки, которые дурное сдерживают; в них он бы хотел любовь свою запереть и спрятать туда, куда чужие глаза не будут заглядывать никогда.
Серёжа будет знать о ней так явно, как видит сейчас. Кондратий открыт перед ним, не скрывается, не собирается давить то, чему была дана свобода, пусть и на одну-единственную ночь. В прикосновениях его — трепещущая нежность, в поцелуях — голодная жажда, во взгляде — неуёмная любовь и держать её в узде будто не осталось сил. У Кондратия тоже есть демоны, он тоже человек; его демоны мягко бодаются лбом и единственно важное для них одно: о них знают. О, так они обретают силу.
Они проявляются в рваных движениях. В коротких взглядах, что Кондратий на Серёжу бросает, пока тот возится с упаковкой. В груди гулко стучит, еще немного и, кажется, грудную клетку проломит. Кондратий резок, хаотичен и в движениях его только неконтролируемое желание; он скорее мешает, чем помогает, когда ласкается, когда сцеловывает недовольство, когда прижимает мягким поцелуем уголок губ, изогнутый в усмешке. Ему не хватает времени, чтобы получить желаемое, и не будет хватать; эту жажду не утолить, этот костер не потушить, будь у них в распоряжении века, но когда Серёжа жмет его к себе, ближе, кожа к коже, отчего-то становится легче. В этом моменте хочется замереть, ткнуться носом под линию челюсти, дышать им, потому что Серёжа — воздух, Серёжа — куда дороже воздуха, куда ценнее, без него утихнут пожары и даже угли перестанут тлеть. Быть может, Кондратий слишком радикален, но когда Трубецкой смотрит так, касается там, думать ни о чем другом решительно не получается.
Они сталкиваются взглядами. Кондратий не может глаз отвести, наблюдает как всё топится под направленным на него, Кондратия, желанием, густым и вязким, словно патока. И даже с этим Серёжа — остов контроля и плавных, размеренных движений, в руках себя держать может, хоть и чувствуется сквозь дерганные движения нетерпение. Кондратий чуть улыбается, лишь уголком губ, потому что признавать себя ответственным за подобное — неожиданно приятно, и греет изнутри лучше терпкого глинтвейна на новогодние праздники. Рука ложится на шею, жмет ближе, — хотя казалось бы, куда еще? — и вопрос, в сути своей заботливый, обжигает щеки краской смущения. Кондратий судорожно кивает, кидает взгляд в сторону и прикусывает щеку изнутри, лишь бы отвлечь себя самого, лишь бы не накручивать, лишь бы прогнать поганую тревожную дрожь из колен, но Серёжа целует его с ленностью, у которой прогонять тревогу получается куда лучше, и Кондратий в который раз убеждается, что с этим человеком он пойдет на все.
Даже если в итоге окажется на плахе.
Поцелуй обрывается, и Кондратий недовольно кривит лицо, оставляет пару быстрых, смазанных поцелуев на щеке, и тянет Серёжу обратно, мягко прикусывая его губы. Замирает в напряжении, чувствуя непозволительно откровенные прикосновения, и закрывает глаза.
Серёжа не видит, как мутнеет взгляд, но слышит — короткий стон на выдохе, опаляющий дыханием губы, чувствует — крепкую хватку на плечах, пальцы сжимаются, цепляются, словно за единственно реальное в мареве всколыхнувших ощущений. Для Кондратия это всё — в новинку, слишком ярко, просто — слишком. Неприятно тянет и затапливает удовольствием одновременно, разрывает на части, и Кондратий не справляется; прячет лицо, жмется носом под ухо, где запахи родные — самые насыщенные, самые яркие, и не прячутся за щитом парфюма. Это не помогает, только хуже делает; запахи, прикосновения, дыхание, сердцебиение — Серёжа составляет его единственную реальность, неспешный в своих порывах. Эта неспешность убивает; каждое его движение зарождает стон где-то в грудине, которые Кондратий гасит поцелуями шеи, но, нет-нет, пара из них прорывается, оседает горячим на коже, пуская мурашки по коже.
Он привыкает. Не отмечает того момента, когда начинает подаваться навстречу движениям; только лишь осознавая, что делает, слегка сбивается с ритма и чувствует, как по шее ползут неровные пятна стыда. Кондратию неловко просто страсть, невовремя хочется кинуть чем-нибудь в выключатель, чтобы перестало так жечь сетчатку, чтобы Серёжа не видел его таким, неловким, потерянным в собственных чувствах, не знающим, как правильно и было ли это правильно на самом деле. Серёжа неспешен и так приятно — отдать инициативу в его руки.
Отдать себя ему.
Чем глубже затягивает, тем меньше желания сопротивляться.
Кондратий мягко касается его предплечья, перехватывает ту ладонь, что ласкала член, и находит в себе силы оторваться, чуть приподняться, чтобы перехватить чужой взгляд. Серёжа понимает его без слов, готовит себя остатками смазки, и Кондратий не может смотреть ему в глаза. Ощупывает взглядом плечи, цепляет то, как двигаются мышцы на руках, видит приоткрытые губы, покрасневшие от частых поцелуев, неровно вздымающуюся грудь от сбитого дыхания, но выше глаза поднять не может. Кондратий облизывается часто и дыхание его — резкое, поверхностное; чувствует, как скользит член между ягодиц и воедино сплетаются предвкушение и болезненное волнение, от которого всё изнутри сводит. Если прыгать — то с разбега и не оглядываясь, но Кондратий не может один, в этом безумии они — вместе.
В его дыхании судорожный я не шепот речитативом пожалуйста. Набор слов, скорее интонацией передающий смятение, чем смыслом. Опять — в четыре руки, опять — Кондратий скорее мешается, чем помогает, пока Серёжа поддерживает его и медленно толкается внутрь. Кондратий сводит брови — это неприятно на грани болезненности, но взгляд Серёжи компенсирует всё. Они выдыхают в унисон когда бедра соприкасаются с едва слышным шлепком, и Кондратий накрывает его ладони своими, сжимая.
Долю секунды падение напоминает полет и этого достаточно.

Это больно.
Боль душевная отступает под гнетом физической и Кондратий этому почти благодарен. Любой, даже самой малой возможности отвлечься от того, что, нет-нет, да зудит где-то на краю сознания: это единственный раз, больше не будет. Кондратий эти мысли запирает на сотни замков, но они рвутся наружу, словно самые яростные волкодавы, завидевшие снаружи свою цель. Эта цель — прямо под ним, в свете электрических ламп, словно в свете софитов. Кондратий смотрит и не смотрит одновременно, взгляд его мутнеет, плывет и смотрит он будто мимо, цепляясь за осколки изображений: напряженный торс, капелька пота, скатившаяся между ребер, напряженные мышцы на руках, проступившие вены, дергающийся кадык. Восприятие разбито ровно так, как и сам Кондратий, и в нем — ни единой уверенности в том, что он сможет собрать себя вновь.
Ладони Серёжи горячие, и Кондратий плавится-плавится-плавится. Растекается в руках, сгорает в этой топи и тонет в этом огне; спасение утопающих — дело только их рук и в этом Кондратий бессилен, никто не поможет больше, и ему в этой ночи — потеряться, оставить часть себя, чтобы возвращаться к ней порою, целую вечность чувствовать себя не-цельным, но у Серёжи сильные руки, которые держат его, не дают сгинуть окончательно и от этого тревожно-сладко в груди.
Зачем нужна плаха, если ты сам себе — самый лучший палач.
Это не смелость. Бравада. Безумие того, кому жить-то осталось всего ничего. Сережино сердцебиение отсчитывает ему секунды, и если скоро умирать, то какая разница. Зачем стыдиться и о чем-то жалеть, когда можно взять то, что так откровенно хотелось, настолько, что желание скрывать не было ни сил, ни возможности. Сережа знает, и знал его всегда слишком хорошо. Мог увидеть это в нем, запрячь Кондратий всё в сотни сундуков, поэтому Кондратий не скрывается. Не здесь и не сейчас, когда юношеское желание дышало жаром и на плечи давило тяжелым крестом. Так должно быть, наверное, так пишут в книгах и разгромных психологических статьях — первый раз должен быть с тем, кого ты любишь, кому ты себя доверить можешь, перед кем тебе не страшно будет никогда, чтобы только комфорт и ничего лишнего, только прикосновения любовные, осторожность, чтобы не навредить ненароком и готовность друг друга слышать.
Казалось бы, у них было всё это, но вот оно — давление на плечи и терпкий привкус пропащей любви.
Я весь — для тебя.
Серёжа — это про самоконтроль. Это про выдержанное лицо и просчитанные движения. Кондратий умел видеть его насквозь и видит сейчас. Видит, как тот сдерживает голод и жажду ради него, Кондратия, и от этого опаляет горячим внутри. Боль отступает на второй план, Кондратий переступает через неё и себя; сходятся брови, обозначая болезненную морщинку, но он не останавливается, давая Серёже вести, толкаться глубже, медленно, ме-е-едленно, чтобы Кондратий смог привыкнуть, но вместо этого — ток оголенным проводом бьет по нервам. Он чувствует каждый сантиметр чужого члена, чувствует, как головка задевает что-то внутри, отчего только напрягаться и судорожно выстанывать воздух. Кондратий — весь натянутая струна, только тронь ненароком — и порвется, напряженный до сведенных в судороге мышц, но Серёжа зовет его, и этому зову нет сил сопротивляться.
Кондратий поднимает взгляд, и его опаляет. Он никогда не видел Серёжу таким, а оттого смотрит и наглядеться не может. На то, как плещется на дне его глаз что-то такое, чему в мире названия нет и не будет; Кондратий мог бы придумать что-то, описать и назвать, но не найдется таких слов, которые передать смогут этот момент, наполнить его теми же эмоциями, от которых тянет изнутри сладко, сворачивается горячим, практически болезненным огнем внизу живота. Взгляд у него дикий, звериный практически, черный от поплывшего зрачка, искры желания пляшут на дне глаз, готовые прыгнуть в общий костер безумия. Желания и чего-то еще. Серёжа держит себя на поводке контроля и конец его подрагивает ладонями на бедрах. Кондратию до боли хочется улыбнуться — да, это я сделал тебя таким.
Движения приобретают плавность. Боль отступает окончательно, оставляя только легкий дискомфорт, который вскоре пеплом осыпается под горячечностью движений. Сережа двигается размеренно и глубоко, каждым движением выбивая стон, выдыхаемый сквозь приоткрытые губы. Кондратий дышит тяжело, осторожно подается навстречу, будто на пробу двигая бедрами, пытаясь поймать этот неторопливый, размеренный ритм, забрать у Серёжи этот контроль — я справлюсь, отпусти себя, дай мне любоваться на то, каким ты можешь быть лишь для меня. Голодным, жаждущим, темным — все демоны, как на ладони, и Кондратий дает им отмашку; наклоняется и смыкает зубы на шее, оставляя болезненный след, чувствует, как ладонь Серёжи крепко перехватывает его за шею, отрывая от себя, чтобы глаза в глаза смотреть, и во взгляде нет ничего цельного — всё сгорело в огне.
Движения становятся грубее и резче, оставляют яркие следы по телу, чтобы потом тянуло сладкой болью воспоминаний. Кондратий слышит рык, не знает, свой или чужой, кусает чужие пальцы, чувствует, как дыхание перехватывает, и не от желания, а от того, как ладонь давит на гортань. Это перестает напоминать любовь, перестает напоминать секс, здесь только голод и его утоление, больше-больше-больше, мне нужно всего тебя забрать, иначе я сдохну, протяжные стоны и влажные ритмичные шлепки, горящие от недостатка воздуха легкие и приятная боль от слишком крепкой хватки. Кондратий двигается слишком резко, на одном неосторожном движении член выскальзывает из него и мажет горячим по бедру. Чувство потери проходит по телу сильной судорогой; Кондратий сжимает колени у Серёжи на боках и льнет к нему близко-близко, задушено ругаясь и посмеиваясь, используя этот момент как секундную передышку в происходящем безумии.
В смешках Кондратия нет ничего здорового. Он больной от кожи до костного мозга — сразу внутрь, сразу — в самые потаенные уголки души, чтобы не вычистить даже самым праведным огнем, не вылечить самым крепким лекарством. Это его ноша, его Голгофа, на которую всходить ему раз за разом, преодолевая самого себя, но отчего-то именно сейчас, когда он неловко посмеивается и серёжины ладони перехватывает с тихим и торопливым подожди-подожди, я сам, становится несоизмеримо легче, будто хотя бы на секунды, на одно короткое мгновение, растянутое в вечности, Серёжа с ним эту ношу разделил. И этого достаточно.
Кондратий не сдерживает порывы — зачем? завтра умирать — тянет серёжину ладонь к лицу, прижимается к ней щекой и выдыхает длинно, разбавляя терпкую похоть собственной мягкой лаской. Проводит кончиком носа по длинным пальцам, задерживаясь у узлов костяшек, мягко прикусывает подушечку пальца, кидая короткий темный взгляд из-под ресниц. В глазах Серёжи не тьма — огонь, и он клеймо ставит прямо на сердце (там места свободного нет и оно ложится поверх других).
Кондратий сам обхватывает его член. Скользит ладонью по горячему стволу, задерживаясь у головки, и направляет её в себя. Второй раз не больно, только сладко тянет, до дрожи. Кондратий коротко ведет языком по пересохшим от рваного дыхания губам и взглядом Серёжу держит, перехватывая у него контроль. Сам задает темп, плавно двигая бедрами и опираясь ладонями на грудь. Под ладонями бьётся что-то, так сильно, что рискует грудную клетку пробить; Кондратий легко царапает пальцами и прикусывает щеку — размеренные движения члена внутри толкают его к самой грани.
На губах у него лисья усмешка, в глазах — топь, что недавно в серёжиных глазах плескалась. Кондратий жаден; в его взглядах и движениях — тебя сегодняшнего я заберу себе. себя сегодняшнего я отдам тебе и это будет равноценным обменом. Ему хочется и он делает: берёт серёжины ладони в свои и скользит ими по телу, бокам, груди, оглаживая себя его руками. Взгляд у него темный и жаждущий, сказать хочется — смотри на меня, трогай меня, вот здесь я особенно хорош. Кондратий и говорит — понукаемыми движениями, мурашками на коже, где серёжины пальцы проходятся, голодным спазмом мышц, которые хотят ещё и ещё. Не выдерживает — двигается быстрее, сбиваясь на дрожащие стоны и влажные шлепки, на задушенный речитатив слов, в котором мешается драгоценное Серёжа и жаждущее ещё. До грани ему совсем чуть-чуть, и он обхватывает член ладонью, подстраиваясь под собственный ритм, жмурится, сводя брови, потому что невозможно это так выдержать, не-воз-мож-но, но насилу распахивает глаза, потому что не простит себе этого, и Серёжу ему бы отпечатать на внутренней стороне век.
Навсегда.

Сережин скулеж пробивает его насквозь. Пробивает сбитое дыхание, пробивает ладонь властная, которая его руку настойчиво отводит. В забытом револьвере еще четыре патрона, но Кондратий, кажется, получает их все. Раны расцветают на его душе, как следы — на коже, остаются развороченными ямами, воронками от взрывов, в которых погибших исчисляется миллионы. Кондратию не больно и не страшно, он не задыхается от переизбытка чувств, отчего-то научившись в этом мареве дышать. Ему хочется — больше, сильнее, ярче, больше никаких тормозов и стоп-кранов; один единственный — в глазах напротив, победа и поражение, жизнь и смерть. За этим взглядом он пойдет на край света, полезет в петлю и под дуло подставится. Я ради тебя всё сделаю, веришь? — и огню в нём следует беспрекословно, будто так и надо, будто задумано так кем-то сверху, чтобы сгореть в этом адском пламени и новым возродиться, как фантастический феникс.
Нет. Так не будет. Никаких возрождений, у происходящего — дорога незнакомая и извилиста, но имеющая лишь одно направление, захочешь — не заблудишься. Кондратий в этом пламени сгорает, зная, что будет в конце, но сейчас — ему наплевать настолько, насколько это возможно. Истерзанной душе — плохая припарка, но Серёжа все делает лучше, крепким, уверенным прикосновением, толчками сильными, движением навстречу. У Кондратия бедра подрагивают от напряжения, он сам — хнычет на грани слышимости, задыхаясь и ладони в кулаки сжимая, потому что невозможно, нельзя так погибать, но, казалось, он был создан для того, чтобы попрячь все законы мироздания и доказать — можно. Это было легко, когда в мире у него одно солнце было, колющее и арктическое, слепящее глаза, обжигающее, но не греющее. Серёжа перед ним сейчас весь — фантасмагория, будто ненастоящий, знакомый и незнакомый одновременно, ведущий и ведомый, сбитое дыхание и крепкая хватка. Кондратий разрывается, к ладони толкается ближе, подается бедрами назад, быстрее-быстрее-быстрее, полыхая от немого приказа.
Он слышит: шлепки кожи о кожу, сбитое дыхание, сорванные стоны. Видит: яркий румянец, покрасневшие от поцелуев губы, блестящие темной пламенью глаза. Чувствует: крепкую хватку, как ритм становится рваным, жестким, сильнее, ну; внутрь плещет горячим и Кондратий не выдерживает, всхлипывает, ему нужно всего ничего, пожалуйста. Серёжина ладонь как избавление, как выдернутая из гранаты чека; Кондратия бьет мелкой дрожью, когда он заливает чужие пальцы и жмется ближе, еще ближе, разделяя дыхание на двоих и выстанывая в чужой рот несказанные слова.
Хватка у Серёжи стальная. Кондратий расслабляется, мягко касается плеча, чувствуя, как отступает безумное, прячется под пуховым одеялом наступающей неги. Они спаяны донельзя — остывающим между животами, крепким объятием, членом внутри него. Кондратий чуть подается вперед, когда неприятно тянуть начинает, и коротко хныкает прямо в серёжины губы. Поцелуй сладкий до боли, до острого комка, который поперек горла становится и дышать нормально мешает; Кондратий гулко сглатывает и примыкает к чужим губам мягко, отвечает на нежность и оторваться не может. Ему хочется от происходящего урвать как можно больше, запомнить, сложить в шкатулку с надписью совершенно секретно, и этот поцелуй — финальный замок, самая крепкая цепь, которую только можно найти.
Кондратий не знает, сколько проходит времени. Минуты, десятки минут, час, пока они лежат так, нежась в объятиях друг друга. Кондратий разрывает поцелуй сам, мягко уходит к уголку губ, к щеке, под челюстью, словно ставит финальную точку. Дышит горячо в шею, видит и не видит следов, оставленных, как флаг завоевателя на земле, которая ему не принадлежит. Он выписывает кончиками пальцев восьмерки на плече, слушает ровное дыхание, успокоившийся ритм сердца, гулко бьющийся ровно в его. Ему не хочется вставать, но время постепенно ускоряет свой ход, возвращая в реальность. С кухни всё так же звучит что-то, оставленное на так и не выключенном ноутбуке, шумит сигнализация за окном и слышится собачий лай. Кондратий дышит и надышаться не может, будто это — последние глотки кислорода, уготованные ему на этой земле. Быть может, так и было. Быть может, ему придется учиться дышать без легких и жить без сердца.
  — Останься, — горячий шепот. Кондратий мажет носом по линии челюсти и в глаза серёжины смотреть не может. Ему нужно ещё немного, чтобы в себя прийти, но, кажется, этой высоты он больше никогда не достигнет, — Уйдешь завтра. До того, как я проснусь.
Что-то внутри рвется, медленно, с неохотой. Кондратий хочет сохранить это что-то целостным, но знает — куда легче будет, порви он эту нить окончательно, отпусти надежду и прими происходящее. Серёжа не будет его. Всё, что было сейчас — было влиянием момента, обоюдной слабости, желания, которое Кондратий не должен был выпускать и которому Серёжа не должен был поддаваться. Никто никому ничего не должен — Кондратий про себя хмыкает и лица всё так же не поднимает. Серёжа под ним замирает.
  — Я не проснусь, пока ты не уйдешь. Обещаю.
Кондратий трется щекой и, — наконец-то, — улыбается. Не вымученно, немного печально, но по-доброму. Отпускает от себя, рвет нить прямо сейчас, пока анестезия действует (завтра будет безумно больно). Сплетает их пальцы и голову поднимает, встречая чужой взгляд. Он не будет выстраивать между ними кирпичной стены, никогда, не будет жечь мосты, но нутром чувствует, что Серёжа уже готовит сваи. Быть может, это правильно. Должен же хоть кто-то из них двоих остаться в здравом уме, не так ли?
Серёжа — про стойкость воли и духа, Кондратий — про влияние момента, гореть так, чтобы другим светло было. Сегодня в этом огне сгорели они оба, и у всего будут последствия. Кондратий надеется, что серёжиной стойкости хватит им обоим, но сейчас, — сейчас он с тихим шипением отлепляется, откатываясь на бок и губу прикусывает, чувствуя, как по бедрам течёт. Взгляд Кондратия теплый и ласковый, любящий, он позволяет это себе в последний раз, чтобы после поглубже запрятать; не вытравливать из души, такое только с собой в могилу уносят, но быть может, быть может -
Что именно быть может он не продолжает.
Кондратий встает, выпрямляется на ногах подрагивающих и оборачивается через плечо. Серёжа не отрывает от него взгляда, и, быть может, Кондратий та еще картина сейчас. Серёжа — тоже, одно загляденье, заласканный, сытый, словно домашний любимый кот, вытягивается на диване и роста ему слишком много, и Кондратий его за собой манит, ладонью наконец-то прихлопывая выключатель.
  — Вставай, грязное животное. Сначала душ, потом кровать. Пошли-пошли.
За окном уже, оказывается, зачинается рассвет.
Под струями воды Кондратия не держат ноги. Тело ноет, хочется то ли потянуться, то ли почесать проступающие укусы, но в объятиях Серёжи уютно и тепло. Он стоит, положив голову тому на плечо, отвратительно заласканный, отвратительно трезвеющий, и на судорожный выдох Серёжа только крепче его обнимает, не задавая вопросов. Кондратий ему благодарен.
Они не целуются. Сплетаются руками и ногами в позе отвратительно неудобной для сна, и Кондратий ему лбом в плечо упирается, будто стараясь стать меньше. Горячее дыхание Серёжи прямо в макушку умиротворяет лучше любого снотворного и кажется, будто так и надо, будто так и будет, но посреди уютной дремы вдруг становится холодно. Кондратий держит свое обещание, не открывает глаз, слушая шорохи по квартире, и только подушку к себе подтягивает, когда хлопает входная дверь. Она всё ещё пахнет Серёжей и хранит его тепло.
Заниматься самообманом просто, но Кондратий никогда не был из тех. Он рвет себя и давит, открывает глаза и воет, низко, на одной ноте, затыкая себя его запахом. Правда — неприглядная сука, но тот, кто говорил, что умирать страшно — не был прав.
Умирать — не страшно.
Но никто не рассказывает как дальше жить.

Через неделю ничего не меняется.
Следы, оставленные на коже, сходят постепенно, будто нехотя. Обнажают кожу по частям, словно броню снимают, чтобы новую надеть. Кондратий не смотрит — не может заставить себя взглядом остановиться в зеркале, только чувствует, как спустя пару дней тянет чуть меньше и на ровном месте спотыкается.
Он делает это с собой сам. Ковыряет гниющие раны, оправдываясь тем, что их чистить надо, прежде чем зашивать. Мимо аптечки ходит несколько раз, прежде чем отправить её под диван; лавирует между бутылками и игнорирует существование дивана. Существование кровати ему игнорировать хочется тоже.
Замьюченный чат помогает чуть больше. Кондратию хватает только одного взгляда, чтобы увидеть фотографии. Увидеть лицо свое, невозможно счастливое, светящееся практически, разморенного Серёжу с этой его блуждающей полуулыбкой, когда он наконец-то отпускает себя. Хочется удалить чат, удалить контакты, телефон выкинуть и сменить симку — оборвать все связи, все ниточки, потому что Кондратий не знает, как будет смотреть Трубецкому в глаза. Не знает, как вообще будет на него смотреть. Его слишком много; следами по квартире разбросано эхо его присутствия. Недопитая бутылка, смятый окурки в пепельнице, любимая кружка, которая негласно отведена для Серёжи. Кондратий сам — эхо его присутствия; когда он в первый раз поднимает взгляд на свое отражение — мир не перестает существовать.
И от этого еще гаже.
Осторожный Мишель скидывает картинку, которая вызывает улыбку, но забывается спустя мгновение, задает вопросы, но правильные, будто чувствует, что у Кондратия на душе неспокойно. Вызывается приехать, потому что тебя уже четвертый день в универе нет знаешь как тут без тебя тоскливо и вообще я уже еду что тебе взять. Кондратий смотрит на набор стикеров, который тот скидывает после сообщения и хмыкает себе под нос. Мир не перестает существовать, но в войне с самим собой он всё ещё не в одиночестве.
Взгляд у Мишеля преисполнен заинтересованности и желания ответов на вопросы, но они говорят о чем угодно, но не об этом. О том, что Паша в очередной раз ввязался в перепалку с преподами, а не о том, что у Кондратия места живого на шее нет даже спустя столько дней. О том, что Апостол штурмовал студенческий профсоюз, а не о том, что в квартире всё ещё стоит бардак, будто они ушли отсюда только вчера. Миша помогает ему убраться (на деле убирается сам, пока Кондратий сидит на кухонной табуретке, поджав ноги), а потом вытаскивает на улицу продышаться влажным питерским воздухом.
Время не останавливается. Время вообще страшно равнодушно ко всем, кто к нему взывает. Время не лечит, рубцует раны, помогает перешагнуть и дальше пойти, чтобы назад не оглядываться. В этом, вероятно, есть истинная сила равнодушия; Кондратию до нее далеко, но после ухода Мишеля, он наконец-то смотрит в глаза своему отражению и не отводит взгляд.
Это карта, путь которой он будет знать наизусть, сколько бы времени не прошло. Касание рук, губ, зубов; Кондратий ведет кончиками пальцев по коже и давит на особо болезненные, чтобы вызвать ответный отклик. Боль прокатывается по телу сладкой судорогой, клубясь где-то внизу живота, и Кондратий прикусывает щеку изнутри до металлического привкуса на языке. Он может проследить путь каждого из них, повторить прикосновение чужих ладоней, что фантомно давят на кожу, сжимают крепко, может представить сладкие, жадные поцелуи, почувствовать укусы на коже, что алели теперь символами принадлежности, будто Серёжа на нем клейма хотел поставить. Будто от них и так свободного места не было. По бледной коже рисунками, которые Кондратий то ли стереть хотел, то в себя вживить навечно, выплавить в памяти воспоминаний, не забывать никогда (знал — не забудет). Они — знак принадлежности, который на деле принадлежностью не является. Они — следы чувств, которые не должны были найти свой отклик, но всё-таки нашли.
И кому от этого стало лучше?
Кондратий делает себе больно намеренно. Не как человек, получающий удовольствие от боли, а как тот, кто готов со своими страхами лицом к лицу встретиться. Заявляется в пятницу в институт и размьючивает чат. Там не так много с той самой попойки, в основном мемы, пашины ворчания, фотографии, сделанные Мишелем и комментарии Апостола. Серёжа молчит, ровно как и он сам.
Кондратий — грудью на амбразуру, но его друзья — все еще друзья, знающие его лучше остальных и умеющие обходить острые углы. Наверняка с подачи самого Мишеля, который Пашу тормозил от ненужных вопросов, но смазанный взгляд Серёжи по шее вдруг режет куда больнее самого острого ножа. Тот к Трубецкому был ближе сейчас, и, быть может, они успели об этом поговорить.
Кондратий не хочет об этом знать.
Ему кажется, он не хочет об этом знать.
Пятница заканчивается грандиозной попойкой на четверых, Паша склеивает в баре девушку, Миша что-то вдохновенно вещает, Серёжа всё ещё самый трезвый из них. Они выходят перекурить с Мишелем, Кондратий по привычке выуживает пачку из кармана и смотрит на нее, не произнося ни слова, понимая, что не сможет. Что этот запах пробудит ненужное, что он пытается похоронить в себе, хотя надо бы встретиться с этим лицом к лицу. Кондратий сильный, быть может, но не настолько, он не может — так, и, поэтому, когда Мишель поворачивается что-то спросить, Кондратий выкидывает практически полную пачку в урну и криво улыбается:
  — Дашь покурить?
Вместо этого Мишель притягивает его к своему плечу, и Кондратий тяжело дышит чужим запахом, теплым, уютным, не имеющим ничего общего с, — хватит, не надо, вернулись обратно; сигареты у Мишеля паршивые, но сейчас — то, что нужно.
Иногда кажется, что становится лучше.
За неделю сходят почти все следы. Остаются рваные раны, воронки в самых критических местах; самый яркий — у сонной артерии, не хочет сходить, словно отчаянно за что-то цепляется. Кондратий не скрывает его, несет, словно крест, след никогда не случившейся любви. Мишель встречает его пониманием, Паша — неодобрением, Серёжа — сожалением. Когда в аудиторию входит Трубецкой, Кондратию хочется умереть еще раз, хотя казалось бы, куда уже. Поточная аудитория, длинный ряд парт полукругом, спасает его, зажимает между Мишелем и девушкой с другого потока. Горячий шепот обжигает ухо: Кондраш, ты сейчас ручку сломаешь.
Разжать ладони оказывается отвратительно сложно.
Они не смотрят друг на друга. Кондратию в срочном порядке приходится осваивать курс по контролю себя, не спотыкаться о шею Серёжи, застегнутого наглухо на все пуговицы. Если там еще осталось что-то — оно спрятано под всеми слоями одежды, словно признак слабости, словно то, чего стыдиться надо и не показывать никому. Кондратий чувствует одновременно так много: тоску, горечь, боль. Когда среди эмоций появляется злость — дышать становится как будто легче.
Как сильно бы не убеждал себя Кондратий, как много ответственности на себя не брал — в этом все равно были завязаны они оба. Серёжа мог сколько избегать этого, глаза закрывать и делать вид, что произошедшего не было — оно было. Просто осталось где-то там и теперь им страницу эту нужно было перевернуть, чтобы догнать тех, кто уже успел убежать вперед. Серёжа не смотрит на него, Кондратий — не смотрит тоже. В общих сборищах их раскидывает по разные стороны компаний; находиться рядом не неприятно, но это приносит так много, что у Кондратия ныть начинают уже давно сошедшие следы (он помнит каждое их место). У Серёжи тоже что-то своё на уме и он впервые не может это прочитать.
Не хочет.
В их взаимодействие возвращаются короткие взгляды. Кондратий вытаскивает его из черного списка, через пару дней получает ссылку на плейлист, который слушает целый вечер, но оставляет без ответа. Еще через пару дней протягивает Серёже второй наушник на особо скучной паре и этот плейлист они слушают вместе. Еще через пару недель — задерживает прикосновение на чужом плече, слишком увлеченный историей, но тут же сбивается, осознавая, что именно он делает. Еще через неделю задерживает прикосновение без опасения и взгляды их становятся куда дольше.
Они осторожны. Будто знакомятся заново, проверяя, где границы проходят в этот раз. После войны территории принято делить, но, кажется, у них здесь мирное соглашение. Серёжа все так же прикрывает его на первых парах, дает спать на потоковых лекциях и мягко вытаскивает тетрадку из-под локтей, чтобы вести конспект, который обязательно понадобится у особо принципиального преподавателя.
Кондратий приносит с собой ромовую бабу размером с кулак и делит её вдоль, чтобы каждому по глазури.
Не кажется.