главное — держаться течения. оно не останавливается, всегда куда-то ведет, обходит скалы. страшное — стоять на месте. если не слышать течение реки, то можно услышать себя. поднимать задницу с кровати и влезать в штаны не стоит ему никаких усилий. чем больше дел, тем больше успеваешь, прикинь? дела у юры, конечно, посредственные; он — пунктуальный черт — полчаса уже сидит на кухне на женском этаже, слушая чужие сборы. на грязной плите добулькивает паста (не макароны — паста), соседка рены даже просит юру приглядывать за кастрюлей, но брезгливо смотрит он туда всего пару раз. рена рисует себе клеопатровые стрелки и уходит влезать в свое короткое черное платье, пока ее подруга обсыпает свое лицо блестками. юра опрометчиво говорит, что это клево, и через секунду ее указательный палец в гелевом глиттере проходится у него над скулами. деланое возмущение занимает пару мгновение; рена, возвращаясь, смеется (да, девочки, сегодня опять блистаю).

он редко говорит нет. лучше прийти, переборов лень, и разочароваться собственными глазами, чем перекрыть себе социальный кислород и задыхаться в четырех стенах, набитых людьми, которым на тебя тоже насрать, но им еще не весело. юра не может отказывать; боится, что второй раз не позовут. наматывает на руки веревки из разной паршивости контактов, чтобы вплести себя в эту канву. стежком на полотне, каплей в море. гудящая жижа людских тел почему-то успокаивает. улыбаться он начинает еще в метро — предвкушение квеста интригует, а не тревожит, когда ты не один. под оба локтя его держат девчонки: рена неуверенно стоит на каблуках, ее подруга просто неуклюжая на поворотах. быть опорой здорово, — и самому наебнуться нестрашно.

переступая порог незнакомой квартиры и вовсе смеется в голос. точно выверенная пропорция между дружелюбием и тактичностью имеет смысл только пока все трезвые. юра вертит головой от любопытства, пытаясь вычленить иерархию этой хаотичной системы, и рена уводит его знакомиться с хозяйкой движа, кидаясь ей на шею с куда большим энтузиазмом, чем при организации своим друзьям формального знакомства. черт знает, где она ее нашла, но подобные вопросы у юры отпали спустя пару месяцев. это рената; такие люди, как она, не прикладывают усилий, чтобы вклиниться в рыбий косяк, он сам в них нуждается, зовет, предлагает что-то. центральный кусок пазла входит идеально. юра за нее рад, он вообще всегда за нее.

— ты уверен? — слишком много участия от человека, от которого ему знаком лишь внешний облик. рандомный парень с бутылкой — система самообслуживания, наливай себе сам. юра задумывается дважды и забирает теплое стекло из рук. никаких сомнений в том, что на трезвую голову он все это не вынесет. напряжение подступает осторожно — холодным приливом касается босых ног на песке. если опоздаешь — будет цунами, живого ничего не останется. юра жалуется на плохую музыку (слишком громко) и второй раз за вечер объясняет, почему поступил именно туда, куда поступил (там тыща бюджетных, перестраховка для дебилов). стакан в руке, как якорь, чужие глаза, смотрящие на него с интересом, как путеводные звезды — иди за ними, пока не погаснут. каждый третий мимо проходящий считает своим долгом оттянуть ему подтяжки на плечах — ударяет небольно, но блять, вы достали. рена заботливо спускает их, оставляя висеть вдоль штанов петлями (че ты мучаешься?).

был(а) в 11:20.
ну и пожалуйста.
ну и пошел ты нахер.
юра мельком посматривает на ладонь, скользящую по коленке своей собеседницы, и убирает телефон из рук вообще. каждый кем-то заинтересован. когда он уходит, пальцы на девчачьем бедре сжимаются крепче.

— ой, не, — юра тормозит возле закрытой двери, но его подталкивают легонько в спину, — туда нельзя.
— а курить где можно?
ответ забывается моментально, потому что на кухне музыка отдается общим шумом, достаточно сильным, чтобы не тонуть в мыслях, и достаточно тихим, чтобы вести беседы ни о чем. разжиженный мозг не способен сопротивляться, дурные образы, как пчелы на мед, собираются на секундную слабость в сознании. парня перед собой юра видит в первый раз в жизни, но в лицо ему хочется бросить упрямое ну и пожалуйста, ну и пошел ты нахер. телефон жжет карман, не думай о нем. оно того не стоит, никто ничего никому не должен, татуху себе такую набей, юр.
(ебало я бы тебе набил.)

вязкое зловонное болото дышит под проникновенные биты. в комнату возвращаться нельзя, этот голос выпотрошит и соберет обратно, поменяв детали местами. зря пил, не надо было пить, мешать будет неприятно. второй окурок падает в разбитый под окнами палисадник, юра рассматривает его слишком пристально. течение тех, кто с ним не справляется, всегда выбрасывает на берег. легкая потеря равновесия не смущает ничуть, а свежий воздух не отрезвляет. чья-то рука возвращает его в канву, в поток, в сюжет, ограниченный стенами пропахшей кухни.

захочу и помру.

брови хмуро гнутся, в чужой заботе хочется искать подвох. юра был бы повежливее, если бы стоял на твердой земле, а не по колено в налитой им же бессмысленной топи из непрошенных мыслей.
— тебе-то че, — выходит резче, чем хотелось, самоконтроль рассыпается вслед за ощущением необходимости здесь быть, — ты вообще кто.
вроде все лица старательно запоминал, а это, безучастное, стерлось напрочь. выглядит как лишнее здесь и совсем не в тему — куском, где из-под ярких содранных обоев торчит пустая серая стена.

юра на мгновение и вправду задумывается, хочется ли ему выпадать из окна. сегодня в планах не было, но по плану и вечер должен был быть менее тоскливым, так что нахер планы. технически эта опция всегда была разблокирована и больше дарила успокоения, чем тревог.
безупречный план е (от слова ебнулся). в жизни главное лишь вовремя прийти и эффектно удалиться; с первым облажался юра по-крупному, о втором же думал постоянно. мысль старая и верная, как школьный друг, не бросивший тебя после последнего звонка. друг, который не строит на будущее ничего и болтает лишь о том, что было когда-то давно. когда тебе было плохо, я всегда был рядом (эффектный план е).

анализ следствий с годами не меняется, лишь изредка дополняется новыми пунктами. мама бы расстроилась, но месть матери зачастую была ярчайшим мотивом для глупых поступков. рената бы обрыдалась и целый год бы не ходила на вечеринки. преподы в универе были бы недовольны снижением среднего балла по группе, потому что юра отлично учился (учится, еще учится). соседи по комнате попилили бы его шмот и получили бы новый повод набухаться. и этот, как его там; его обязательно надо оповестить. умирать надо так, чтобы ты чувствовал за это свою вину. чуть-чуть.
(я был готов за тебя умереть.)
(я тебя об этом просил? пожалуйста, юр.)

человек напротив; у него было бы куча проблем из-за этого. навскидку не поймешь, заслужил ли он этого геморроя, справился бы с ним. чтобы ты испытал, если прямо сейчас я бы умер.

нет, давай сначала.
юра никогда не хотел умереть так; нет, только не окно. кое-что о падениях он знает, главное — что тебя ждет внизу. палисадник и успорченная тусовка. парень перед ним выглядит как человек, который внёс бы труп просто в список дел, с которыми ему нужно разобраться на этой неделе, тянущийся уже полгода.
недостаточно драмы. ему нужна ванная, идеально белая, без построения бутылок от шампуня по бортикам, без пыли на вентиляционной решётке, с запотевшим зеркалом, чтобы не видеть своего отражения. юра не помнит, как выглядит местная ванная комната; вряд ли достаточно идеально, чтобы умирать.

он и не планировал.
живи, хозяин вечеринки, сегодня без приколов.

юра, если честно, был уверен, что главная здесь ренина новая подружка, но выяснять детали было крайне неуместно. настоящий главный выглядел постарше их всех, яркий свет под потолком позволял прицельно рассматривать тоскливое болото в его глазах. там будто тоже кто-то тонул без движения, потеряв опору.

юра упирается поясницей в стол, стоит ровно. наверное, зря быканул. рена говорила, что тут проходной двор, значит чел таких, как он, видел по три раза на дню. ему просто все это не интересно. зачем тогда позволяешь другим жить тут своей жизнью? хорошее первое впечатление бесконечно проебано. лицо у юры становится мягче, с едва различимым чувством вины непонятно за что.
(за невыкупленную отсылку.)
— юра, — спесь растворяется быстро, — видимо, гость.

оправдание; срочно оправдание, почему ты здесь. у всего есть причины и последствия, и их обязательно нужно озвучивать, иначе люди будут трактовать твои действия по-своему (равно неверно).
резкий дискомфорт почти как холод из раскрытого окна. юра оборачивается, чтобы его закрыть, хватаясь за единственный доступный ему способ налаживания коммуникации.

— все, больше никакого суицида, — поворачиваясь обратно, не собирается задерживаться здесь ни на минуту больше, поэтому мимо хозяина проходит, легонько касаясь его плеча, — пьём чай, кушаем конфетки.

(тупые шутки, пересказ мемов.)
(юр, ты такой смешной. )

непринуждённо.
шаг уверенный с виду, но под ногами все еще болото, лениво двигающееся в такт дыханию музыки. новый контакт не то чтобы неприятный, нет, скорее проблемый. юра слишком пытливо смотрел ему в глаза, слишком невежливо съебался. можно понадеяться, что его вообще не вспомнят через пару минут, но это последнее чего бы ему на самом деле хотелось. запоминаться — это здорово. минус лучше, чем ноль. поэтому, выбирая между не делать ничего и делать херню, юра находит подругу за пять секунд, крепко цепляясь за ее острый локоть. она еще его не слышит, но уже тянет палец сковыривать блёстки с щеки. смеётся, а потом хмурится, потому что юра ей на ухо прямо свое нетерпеливое есть че?

она необдуманно кивает в сторону дивана, там какой-то парень, с которым их уже знакомили, но здесь не требуются долгие прелюдии, все ведь все прекрасно понимают. границы стираются, связи вырастают сами собой — тугие, как канат. это желание избавиться от обглоданных костей в голове тоже сильное. его фиксит безупречный план е, но юра пока не готов, правда. ванная не та, этаж всего второй, хозяин хаты, который пусть живет себе спокойно. он, должно быть, хороший человек, потому что профита с этих тусовок, очевидно, ноль. ну или тупой, разводят его постоянно.

чужих глаз напротив не разглядеть, тут темно, но предельно ясно. юра приземляется на диван почти грациозно, задорно тянет губы в улыбке — это трудно невыносимо, у него не осталось сил улыбаться.
— здрасьте.
его понимают без лишних слов. так оно всегда и бывает.

они закрываются в ванной, и она становится идеальной. свет слишком яркий, все до остроты четко, а юре не хочется от слова совсем всматриваться в лицо напротив. оно категории б, откликается на саню и носит спортивные штаны. удобно ему, наверное. юра смотрит на эти самые штаны, из карманов которых появляются всякие фокусы. саня самый хуевый из всех белых кроликов на земле. съешь меня, выпей меня.

карточка сберовская неровно стучит по экрану айфона. грязновато, негигиенично, но в такие моменты забываешь о принципах, на которых стоит твоя персоналия. юра пытается удержаться на рациональности, безопасности, ответственности, но все оно нахер идет в кроличью нору. когда дверь в ванную запирается на щеколду, он снова достает телефон.
был(а) в 11:20.

не контакт, а содранная рана на коленке. у юры такая есть, в детстве падал, падал, падал, не давая шраму зажить. по старой корке новая кровь, и так будто целую вечность. на свои колени смотреть приходится редко, а вот сердце ощущается громко и гулко, встает комом в горле. юра снова не дает своей ране зажить, бьется все, бьется, удивляется, почему с каждым разом все больнее. нервные окончания скоро кончатся, и будет похуй, так все обещали. юра ждет. палец тянется к заблокировать, но глупо. должный эффект, чтобы передать всю его муку, опишет разве что нож под ребра. сентиментальность.

саня начинает было инструктаж, но по юре видны невооруженным глазом его нетерпеливость и осведомленность. он предусмотрительно высмаркивается, никого не стеняясь, что тоже ему донельзя несвойственно. атмосфера располагающая. саня потом стонет, воет и смеется. болезненное ощущение в черепе пройдет через пару минут. юра умывается, трет щеки, пытаясь прогнать разящую боль, что пульсирует с другой стороны лица. собственное отражение в зеркале почти жалкое, но скоро будет бодрее. из гостиной как насмешкой начинается раздаваться первосортный кальянный рэп.

без этого трудно.
без тебя тоже трудно.
сохраняться в реальности, стоять двумя ногами на земле иногда невыносимо трудно, да и кто в своем уме захочет в ней оставаться. юра отступает аккуратно, пятится назад, пока ноги не застревают в вязкой жиже, и еще можно приложить усилие и двинуться вперед, но он осознанно позволяет ей себя тянуть. это тоже течение, внутри которого ему тоже надобно быть, оно просто сверху вниз, никакой вертикали. слабости в синих экранах, переписках до рассвета, кнопочных сигаретах, в горечи в носоглотке. избегание в 11:20. эта квартира такая странная, будто в ней на постоянной основе никто не живет. призраки в стенах и биты-биты-биты.

юре везет, не перебарщивает. не хочется биться головой об стену и выгрызать зубами вены из-под кожи, не хочется признаваться первому встречному в любви и хвататься за нож ради мести. ритм сердца уходит в фоновый шум, остается только глухой бас колонок. бешеные глаза и сосредоточенное лицо смотрятся со стороны странно, будто в уме считает что-то в столбик. он умеет, между прочим. в звенящей голове от высшей математики ничего, от беспокойности и неуместности тоже. как кубики льда в бокале. обломки айсберга, катящиеся по палубе. призраки в стенах, кошки под ногами.

юра спотыкается об него. съемка перед глазами замедленная, залита черным и с пониженной контрастностью. голос, который должен быть мягким, врезается в голову и просверливает там отверстие, из которого начинает хлестать кровь.
ок, кошка. коридор, который ведет на кухню.
он сталкивался здесь с людьми и до этого, их там, позади, полным полно, но было проще. касания за руки, ладони по спине, смех, разговоры, а тут юра останавливается, будучи твердо уверенным, что не способен связать пары слов. если бы мать видела его глаза, она бы выстрелила ему в лицо.
а ты — вдруг тебе бы понравились мои глаза.
дима видится зеркалом, призраком, вышедшим из зеркала. в черно-белом нет опасности, но это странно, только что ведь все горело. полыхало, болело, двигалось в такт, усталость осталась пылью на экране грязного айфона. лицо у юры серьезное, будто книжку читает. ты кто, инструкция по эксплуатации чайника? идиот? библия?
его ладонь ложится диме на челюсть, большим пальцем юра проводит бережно по щеке — там, где тот сам секунду назад показал. мягкая теплая кожа и тихое дыхание. палец юра убирает вскоре, ладонь оставляет на чужом лице, чтобы держать его крепко, и по тому же месту, смеясь, вдруг проводит кончиком носа, импульс толкает в спину. сухие губы почему-то улыбаются, биение сердца перестает иметь всякий смысл.

наверное, ему что-то не нравится.
наверное, что-то вышло из-под контроля.

дальше юра плохо помнит, время перестает ощущаться линейно. уходит в петлю, по ощущениям — мертвую. по ощущениям — убить его пытаются все. всю жизнь вместо того, что поддерживать, бьют по трясущимся коленям. делают вид, что забота, любовь, но любят лишь кормить свое исколотое жадное эго. разрывают на части. мама говорила в детстве, что комары только его кусают, потому что кровь сладкая. говорила и била по коленям, все в тебе теперь сладкое.

на языке горечь. в носоглотке, до самого мозга тоже. чужие прикосновения не ощущаются совсем, и это высшее благословение. как будто отпускает давняя болезнь, и то, что должно им восприниматься нормально, воспринимается им — надо же — нормально.
никак. даже самому хочется коснуться, заземлиться, удержаться, пускай кругом одни враги. это уже не вопрос дискуссии, а заверенная данность. ему не за кого схватиться — его за руку держат.

второй акт ебучего цирка случается на балконе, меняется все, кроме гладкого экрана телефона. девушка перед юрой двух слов связать не может, но он от нее этого не требует, пакет только из рук выдирает и учит, как его самого учили. он вроде и говорит с подробностями, лживым беспокойством, но ему на нее плевать откровенно. тому, кто его учил, тоже было на юру плевать в тот день. может быть, и всегда. он злится на себя за то, что снова об этом думает. время снова обманывает, и он будто испытывает этот первый, нелепый, сковывающий страх перед общениями лучшей жизни хотя бы на пару часов, почти чувствует ладонь на своем плече, тепло чужого тела — неразмазанного женского — рядом и скулящее, изнывающее оттуда, где давно все пора отключать.

плечи ему гладит разве что ветер из раскрытого балконного окна.

потом он долбится об соседнее стекло лбом, потому что больно выносимо, слизистая сгорает, череп как под кислотой плавится изнутри, обжигается лавой. последняя рациональная мысль — с днем мефедроновых соплей и отсутствия запахов на ближайшие дни. девчоночьи руки снова рядом; рену юра не видит, но слышит и чувствует. каждую неровность на стене в этой гостинной чувствует.

держит его за лицо, ругается себе под нос, оценивает катастрофу.
— да епт твою мать.
— от него запах такой, знаешь, от него так пахнет —

(она понятия не имеет, о чем он. не удивляется, почему он так нервно возбужден и впился пальцами в ее запястье намертво, до боли, и не вслушивается особо в сбитый невнятный лепет. там все равно не разобрать, говорит слишком быстро.
— за руку меня возьми, пожалуйста.
— да держу, господи.)

от него так пахнет затхлым пыльным сухим воздухом из непроветренной комнаты;
плотной шторой на окнах, нелюбовью к касаниям солнца своего лица, тихой просьбой выключи свет;
пахнет сладостью — не десертной, не приторной, сладостью переспелых фруктов, накопленным, как обиды, сахаром, сладостью гнили, медленным тающим разложением;
холодным мокрым подножьем равнодушной скалы, об которую так отчаянно разбиваются волны, и туманом, сквозь который едва пробивается свет маяка;
пахнет буднями с некрепким чаем, отсутствием аппетита, пропавшим бесследно временем, мертвыми цветами на подоконнике;
пахнет стремлением, пагубным и честным, делать лучше всем, кроме себя, соскребанием со дна ямы остатков то ли веры, то ли надежды, то ли себя, раскладыванием в руки на, держи как сухой паек;
усталостью, звенящей болью в висках, будто дуло приставили, и мольбой про пожалуйста, выстрели;
пахнет теплом недождливой, спокойной осени, в глазах которой предупреждение о том, что это последние хорошие деньки;
болотом, призраками в стенах и, кажется, водкой.

— водкой, блин!
юра срывается с места. все его слова, движения и мысли хаотичны в своем порядке, но в общей суматохе неразличимы. рената тревожно смотрит ему в спину. странная квартира кажется больше, чем она есть на самом деле. пара замыканий в голове уверяют юру, что он тоже нечто большее. скоро заболит челюсть, и он не сможет выпить чисто физически. на кухне опять настежь раскрыто окно, но чья-то рука за подтяжки его, как за вожжи тянет. недостаточно сильно. над ухом что-то неприятно чавкает, звук от человеческой челюсти как от пасти чудовища, юра смотрит на нее широко раскрытым глазами. зубы кажутся белыми ослепительно, в рот тянется что-то живое и вопит-вопит-вопит.

с виду ему хорошо. с виду его тоже сожрут. пластиковый стакан в руке невыносимо тяжелый, горечь и запах не ощущаются, все выжжено изнутри, юра не верит, пьет водку, как воду, в первый раз в своей жизни. легкая пластмасса падает на пол с оглушающим звоном — окно не разбито. челюсть приходит в движение, его рот тоже мутирует в звериную жуткую пасть. чавканье и смех, синты опять слишком громкие. время затягивается сильнее в узел, жгутом выше локтя, смыкается наручниками, натягивается канатом — и ломается.

ты не можешь понять, ползешь ли вниз по стене или поднимаешься.
— за руку меня возьми, пожалуйста, — как мантра по кругу. юра хватается за локоть и крепко тянет на себя. чуть позади дверь в комнату, которую нельзя открывать (нельзя называть). этот коридор уже был, эта ошибка тоже уже была. тяжелое тело плохо поддается его слабым попыткам вызвать инерцию, но юра не сдается, тянет, выпрямляется сам, даже не пробует фокусировать взгляд. его взмокшая голова плавно опускается на чужое плечо, и никаких других объяснений звуками и дыханию со стороны у димы быть не может — запах его шеи вдыхают так глубоко, будто он драгоценнее всего того, что видел сегодня тот несчастный экран телефона.

знаток предупреждал, что отвалятся почки.
у знатока в интонациях голоса всегда просвечивается вековая, фундаментальная злоба на весь мир, словно ему красками судьба рисовала по черному холсту. он щедро сыпал на него белое, заливал крепким кофе и кровью, не любил, когда бумага мокнет под твоими слезами.

отвалится как будто совсем скоро все.
контакт с землей только через хватку на руке, словно живое тепло кожи сильнее гравитации и всех законов физики, которым юра больше не подчиняется. есть нечто другое — про хаос и порядок, и с димой они по разные стороны баррикад. юра не рад его видеть, он лишь не против его осознавать. какой-то особо упрямой извилиной сквозь цветные плывущие всполохи бережно укладывать в мозг обрывки объективной реальности. есть воздух, он очень душный. есть дима, и, кажется, он — тоже.

троганье как сквозь толщу воды; тело не здесь, тело вообще не живет, можно бросать в огонь и резать вены, больно будет только потом, когда вновь обнажаться все подводные камни и устеленное костями морское дно. там трупы и звери, случайные смерти или жертвоприношения, все то, что воет по ночам и не дает держать мозг в холоде, сознание — в покое. кричащее, ледяное нечто. вместо него теперь тепло кожи.

рот вяжет от сухости, челюсть открыть боязно. голос помехами, запаха на самом деле все еще нет. этот парень — константа, аксиома, вбитая до земного ядра железобетонная свая. скоро будет попроще диме, но хуевее — юре. время выходит из петли, узел слабеет, развязывается. сколько часов прошло? по ощущениям — пара восходов солнца. или это было внутри? или перед глазами?

призраки в стенах ему подчиняются.
точка приложения силы в источнике тепла, толкающем легонько в спину. происходящее отдаленно напоминает юре доброе намерение. внутренний шепот взамен пронзительному визгу в голове советует довериться. тепло кожи не может обманывать, у него нет качественных характеристик, оно просто рядом, когда ему это необходимо. всегда ведь был кто-то рядом. размеренное движение от точки один до точки одиноко.

не уходи не уходи не уходи

бесконечное нервное облизывание губ.

он даже не оцифровывает, что это комната, в которую его не пускали. теперь ему открыт путь даже в эти катакомбы. ощущения себя в живом теле — это неприятно. это снова осознание, что ты плохо переработанный кусок догнивающего мяса, и юра чувствует привкус гнили на корне языка, когда сглатывает слюну, которой нет. глаза мечутся по странной комнате; держится крепко за диму, будто если отпустят его, то какая-то из стен засосет.

ему нельзя на самом деле ни ложиться, ни останавливаться. так не работает, понимаешь? дальше хуже. юре не хочется говорить, тараторить бешено, как раньше; он слышит скрип своей челюсти, панически боясь, что если откроет ее, то что-то выйдет из-под контроля. чудовища на кухне клацали зубами, и там, в сантиметре от диминой шеи, он не боялся ее прокусить.

лицо меняется постепенно, внутренне проходит снова целая вечность, не потеряться в которой позволяет только чужая рука. юра садится на кровать, впериваясь взглядом ровно перед собой. диме его держать, наверное, уже неудобно, но любое движение со стороны тепла воспринимается как угроза удара. его бледнеющее лицо трогает отголосок боли, одергивает обратно, и голос тихий, но почти злой:
— нет, не уходи!

взялся спасать — спасай до конца. до того, как умрем оба вместе.

со стороны все куда прозаичнее: сереющее лицо и немигающий взгляд, пульс в ушах и медленные пугающие движения челюстью. по кругу, вверх вниз, пасть смыкается. затылок мокрый, а тепло начинается жечься, гореть, юра резко дергает стоящего возле диму на себя, чтобы лица снова ближе, сказать ему хочет, но когда его ухо оказывается напротив рта, то юра крепко смыкает губы и содрогается всем телом. отпускает его, пальцами хватается за простынь на постели. страх откуда-то со дна желудка, кисло-кисло в самой глотке. ладонь переползает ко рту, и когда он поднимает глаза, встречаясь с чужим взглядом, там полное осознание, что сейчас произойдет. юра держит нижнюю челюсть обеими руками, чтобы не открывалась.

юра не ощущает себя в рамках оценочных суждений, остается только в количественных.
в объективной реальности его недостаточно. как белое незакрашенное пятно на разноцветном холсте — вот он, пустой и разорванный. окружающее пространство не запоминается, не рисуется, не видится. до боли четко осознается чужое присутствие, и оно (он) теперь переключает стрелки на рельсах.

внутри даже не тошнота. внутри боль и пульсация, кислый ком в горле, спазм всего тела, которое не способно сопротивляться. которое двигают как мешок, и это ощущается как великое благо. не надо ничего самого решать, руки куда-то толкают, ведут, здорово. всегда бы так. минимум ответственности.

нет, наверное, его все-таки тошнит. юра бьется коленями об плитку на полу, пальцы сжимаются крепко, как механизм. отросшие волосы перестают лезть в лицо по непонятной причине, но что с ними, что без — юре не легче. организм сломанный, он отключается. не способен выполнять даже самые простейшие функции. может делать что-то более мелкое — бить ладонью по унитазу, шумно вздыхать носом, но фундаментальное — спасать себя, например — нет уж, увольте.

сознание собственное юре даже в трезвом состоянии видится таким же. по мелочи чего-то загоняется, делает, а основное не умеет вообще. жить по-нормальному ему не дает.

голос то ли ласковый, то ли мертвый. отдает сухостью, снисходительностью, констатацией фактов. голос юре нравится, он будто хочет, как лучше, не понимая, что тот может только никак. в ванной много света, но перед глазами все смазано, выцвело. в грудине больно, и на долю секунды юру дергает за руки страх задохнуться. умереть прямо здесь и сейчас.
ну же, хоть один сраный инстинкт.

челюсть как сломанные тиски.
есть точки приложения силы, и если силу туда все-таки приложить, то шарнирная система придет в движение.
дима прикладывает немного, но этого оказывается достаточно. его пальцы на корне языка, и был бы юра способен перегонять кровь по телу, обязательно бы вспыхнул щеками. никто не смотрит друг другу в глаза, и юра чувствует свой рот как свои внутренности, будто там не надо трогать, там ничего не должно быть, там все больно и как-то по-кривому интимно. он давится, боится, хватается за диму руками, и физика берет над химией свое. слюна на пальцах блестит, а потом —

блевать — это как перерождаться.
хорошо, полезно, но лучше бы без свидетелей. тебе смотрят не в душу, а в непереваренное горькое месиво — так он иногда позиционирует себя в пространстве. но пока оно ограниченно чужой старой ванной, тайна его естества спокойно смоется в унитазе и останется секретом на двоих. юра, потом уже, приходя в себя, мутным мокрым взглядом нечаянно заглядывает диме в глаза, не встречая там никакого оружия, направленного на то, чтобы причинить ему боль, но это бездействие царапает холодом, несмотря на теплоту рук.

футболка вверх тянется легко и без сопротивления. ноль понимания зачем и почему, юру волнует лишь гадкий привкус в горле, от которого нужно избавиться. прикосновения пальцев по голому торсу вроде бы чужие, но не враждебные. дима как будто за пределами категории друзья и враги; он застревает где-то между живые и мертвые.

на краешке сознательности теплится мысль, что, быть может, никакого димы не существует, и юра чудесно управился со всем сам, просто здесь — в этой квартире — слишком громкие призраки в стенах. слишком настойчивы их касания или у тебя, юр, слишком чувствительная кожа. воспаленный разум, разорванное сердце. куча вопросов, на которые совсем не хочется знать ответы. ни капли сопротивления уверенным движениям рук, брызгам холодной воды. бессилие не накатывает — оно было всегда. юру сейчас можно убить, бросить, использовать; но его заключают во что-то, напоминающее прелюдию объятий.

и спасают.

странно, тепло и не нужно двигаться. юра слабо отдает себе отчет в содеянном, но тыкается носом в чужую беззащитную шею. дима самого себя загоняет в ловушку — деваться ему некуда от мокрых распухших губ на своей коже. юра на него не только полагается, но и почти ложится. запаха никого нет, он и прошлый раз себе его выдумал, украл откуда-то из их долго и счастливо. запаха нет, но чувство все то же — потребность и страх отпустить.

юру отпускают зато уже в районе постели. его руки безвольно скользят по широким плечам — никакой ласки, только усталость. выблевать бы прошлую жизнь, как вчерашний ужин. глаза открывать сил никаких нет тем более. если призрак уйдет, то придется вернуться в мир живых — злых и жестоких. краем уха слышен хлопок закрывшейся двери. их от меня защищаешь или меня от них?

ему не нравится быть раздетым — это чувство так глубоко, что сильнее даже перемолотого восприятия. мокрые пальцы не успевают расстаться с диминым запястьем — юра дергает его вновь, ведет плечами.
— дай что-нибудь.
первая яркая осознанная мысль за вечер. в чужой кровати хорошо, тепло, но как будто ему нет места. хуево так на самом деле, что отключился бы даже на асфальте поперек ярославки, но здесь не первой свежести мягкая простынь — это почти как кожи касаться.
и он касается, передавливает кончиками пальцев спокойный ровный пульс, нехотя убирает их лишь потому, что дима выдергивает ладонь, отходя за вещами. не кидает, нет, дает в руки футболку.
чем она может пахнуть, юра благополучно забывает.