Сначала всегда пытаешься сделать как лучше. Подходишь со всей ответственностью, с искренним желанием и болью в сердце, что с годами будто бы теряются между стопками подписанных бумажек, гигабайтами расписанных РПУДов и всеобщим решением почему-то забить на обучение хуй. Повод – студенты всего лишь дети, которые просто не знали, что делать после школы, да им всё равно ничего и никогда не надо, лишь бы от армии откосить. Причина – я работаю здесь уже тридцать лет, да они должны радоваться, что я с ними своим жизненным опытом делюсь, да они же уже выйдя из аудитории Канта от Гегеля отличить не смогут, ну и на кой чёрт мне тогда распинаться. Итог – жестокое правило, выбивающее из юной груди весь энтузиазм, награждающий жгучим желанием поскорее от всего этого избавиться. И каждое исключение лишь подтверждает общий принцип. И каждому исключению приходится самостоятельно протаптывать сквозь заросли дорогу, что зарастёт тут же, стоит только сделать новый шаг.

Четыре года бакалавриата, два года магистратуры, ещё три года аспирантуры и это даже не твой выбор. Просто порой твоя фамилия звучит громче твоего голоса, принимает за тебя все решения, а ты, словно бравый оловянный солдатик, послушно двигаешься по заданной траектории. И ведь Николай всегда умел отлично следовать чужому плану. Без лишних вопросов и возражений, потому что, если твоя бабушка – академик, отец – заслуженный профессор, а старший брат ректор самого университета, даже лишнего воздуха для возражений или вопросов в лёгких будто бы и не остаётся. Ты уже заранее знаешь, где окажешься в полные восемнадцать лет и куда станешь ходишь все долгие и долгие годы после, если, конечно, твоему глубокоуважаемому брату не взбредёт в голову вынести главный университет города из города в принципе.  И ты не слишком сопротивляешься.

Ты принимаешь своё будущее таким, каким оно видится другим, до пяти часов утра выискивая в чужих диссертациях полезные отрывки для твоей собственной очередной статьи и искренне радуешься белым ночам, потому что от света настольной лампы в глубокой темноте уж очень быстро начинают болеть глаза. Ты вместе с прочими студентами проходишь все круги сессионного ада, потому что именно во время экзаменов выясняется, что требования преподавателей коренным образом отличаются от прочитанного ими материала. Ты рвёшь жопу из последних сил, получаешь свой заветный красный диплом и ждёшь хоть маленькой толики гордости или похвалы, а получаешь лишь недоумевающие взгляды, – а чего ты, собственно, радуешься, в твоём возрасте Сашенька уже в скольки конференциях поучаствовать успел, сколько грантов сумел получить, догоняй давай.

Успеть успел, да только кому-то хватило ума вовремя слинять подальше от родительского дома, открыть своё собственное дело и позабыть об этих бесполезных жертвах старой гордости. Потому что Костя оказался умнее всех. Костя вырвался из этого порочного круга ещё после третьего курса, живёт теперь в Москве и гребёт деньги лопатой, пока ты пишешь диссертацию, не задаваясь даже вопросом, на кой чёрт ты это, собственно делаешь. А потому что так надо, так принято. Потому что ты Романов, а значит обязан продолжить учёную династию, не падать в грязь лицом и всё всегда делать правильно.

И Николай закономерно решил, что именно правильно делать всё и будет.

Чтобы быть настолько молодым преподавателем в таком университете, необходимо являться либо гением, либо родственником. Когда Ники впервые пришёл на кафедру в качестве преподавателя, все те, кто только год назад ставили ему оценки в зачётной книжке, моментально отнесли его именно ко второму типу везунчиков. Но секрет заключается в том, что помимо этой разновидности Романов вполне мог сойти и за первую, просто вместо недюжинного таланта в его арсенале были труд и нескончаемое упорство. Потому что он правда старался. Потому что он искренне верил в то, что, если делаешь что-то, делай это честно, отдавая всего себя и не давая себе поблажек. Впрочем, идти на уступки окружающим тоже было не в его принципах.

Нет лучшего способа наиболее тщательно отобрать итоговую оценку для студента, чем вести точный подсчёт его посещаемости и ответов на парах. Это же самый верный путь ко всеобщей ненависти, прожигающим взглядам и ледяному молчанию, стоит только преподавателю оказаться в пределах необходимости высказать вслух слова приветствия. Ники знал это как никто другой. Прошедшие годы, конечно, имеют способность теряться в памяти, но не до такой же степени. Они же преподносили ему самую главную ученическую истину – только железная дисциплина заставит студента действительно что-то выучить. А пока ещё его собственное сердце пылает учёным энтузиазмом, учить что-либо должны будут абсолютно все.

Новому преподавателю много часов, обычно, не достаётся, и здесь Романов не становится исключением. Всего два предмета, две группы, и за то он уже должен быть чрезмерно благодарен – отличный шанс для того, чтобы проявить себя и задать правильный тон своему дальнейшему существованию в рядах преподавательского состава. И тон этот всецело ощущается с той самой секунды, стоит только вчерашнему аспиранту переступить через деревянный порог. Голоса степенно умолкают, а дорогая группа тут же превращается в стоглазого Аргуса, единым фронтом взирая на предмет своей самой жгучей ненависти. Он чувствует её даже клеточками собственной кожи. Но он готов пойти на эту жертву во имя собственным принципам.

В его расписании всего две группы под схожими номерами, да только различие между ними глубже Марианской впадины. Есть те, кто ненавидит тихо. Кто ходит на пары смиренно понурив головы и сверлит широкую спину преподавателя взглядом, стоит тому только на несколько секунд зачем-то повернуться лицом к доске. Они понимают, что у них попросту нет другого выхода. Что терпение их единственное оружие в этой войне, что только оно позволит получить положительные оценки на экзамене, потому что для высшего была этого всё равно будет недостаточно. Они уже сидят на своих местах к тому моменту, как Николай входят в класс и даже неожиданные звонки сбрасывают максимально бесшумно, потому что выпускать из аудитории их всё равно никто не намеревается. Они умеют подстраиваться под положение и получать заслуженную выгоду.

А есть те, кто предпочитают бороться.

— Трубецкой, я уже сказал Вам, что причины ваших пропусков меня не интересуют. Отсутствие – это исключительно ваш выбор, а, следовательно, и его последствия тоже исключительно Ваши.

И ведь самое интересное, что у этого спектакля никогда не бывает зрителя – даже актёр прекрасно знает, что адресат прекрасно осведомлён о сказочности представляемой ему истории, но почему-то с завидной регулярностью продолжает играть. Старается, давит из себя прискорбный тон, а потом обязательно плюнет вслед, потому что прекрасно понимает, что его запасной план снова не сработал.

— Если Пестель действительно поехал в травмпункт, пусть принесёт мне справку, и я может быть не зачту ему этот пропуск. Это всё, чем я могу Вам помочь.

На задней парте две павшие в неравном со сном бою головы, владельцы которых внешним видом скорее напоминают восставших мертвецом. Романов между делом косится на них, пока раскладывает на столе заготовленные заранее конспекты, пока выслушивает очередной поток вранья от Трубецкого. Старосты, что слишком сильно радеет за оценку тех, кого она, судя по всему, даже не особенно и интересует.

За длинным последним столом пять тел и только одна выглядывающая голова. Одна белая ворона из числа пропащих, что даже не пытаются слушать, которым проще изобретать способы всё новые и новые методы высказать своё недовольное «Фи» его методам, нежели просто следовать установленным правилам. Трубецкой непохож на них. Трубецкой явно птица более высокого полёта.

— И зачем ты вообще с ними связался…

Вырывается неслышно, когда он тянет руку к лежащему на столе телефону, чтобы проверить время – звонки сегодня безбожно опаздывают. Он озвучивает раз за разом посещающую его голову мысль вслух, потому что уверен, что студент уже признал своё сокрушительное поражение и отправился к проигравшим битву с сонливостью товарищам. Он слышит движение рядом и поднимает голову, чтобы обнаружить, что немножечко поторопиться.

Звонок звенит сокрушающее громко, ровно в назначенное время.

Большие напольные часы с кукушкой отбивают ровно одиннадцать часов вечера, а вместе с тем под стол уплывает пустая бутылка коньяка. В этом доме много старой ненужной рухляди. Она не умещается на одном лишь чердаке, она расползлась по большим деревянным комнатам как рудименты, оставленные во имя чужого нежелания распрощаться с устаревшим прошлым. Сколько поколений семьи повидал этот явно утративший первозданный лоск домик, Николай никогда и не задумывался. Старая дача надёжно врезалась в добрую половину его детских счастливых воспоминаний, к которым с возрастом начинаешь относиться всё щепетильнее, которые прогоняешь в своей голове, глядя на едва покосившийся стол, что раньше казался тебе значительно выше. Ведь каждое лето обязательно в Комарово. Каждое лето даже извечно погрязшая в науке и студентах бабушка позволяет себе капельку расслабиться и провести хотя бы немного времени с любимыми внуками. Здесь семья, в которой попытки проявления тепла и заботы пережимаются сражениями за место под солнцем, будто бы хоть на время становится вновь цельной, едино противопоставляя себя всему окружающему их неотёсанному миру. Бывать на даче Ники всегда бесконечно нравилось. Но поздней осенью только гул двух сменяющих друг друга голосов отдаётся по застеленным пылью комнатам.

Когда старший брат предлагает тебе встретиться, ты откладываешь все свои возможные планы и едешь в любом избранном им направлении, не допуская и мысли о каких-либо возражениях. Слово брата для тебя равно не требующему обсуждения приказу, его не нужно комментировать или разъяснять, ему просто нужно немедленно следовать. Это ведь Саша, а Саша всегда знает лучше. После апоплексический удара, столь рано и стремительно унёсшего жизнь отца, старший брат взял на себя всю ответственность за дальнейшее благополучие семьи, тем самым раз и навсегда установив негласную, но всё-таки иерархию под крышей родного дома. Это был класс пятый или шестой, но словно вчерашний день Ники с завидной отчётливостью помнит то самое обещание, данное им самому себе в те чёрные дни – стать опорой для брата, которым был научен восхищаться.

И им действительно есть за что восхищаться. Ведь фамилия фамилией, но должности ректора главного университета Петербурга добился исключительно сам, пусть и во всю пользуясь тщательно вбиваемыми в его голову на протяжении многих десятилетий знаниями и навыками. Саша – не самый просто человек с довольно брыкающимся характером, но он умеет брать самого себя за уздцы и скакать в правильном направлении, пусть даже проигрывать до сих пор и не научился. Но делать это ему в принципе слишком не часто и приходилось. Феноменальное везение и настойчивость и вот ты уже покупаешь огромную квартиру на Крестовском, потому что душа требует избавиться от шума улиц исторического цента, но ты не смеешь даже задуматься о реконструкции на глазах разлагающейся дачи. У тебя есть другая, новая, а эта для тебя очень даже тленный памятник ушедшим дням, потому что они слишком многое для тебя значат, потому что ты никогда не решишься с ними распрощаться. Пытаешься идти в ногу со временем, но после одного шага вперёд делаешь два назад и тянешь за собой тех, кто слишком хорошо приучен всегда ступать за тобой следом.

Как это ни странно, но в последний раз виделись они ещё до начала нового учебного года, всё-таки при всём своём следовании семейным традициям Саша всегда держался довольно-таки особняком, а Ники уже слишком не маленький мальчик, чтобы нуждаться в постоянном присмотре. Саша позвонил после обеда, сказал, что им нужно встретиться и попросил не опаздывать – «нужно», это на самом деле «хочется», просто о своих желаниях Романов старший говорить прямо так и не научился. Брата Ники встретил в гордом одиночестве, если не считать пары бутылок. Жена, кажется, уехала на неделю к родителям в Германию, а дети, вернее их отсутствие, эта та самая запретная тема, которой Николай всегда максимально остерегался. Говорить о семье родного брата казалось ему чем-то недозволенным, слишком личным, да тот никогда и не пробовал посвятить его в какие-либо подробности. Им в принципе всегда было достаточно сложно разговаривать. Сначала ввиду слишком ощутимой разницы в возрасте, затем отъезда старшего брата из отчего дома. Даже в то время, когда Ники был вынужден заинтересоваться наукой, старший брат держался особняком, на все вопросы отвечал максимально сжато и ёмко, будто тот и вовсе не достоин у него что-то спрашивать. Будто Ники изначально слеплен из муки второго сорта, а все ресурсы ушли на двух первых романовских отпрысков.

— … да, я прямо так им и сказал, в свою загнивающую Москву сами поезжайте, если что-то нужно, дверь моего кабинета всегда открыта, адрес найдёте на сайте университета.

Злится, плюётся ядом. Сейчас немного более явно, чем обычно. Обычно Александр Павлович тянет улыбку, посмеивается, когда заверяет, что Петербург – лучший город на земле, и для него лично столица с 1712 года не менялась. В ответ все обязательно кивают головами, всё-таки ректор, но за спиной обязательно хихикают и шепчутся, ведь вроде образованный человек, да как с таким уровнем принципиальности он вообще всё ещё на посту держится. Но Ники-то знает, что дело вовсе не в городе. Что причина в одном единственном человеке, что уехал почти не попрощавшись, отрезав все связи и даже не попытавшись оправдаться. Каждый праздник Николай обязательно получает звонок с одного и того же заветного номера, чтобы затем будто бы между прочим сообщить, что Костя всех поздравляет с Новым годом, днём рождения, Пасхой, именинами или ещё хоть чем-нибудь, что в этой семье могло бы стать значимой причиной для поздравления. За все прошедшие годы Костя не пропустил ещё ни одного самого захолустного праздника. Правда для ответного поздравления остальные слишком уж гордые.

Николай знает, зачем так наскоро понадобился брату, но вслух произнести никогда даже не попытается. Просто он знает, что при всей своей старательности заменить Костю у него никогда не получится, а удел его лишь подставлять уши человеку, что ужасно соскучился, но признаться в этом никогда не осмелится.

— Кстати, ты же так и не рассказал, как там твоя преподавательская деятельность. Справляешься?

И он рассказывает тому, кто всё равно его толком не слушает, также кратко, как ему самому когда-то отвечали на вопросы. Говорит, что студент всегда остаётся студентом и сделает всё что угодно, лишь бы не прочитать лишнюю строчку, не написать лишнюю букву. Что у него всего две группы и ребята в принципе хорошие, но жутко ленивые, и вообще, зачем они только в университет пошли, если даже не стараются. А те, кто стараются, всё равно тонут в этой всеобщей пучине «на отъебись».

Сам Николай «на отъебись» делать что-либо будто бы даже разучился, если вообще когда-либо умел. Когда его просят принести копию одного из учебных планов, он в первую очередь отправляется на кафедру, где в его именем подписанной папке обязательно должны находиться необходимые бумажки. Зачем вообще в эпоху компьютерных технологий учебной части всё ещё требуются распечатанные документы – это вопрос, найти на который правильный ответ он давно уже отчаялся. Просто он точно знает, что необходимые копии у него уже есть, он сделал их заранее, как в прочем и всё остальное, к чему когда-либо притрагивался. Экономия времени – это всегда хорошо. Другое дело, есть ли у тебя что-то, на что эти сэкономленные минуты затем можно истратить.

За стуком дверь следует пролезающая в увеличивающуюся щель голова и короткая просьба войти. Голова до боли знакомая, та самая, что наверняка скоро станет сниться ему в самых страшных кошмарах, если в ближайшее время не перестанет вечно приставать к преподавателю со всевозможными оправданиями своих никчёмных товарищей.

— Проходите, — пусть тому и не требуется разрешение, — присаживайтесь.

Поиски необходимых бумажек заканчиваются буквально через пару секунд, после чего Романов закрывает папку и отправляет её на законное место. С выражением полнейшей невозмутимости на лице, опускает документы на стол и разворачивается лицом к студенту:

— Чай или кофе будете? – потому что в любой ситуации нужно следовать определённым правилам приличия. – Я Вас внимательно слушаю.

От собственной вежливости не тошнит разве что потому, что воспринимается она как вторая кожа. Как всегда идеально вычищенный мундир, в котором и на амбразуру, и на плаху, и в обозначенную в расписании аудиторию. Окажись Романов в одной комнате со своим злейшим врагом, вряд ли смог бы выбраться за границы учтивости – ну максимум выплеснул бы на обидчика чашечку горячего чая в приступах особенной злости и нервозности. Скорее всего просто в очередной раз попытался бы его отчитать, указать на просчёты и ошибки, мол на кой чёрт ты вообще решил переступить мне дорогу? Ну а тот, что заходит со стуком в дверь на врага так вообще вряд ли смахивает. Пусть на лекции разворачиваются баталии упрямцев, в конечном итоге это всё ещё студент, чья дальнейшая судьба так или иначе, но находится в его руках. В таких ситуациях уж точно стоит оставаться благоразумным.

И стальное самообладание Николай Павлович не теряет даже тогда, когда слышит причину возникновения студента на кафедре. Какое-то странное чувство, располагающееся между злобой и обидой мерзким червяком проползает поближе к сердцу, но Ники лишь посильнее смыкает челюсть, дабы не выронить ни одного лишнего звука. Трубецкому нужно отдать должное, тот тоже не стремиться выказать пренебрежение или попытаться создать видимость угрозы. Он будто бы просто сообщает обыденную новость, что периодически возникает в жизни каждого профессора, а никак не является следствием действий молодого преподавателя.

Имена участников заговора он уточняет так, просто чтобы утвердиться в собственном предположении. Ну конечно Муравьев-Апостол, безусловно Рылеев, само собой Пестель и куда же без Бестужева-Рюмина. Эти фамилии изящным витиеватым подчерком высечены у него самого на подкорке и, как это принято замечать, разбуди Николая в три часа ночи, он без запинки перечислит их в алфавитном или обратном порядках. В том, что именно эти имеют на него самый большой зуб, у него никогда не имелось даже сомнений. Это было очевидно, как ангел на вершине Александровской колонны в ясный день, но опускаться до подобной низости, писать жалобу – ни это ли проявление полного бесчестия. Хотя здесь стоит отдать должное, не стали прятать слона за спиной, прежде чем нести, сообщили о своих намерениях. Но всей толпой прийти не решились, прислали делегата. Что, Трубецкой, ты оказался самым бесстрашным или глупым?

— Благодарю за откровенность, — он даже не сходит с того самого места, на котором тогда остановился, всё также опираясь спиной о столешницу и скрестив руки на груди. – И всё же считаю своим долгом Вам напомнить, что пропуск занятий лишит вас возможности получить необходимый для экзамена материал. Однако, если Ваше решение начать отсутствовать на занятиях достаточно взвешенно и обдуманно, я не смею Вам препятствовать.

Представить пустующее место, на которому вопреки всем обстоятельствам раз за разом продолжал просиживать штаны Трубецкой, Николаю, если честно, действительно сложно. В университет обычно ходят только по двум причинам: потому, что надо и что хочется. И Сергей всегда казался Романову представителем именно этого второго типа. В его туманных глазах всегда читалась не восторженная жажда знаний, но твёрдая уверенность во всём, что он делает. Он был лучше. Он был лучшим. И теперь, понимая, что он вступает в ряды взявшихся за бойкот, Николай не может избавиться от чувства жгучего разочарования, что вторым слизким червяком подползает к никогда не останавливающейся мышце.

— Вы можете идти.

Только теперь он может позволить себе отвести взгляд от студента, чтобы всем своим уверенно строгим видом показать, что вести дальнейшую дискуссию совершенно не намерен. Ники вновь возвращается к бумажке, которую совсем недавно положил на стол. Проверяет её содержимое на пригодность, после чего опускает в небольшой чёрный портфель, намереваясь в кратчайшие сроки отнести его в учебный отдел. Мысли разбегаются из одной крайности в другую, но о последствиях подобного студенческого решения думать как-то не получается. Просто неожиданно выясняется, что даже самым железным машинам иногда бывает до смерти обидно.

И с тех пор на лекциях их действительно больше не было. Ни одного из пяти мушкетёров, даже Атоса, чьё отсутствие можно считать самым главным признаком серьёзности юношеских намерений. И без того частенько пустующие задние парты окончательно превратились в нетронутые сибирские дали, по которым не ступала нога студента. И именно это самое преднамеренное отсутствие почему-то на протяжении всех этих нескольких недель умудрялось выводить обычно невозмутимого преподавателя из себя. Едва впервые не обнаружив на месте хотя бы одного, самого стойкого из бунтовщиков, он едва не пнул ногой ни в чём неповинный стул – почему-то буквально вчерашние слова Трубецкого до этого самого момента казались действительно не более, чем безосновательной угрозой. Поверить в то, что достаточно искренняя забота о качестве получаемого студентами образования может привести к подобного рода последствиям, оказалось неожиданно сложно.

Никогда прежде Николай не чувствовал себя настолько преданным и униженным. Будто бы его собственный народ, за чьё благополучие он всем сердцем радел эти пару месяцев, решил отправить своего предводителя на плаху просто потому, что его следование установленным правилам на самом деле никому и не нужно. Будто бы народу очень уж нравится ругать всех и вся за то, от чего избавляться они самом деле даже и не намериваются. Будучи студентом Ники сам прошёл все те многочисленные стадии безразличия преподавательского состава к своим студентам. Да, встречались и те, кто действительно пытался сделать что-то, рассказать, но таковых всё ещё оставались единицы, и когда новая единица решила присоединиться к их числу, её мигом попытались в самую бесполезную округлую форму.

Если говорить уж до конца откровенно, то мысль о возможных последствиях заявления не то, что не таранила его голову, она затаилась где-то в дебрях сознания и даже не особенно торопилась выбраться наружу. Что? «Анонимка» с совершенно конкретными лицами в первый год работы? Да разве может такое действительно произойти на самом деле? Да и за что, за то, что просто выполнял свою работу? Разве это вообще может походить на правду? Последствия чужого выбора не то, что не снились ему в кошмарах, но и в принципе не пытались забраться в голову. И дело тут совершенно не в каком-то особенном бессмертии в лице брата-ректора университета, в просто в самой железобетонной логике человека, чьими благими намерениями была выстелена дорога в Ад.

Но, наверное, не являйся Романов опять-таки братом самого ректора, делу дали ход немножечко раньше, хотя подобного рода вопросам в принципе в университетах занимаются крайне неохотно. Есть такая вероятность, что, прочитав слаженную работу пяти человек, заключённую в одной странице, кто-то крайне внимательно перепроверил фамилию обвиняемого и затем очень долго сомневался, а не стоит ли немедленно отправить бумажку в шредер? Да как бы ни было оно на самом деле, один холодным осенним днём на телефон Николая с одного очень знакомого номера поступило одно очень короткое сообщение: «Я сейчас приеду».

Александр Павлович появился на его пороге не позднее, чем через пятнадцать минут, с пустыми руками и определённо не предвещающим ничего хорошего выражением лица. Это был долгий, не менее часа длинную монолог о том, как сильно и глубоко Романов старший разочарован в младшем брате, на которого столь старательно возлагал всевозможные надежды. И ведь Николай слушал. Слушал безропотно, потому что иначе просто не умеет. Потому что даже будучи полностью уверенным в собственной невиновности и правоте, он не мог произнести и слова, покуда ему не будет разрешено говорить. А шанса оправдаться ему даже и не дали. Просто поставили перед фактом, указали дату и время нового исполнения казни и оставили одного в пустой квартире размышлять о том, что же всё-таки могли пойти не так.

И незыблемое уважение к чужой и собственной пунктуальности приводит его в центральное здание университета даже раньше, чем было назначено. Эта извечная проблема любящих приходить пораньше – распланировав весь свой пусть с точностью до минуты, обязательно потратишь на него в два раза меньше времени, чем рассчитывал. Ведь даже на собственное повешение Николай не может позволить себе опоздать, – ну как же, его же всё-таки ждут. Пусть ждут не для того, чтобы погладить по головке и сказать, какой ты, Ники молодец, но даже к поруганию стоит относиться ответственно.

А раз уж времени у него хоть отбавляй, нет ничего лучше, чем отправить свои и без того раскачивающиеся нервы окончательно к чертям, так это взять горячий крепкий кофе. К сожалению, отсюда до кафедры достаточно далеко, а до нормальной кофейни ещё дальше, а значит Николаю ничего не остаётся, кроме как проследовать к одному из кофейных автоматов, что по всем возможным зданиями университета разбросано явно больше, чем требуется. Он не меньше двух цельных минут вглядывается в перечень доступных пародий на нормальный кофе и очень уже брезгливо морщится, когда наконец пальцев тычет в плохо прожимаемые кнопки. Стаканчик готов, ложечка тоже, а вот крышечку возьмите, пожалуйста, сами. Но это нестрашно, с этим же он точно справится.

По крайней мере, должен был справиться. Вместо того, пластмассовая крышка в его руках разве что не сгибается пополам, потому что после пары минут попыток её надеть Николай готов отправить несчастную в мусорный бак, – да и вообще, зачем ему так уж понадобилось её надевать, если не настолько уж менее удобнее было бы пить кофе прямо из стаканчика. Правда, мысль эта приходит к нему с задержкой. Примерно в тот самый момент, когда горяченный кофе выплёскивается на руку его держащею и ни в чём не повинную белую рубашку, что только сегодня утром провела особенно запоминающееся свидание с утюгом.

Промолчать его вынуждает лишь мысль о том, что на все двенадцать коллегий орать отборным русским матом преподавателю было бы как-то неприлично. Рубашка – это конечно, глобальная проблема, но и всё ещё сжимающим картонный стаканчик пальцам всё-таки, сука, больно.
Его глаза практически пуляются молниями, а взгляд в лицо виновника происшествия так и вовсе почти исторгает пар из романовских ушей – себя виноватым он, конечно же, считать никак не может. Несчастная крышка скрепит и наконец ломается, будучи крепко сжатой в кулаке.

— Да вы бы сразу уже на заказ скинулись, чего мелочиться-то, — проговаривает сквозь зубы и борется с желанием вылить остатки кофе своему личному вредителю на голову.

Мысль о безбожно испачканной рубашке приходит немного запоздало. Буквлаьно на секунду закрыв глаза и сделав очень глубокий вдох, что должен помочь взять себя в руки, он наконец опускает голову и двумя пальцами свободной руки оттягивает рубашку за чудом избежавшее загрязнение место. Ещё один глубокий вздох, чтобы ещё раз избежать потока грязной брани. Но начать паниковать из-за своего внешнего вида, в котором он будет вынужден отправиться к и без того собирающейся его распять комиссии и ректору, он не успевает. Спасительное предложение поступает раньше, чем он успевает о чём-либо подумать. Поступает от того, от которого ничего хорошего Николай никак не могу ожидать.

— Одолжи, — слово вылетает даже раньше, чем успевает дать себе полный отчёт о своём решении. – Идём.

Он почти хватает его за руку. Почти тащит его за собой, потому что всё лишнее время уже почти истрачено, лишней минуточки для исправления неожиданно возникшей проблемы даже не имеется. Ники буквально слетает вниз по лестнице и бежит по коридорам, не уставая периодически оглядываться назад – кто знает, что творится в этой голове, вдруг Трубецкой сейчас забежит за какой-нибудь угол и оставит Романова без спасительной рубашки. С него станется.

Дверь мужского туалета он распахивает практически нараспашку, зорким взором оглядывая небольшое помещение в надежде, что здесь никого нет. И стоит только студенту войти в распахнутую дверь, Николай таким же резким движением захлопывает её обратно. Впивается пальцами в ручку и тянет на себя, горящими глазами впивается в Трубецкого.

— Раздевайся.

В тот самый момент, когда обычно холодная голова наконец догоняет тело, до Ники постепенно начинает доходить, что снимать со студента рубашку было определённо не лучшим его решением. И, возможно, он повёлся на какую-то манипуляцию. А ещё определённо от этого выиграет только Трубецкой, в очередной раз подставив своему преподавателю подножку – в этот раз оставив того в своих должниках. И пусть несчастная рубашка пострадала вовсе не по вине своего владельца, если сейчас кто-нибудь зайдёт в этот туалет, объяснить происходящее в нём будет крайне проблематично. Поэтому Романов держится за ручку крепче, чем за место в университете – работа работой, но честь превыше всего.

Трубецкой противненько издевается, когда начинает медленно, буквально по пуговке спускаться вниз – ему будто бы и вовсе некуда спешить, в то время как Николай практически опаздывает на заседание, после которого сможет наконец строить более чёткие планы на собственную судьбу. Но поторопить студента хочется совершенно не поэтому. Ему кажется, что его уши сейчас вспыхнут ярким пламенем, потому что горят как минимум с той же температурой, пока взгляд неустанно следует за чужими ловкими пальцами. Смущение неприятным комом застревает где-то в горло, но для того, чтобы избавиться от него не используются никакие методы. Пока костяшки сжимающих ручку пальцев практически белеют от напряжения, Романов практически не дыша наблюдает за тем, как рубашка постепенно сползает со своего хозяина. Он будто бы парализован – в его чётком уставе не находится необходимого правила, способного отрегламентировать подобную ситуацию. Стоит как вкопанный до тех пор, пока в голову наконец не присылают долгожданное решение – ну вообще, исходя из правил приличий тебе стоило было бы отвернуться.

Отворачивается он одним движением головы – резким, видно, что неловким. Глазами теперь таранит разве что некогда белоснежный потолок, что сейчас не то, чтобы сильно зарос паутиной, но с личиной первой свежести уже определённо успел попрощаться. Правда, десятью секундами позже решает, что этого всё-таки недостаточно, после чего отворачивается уже полноценно, лицо к двери. Так просто надёжнее. Так можно нахмурить брови и прочистить горло, потому что в подобные неловкие ситуации каждый день извечно правильному Николаю попадать не приходится. Правда перед глазами всё ещё стоит человек, чьим хобби уже определённо успело стать доставление Романову всевозможных неприятностей.

Он слышит каждый приближающийся шаг, но никак не ожидает, что голос прозвучит настолько близко. Рубашку пусть не сдёргивает, но забирает всё также слишком уж резко. Если твоя чёткая система всевозможных планов даёт неожиданный сбой, приспособиться к новой ситуации оказывается непозволительно сложно. Эта самая высокая цена за необходимость расписывать каждый свой шаг и вздох, пусть в прочее время ты можешь позволить себе просто плыть по течению вперёд.

— А Вы держите дверь.

Наконец обернуться было плохой идеей. Наконец обернуться было пиздец какой отвратительной идеей, потому что Трубецкой почему-то считает, что подходить поближе в непозволительно полуголом состоянии – это решение максимально отличное. Николай смиряет его хмурым взглядом, прежде чем проходит на несколько шагов вперёд, подальше от двери. На подоконник опускает неизменный портфель, а затем достаточно наскоро скидывает чудом уцелевший пиджак. Положив тот рядом с портфелем, на всякий случай бросает косой взгляд на Трубецкого, прежде чем взяться за рубашку. И, о слава тебе Господи Иисус Христос, наконец выуживает из недр своего рюкзака запасную футболку. Выуживает, но надевать будто бы даже не собирается.

Сам Николай пытается делать всё максимально быстро. Одна пуговица, вторая. Но пальцы то ли скользят по остаткам засохшего кофе, то ли сказывается общий уровень напряжение, в общем слушаться на все необходимые сто пятьдесят процентов почему-то отказываются. И вот наконец первое препятствие пройдено – правда следующее оказывается куда проблематичное. Держится обеими руками за края расстёгнутой рубашки, но снять никак не решается. Взгляд на своей спине ощущается слишком явно, а промедление – признак слабости. Неверными движениями, он освобождает сначала одно слишком костлявое плечо, а затем второе – у чрезмерно высокого роста свои недостатки. По оголившейся спине пробегают мурашки, то ли от холода, то ли от крайнего ощущения неловкости где-то глубоко внутри.

Потянуть за рукава, а затем быстро скинуть испачкавшуюся рядом с остальными вещами. Какое-то странное чувство незащищённости отрезвляет лучше самого инновационного средства, и вот он уже тянется к чужой рубашке, кончиками пальцев уже ощущая непривычную несвежесть.
Надевать оказывается куда легче, чем снимать с себя. Возможно сказывается вновь вернувшаяся в голову необходимость поскорее со всем этим заканчивать. Чужая рубашка висит именно так, как и должна висеть как и любая другая чужая вещь на чужом плече – рукава капельку коротки, кое-где напротив, слишком широко, но и это гораздо лучше, чем ходить с огромным кофейным пятном на животе. Николай еле заметно даже для самого себя морщится, когда начинает застёгивать пуговицы, всё-таки носить не свои вещи ему всё ещё определённо кажется чем-то не самым приятным. И этот запах. Нет, именно запах, возможно неплохой туалетной воды или отличного дезодоранта. Запах странный, запах чужой, и Ники делает один большой вдох, чтобы поскорее к нему привыкнуть.

Пиджак возвращается в исходное надетое положение, а испорченная рубашка аккуратно укладывается в портфель. Он поворачивается лицом к Трубецкому, всё ещё продолжая рассматривать нового себя.

— Я отдам тебе её завтра, там и во сколько тебе будет удобно, — сам не замечает, как перескакивает на «ты». – Спасибо.

Последнее добавляет уверенно сухо. Потому что не добавить вовсе было бы краем неблагодарности с его стороны. Даже, если избавлению от проблемы способствует тот, кто сам же эту проблему и устроил.

Не уволили. Не то, чтобы он очень сильно боялся собственного увольнения или верил в него, но выйдя из кабинета ректора в тот день Николай почувствовал, как с сердца его упал хороших размеров такой булыжник, один из тех, о которых ты спотыкаешься и практически падаешь, идя ночью пьяным по будто совершенно прямой и чистой улице. Хотя кому как не ему, бывшему студенту всё того же высшего учебного заведения знать, что по просьбам и заявлениям учащихся в этом месте никогда нечего не предпринимается. Максимум, что могут сделать, при совсем уж незаурядном уровне настойчивости, так это перевести к другой группе, но чтобы погнать вон – да никогда. Для этого нужно сделать что-то из совершенно противоположной области. Перейти дорогу кому-нибудь рангом повыше, явно не одному из тех, кто за своё будущее выкладывает не меньше пары сотен тысяч в год. Отказаться подвинуться, когда тебе мягко намекают, что пришёл твой черёд потесниться, – но Романов и без того значил в этом университете ничтожно мало, не считая фамилии, не имей которую, возможно и вовсе бы остался безнаказанным. А тут же прецедент. Брат ректора в первый год работы, да уже с жалобой, такое с рук спускать нельзя, иначе что же подумают студенты, которые и без того обладают видят и чувствуют всю подноготную этого странного места.

Когда он зашёл в кабинет, на стульях вокруг круглого стола расселось шесть или семь рыцарей, из которых знакома Николаю Павловичу была разве что половина: заведующей его кафедры, её уважаемый профессор, декан института и, конечно же, любящий старший брат, грозным волком взирающий на провинившегося. И, на самом деле, сидя там за тем же самым столом и старательно, но практически безрезультатно вслушиваясь в слова выпавшего на его долю строжайшего выговора, Ники никак не мог обвинить в происходящем кого-либо из собравшихся. Совсем напротив, пристыженно, словно самый последний школьник, опустив глаза, он не мог избавиться от ощущения, будто бы всё это действительно правильно. Свихнувшееся чувство справедливости ликовало – кому-то не спустили с рук, кого-то решили проучить, да жаль только, что этот кто-то по сути своей не был и капли и виноват. Эта двойственность собственного восприятия ситуации давила сильнее удавки во время повешения. Да, к студентам прислушались и это хорошо. Нет, студенты просто всеми силами не позволяют заставлять себя добросовестно работать, и это плохо настолько, что от обиды сводит скулы.

Но начинается новый рабочий день и о результатах вчерашнего слушания будто забывается. Не считая небольших выплат, что должны были поступить на счёт Романова в этом месяце, никаких существенных перемен в его профессиональной деятельности не происходит, зато на душе скребутся уже не кошки, а рыси и тигры, потому что смотреть в глаза тех, кто предал и не подавать вида оказывается не так-то просто.

Ему казалось, что самое большое разочарование уже наступило в тот момент, когда он впервые услышал о том, что его ожидает встреча с результатами письменного недовольства им студентами. Несмотря на честность ребят в этом вопросе, Николай провёл несколько недель в попытке осознать произошедшее, однако окончательно смог это сделать только оказавшись в кабинете ректора. Это привело его в чувства. Это расставило все точки над i, но словно слишком большую рыбину выкинуло на берег с намёком, мол неумение дышать и ходить – это исключительно твоя собственная проблема.

Кабинет вымирает мгновенно, стоит только ему протиснуться в дверь. Наверное, впервые со времён самого первого занятия, он смог приковать все взгляды к собственной персоне – обычно, стоило Романову зайти в аудиторию, каждый студент считал своим долгом съёжится до размеров несущестования, лишь бы не привлечь к себе внимание преподавателя, лишь бы не услышать вопрос, на который у него нет ответа. Они его не ждали. Это очевидно, как километровая очередь у Зимнего дворца в тот самый единственный день в месяц, когда вход в Эрмитаж становится бесплатным для каждого желающего. Они были уверены, что больше никогда его не увидят. Иначе не пытались бы довести всё до того уровня, на котором в конечно итоге оказались и со сложностью которого будто бы даже справились. Наверное, они надеялись на замену. На нового преподавателя, что подобно прочим тоже махнул бы на них рукой и принялся лекцию за лекцией посвящать молодняк в историю своих бедствий. Но чуда не случилось. Чудо вообще персона очень уж привередливая и в эти стены заглядывает с огромной неохотой. Он снова здесь, снова с ними и теперь останется с ними до конца семестра точно, потому что дважды в год рассматривать жалобы от одной и той же группы? – ну это уже совсем какой-то извращённый вид юмора.

Он приветствует их громко, даже громче, чем обычно, после чего звенящая тишина бросается танцевать на барабанных перепонках. Секунда, вторая. Он чувствует, как неловкость и неуверенность растекается по жилам, но не сводит глаз с будто бы навеки замолчавшей группы – он не в том положении, чтобы отступать от задуманного и сделанного. Он не тот человек, что способен так просто отбросить собственные принципы.

Спасительный голос с задних парт вскоре тонет в вялом хоре пробудившихся, потому что за одним всегда последует множество. У толпы всегда должен быть свой предводитель, чей взгляд будто бы оставляет на светлой коже грязные следы, от которых отмыться никак не получается. Этот голос как спусковой крючок, что пускает в ход замешкавшуюся батарею с той же уверенностью, с которой поворачивает её в противоположную сторону. Романову не нужно гадать, кому он принадлежит. Он знает это наверняка.

При всей собственной обиде и желании проучить подкравшихся с кинжалом сзади, Николай даже не думает ужесточать заранее составленный план ведения предмета, что, безусловно, работает и в обратную сторону. Вымогаемое безразличие ему слишком не подходит, чтобы даже в самые тёмные моменты давать себе слабость и идти на поводу у студентов. Он доведёт этот семестр так, как задумывал с самого начала и, если это потребуется, готов лично каждому объяснить причину собственных действий. Если им хочется побороться – он готов сделать это ещё раз. Слабость в мелочах – это слабость в целом, а эта черта возглавляет список самых невидимых в достаточно пространном листе Николая Павловича.

Он идёт по коридорам, каждый скол на стенах которых знает также ясно как год отмены крепостного права. Это место всё ещё как второй дом, в котором приходится проводить время даже больше, чем под родными крышами. На сегодня рабочий день окончен, а значит можно возвращаться в собственное жилище, чтобы… чтобы что? В тёмной квартире, спасибо с каждым днём всё убывающему количеству света в сутках, всё равно никто не ждёт, а строить планы на профессиональное будущее после такого неприятного старта даже как-то и не хочется. Ступая по настолько тщательно изученным коридором, он размышляет о том, что возможно стоит начать задумываться и о себе тоже, а не только лишь по никому, даже ему самому, видимо, не нужной научной карьере. Попытаться восстановить связь со старыми друзьями, может, вдариться в семьянины и больше времени проводить с родной, может встретить кого-нибудь и прожить счастливо вместо до конца своих дней – в кудрявой голове роится тысяча и одна мысль, что смешиваясь плотным клубком волочится позади и никак не соглашается развязываться. Но всё это потом. А пока, нужно убрать наконец подальше от этих опостылевших стен, а для этого нужно забрать с кафедры телефон, который он, судя по всему, там благополучно забыл.

Маленький коридорный аппендикс на втором этаже никогда не переставал его удивлять. Вроде сворачиваешь за угол, вроде бы по бокам продолжают расстилаться аудитории, да в конце ждёт небольшая, невзрачная дверь, через которую совсем изредка входят и выходят странные люди – кажется, это какой огрызок биологического факультета, по крайней мере вдаваться в подробности Николаю никогда и не было интересно. В конце всё этого же коридора по правую сторону две двери двух кабинетов одной кафедры – не менее странное расположение, связанное, видимо, с предыдущей функцией здания, в котором нынче расположился институт философии. Странно, неудобно, но ладно. К этому не так сложно привыкнуть, да и в целом это не имеет никакого значения.

Пробиваясь через толпу студентов, ожидающих открытия самой большой на факультете аудитории, Николай заворачивает за угол и почти нос к носу сталкивается с человеком, которого сейчас ну уж точно под конец тяжёлого рабочего дня не хотел бы видеть. В груди разрывается атомная бомба и без того хмурый взгляд уставшего преподавателя поджигается адским пламенем.

Самодовольство – это самая отчётливая маска, что будто бы никогда не снимается с лица Трубецкого. Это горделивое, самоуверенное выражение лица и не менее тяжёлый взгляд становятся фактически первым, на что натыкается Романов, когда выходит из кабинета ректора после очень уж тяжелого разговора. Что-то хищное, плотоядное кроется в нём, а чужая рубашка начинает жечь кожу, от чего желание сорвать её немедленно корректируется разве что высеченными на подкорке правилами приличия. От этого взгляда мысли Ники моментально забывает о том, что в попытках сгладить ситуации говорил всего несколько того назад, но, слава Господу Богу, от него больше этого и не требуется – ректор как-то по-свойски, но чётко выражая дистанцию здоровается со студентами, а разворачиваясь к ним спиной и всё-таки уходя прочь, Романов младший снова чувствует, как в спине его пытаются прожечь совсем маленькую, но глубокую дыру.

В этот раз в его руках нет горячего кофе, да и столкновения как такового удаётся избежать. Однако ощущение надвигающихся проблем появляется столь сильное, что Николай просто не может удержаться и промолчать:

— Послушайте, если в Вашем кармане скрывается бутылёк зелёнки, которую Вы решили на этот раз вылить мне сразу в лицо, то делайте это, пожалуйста, поскорее и я пойду домой. Или как мы с Вами будем сражаться на этот раз? Может быть у Вас в рюкзаке помимо запасной футболки ещё и пара пистолетов найдётся?

Помимо запасной футболки, которую ты так и не удосужился надеть до тех самых пор, пока я наконец не выбрался из сконструированной тобой ловушки для моей гордости.

Открыты для переговоров, ну как же. Эти лова разве что не заставляют Николая громко фыркнуть, потому что их истинность и назначение скорее походят на дурацкую шутку, нежели на серьёзное утверждение, и это ещё после того, как он не позволяет себе прямо вслух высказать Трубецкому, какого на самом деле он о нём мнения. Ведь в этом же и скрывается одна из причин столь явственного романовского недовольства – приличные люди, прежде чем писать заявления, сначала пытаются решить вопрос языками, и только уж после этого приступают к самым крайним мерам. Или что же, считаете, что мол если сообщили о написанной заявочке теперь можно ходить и надуматься от собственного благородства?

Его терпение схоже на большой воздушный шарик, что постепенно надумаете и держится до тех самых пор, пока напряжение на резиновых стенках не достигнет того уровня, когда им всё-таки придётся наконец лопнуть. Очень плотных, нужно признаться, стенках, что сейчас безбожно трещат, но случиться последнему взрыву всё же не позволяют. Это того не стоит. Какой смысл доказывать что-то этой малолетке и пытаться объяснить собственную точку зрения на проблему, когда упёртый баран всё равно станет ломиться в закрыты ворота.

Наглый, очень наглый, тянет подбородок вверх будто в порыве демонстрации чувства собственной важности. Такой Трубецкой ему особенно не нравится. Версия «мне глубоко похуй и я бесконечно прав» всегда занимала последнее место в как бы между прочим составленном Николаем списке возможных моделей поведения Сергея. Хотя, если говорить откровенно, то и первого места в этом списке не было. Порой ему казалось, что парень в принципе не умеет вести себя естественно и приятно, ориентируясь исключительно на собственные ежесекундные желания и инстинкты – грубо говоря, наивысшее место в этом списке занимала модель «мне что-то от вас нужно, поэтому сегодня я веду себя как сука только лишь на половину». При всех имеющихся в его арсенале талантах, при всём его потенциале на кой чёрт нужно было выстраивать эту сложнейшую, острую конструкцию, где каждый неровный шаг обязательно обернётся чужим проколом или падением. Лучший студент группы и самое страшное наказание в одном лице. Никаких рычагов давления, потому что воздействовать на человека, который определённо точно знает, что хочет от этой жизни, на самом деле ровным счётом совершенно невозможно.

— У Вас какая-то странная тактика ведения войны, Трубецкой. Обычно переговоры пытаются провести до начала военных действий, а Вы…

Сильная вибрация не просто отдаётся в держащей портфель руке, но даже обладает некоторым уровнем громкости. Романов прерывается на полуфразе, потому что вибрация повторяется вновь, а, следовательно, является не просто тактильной и аудиальной иллюзий, но вполне явным признаком того, что будто бы забытый на кафедре телефон всё-таки даже не приобретал своё «забытое» свойство.

Всё внимание Ники мгновенно переключается на раздражающий звук, и после десятка секунд поиска телефона по недрам портфеля он всё-таки вытягивает его на свет и хмурится, заметив незнакомый номер. За коротким «Ало» следует максимально короткий разговор, потому что нет, кредит не нужен, а разговаривать с записью не имеется ровным счётом никакого желания. Николай даже не произносит более ни единого лишнего слова, лишь всё также продолжая хмурится нажимает красную кнопку.

Но мысль уже утеряна, оборвана и не требует своего продолжения. Необходимость возвращаться на кафедру растворяется сама собой, а значит у Романова нет ровным счётом никакой необходимости хоть ещё на несколько минут задерживаться в университете. Глубоко вздохнув, он вновь возвращает взгляд к почему-то не желающему немедленно провалиться сквозь землю Трубецкому, чтобы окончательно убедиться в том, что тот так просто не отстанет. Может быть правда поговорить хочет? Не дело всё это всё-таки. Совсем не дело.

— Хорошо, — коротко и ясно, потому что рассуждать над тем, кто и кому действительно теперь должен кофе, нет ни сил, ни желания. – Пойдёмте.

И снова эта дурацкая манера уходить, не дожидаясь окончательного согласия собеседника. Правда, в этот раз Николай никуда не бежит, а идёт достаточно медленно, успевая на ходе пару раз перекинуть через шею длинный серый шарф, что прежде небрежно на ней болтался. Трубецкой идёт совсем рядом, но нарушать тишину будто бы даже и не собирается, но это даже к лучшему. Молчаливый Трубецкой – это редкость, а значит подобными моментами определённо стоит наслаждаться.

Спускаясь по лестницам, ступая по коридорам по направлению к выходу, Романов наскоро пытается придумать, куда ему стоит сейчас направиться, дабы отдать этот дурацкий кофейный долг, обойдясь между тем наименьшими жертвами – спрашивать об этом у Сергея он, безусловно, никак не намеривается. Что-то, находящееся в пешей доступности не подходит по двум простым причинам: такового здесь попросту нет, да и идти хоть пару лишних минут рядом с Трубецким и тонуть в неловком молчании это та ещё жестокая пытка. Все заведения средней отдалённости не подходят потому, что покинув их придётся возвращаться к университету за машиной. Остаётся только что-то достаточно далёкое, чтобы можно было воспользоваться автомобилем. В который придётся посадить Трубецкого. Ладно, это лучше, чем идти с ним бок о бок и молчать – здесь хоть можно сделать вид, что ты ужасно внимательно следишь за дорогой.

Пальто он не застёгивает даже тогда, когда открывает тяжёлую дверь в нос тут же ударяет горький сигаретный запах. Трубецкой выбирается следом, и лишь после этого Романов поворачивает налево, по прямой, чтобы снова завернуть налево и через пару шагов оказаться у чёрного Volvo прошлогодней модели – подарок брата к окончанию магистратуры, сам бы Никс на такую копил до следующей китайской пасхи.

— Только дверью не хлопай, — голос недовольный, и снова перескакивает на «ты», потому что держать дистанцию за стенами университета ещё не до конца научился.

Вечером Васька загружается до достаточной степени, чтобы стоя на вновь красном светофоре нервно постукивать пальцами по рулю. На соседнее пассажирское сидение ни одного лишнего взгляда, – если смотреть, то только боковым зрением или через зеркало заднего вида. И всё-таки это молчание угнетает. Молчать оказывается на порядок сложнее, чем казалось ранее, а потому в молчанку Николай проигрывается стремительнее, чем ему бы того хотелось.

— Ваши друзья не будут Вас искать? – спокойно, но не без толики иронии. Юношеская половина группы вполне себе со стороны напоминала самую настоящую семью, где каждый занимает свою роль и знает своё место: Трубецкой походит на самого старшего ребёнка, что уже успел понюхать жизнь и всегда всё знает лучше всех.

Он всё также не поворачивает к нему лица, но чужой взгляд чувствуется всё также отчётливо, как и в прошлый раз – от него не сбежать, и не скрыться, не спрятаться.

И ведь самым обидным в сложившей ситуации является именно тот факт, что Николай студенту действительно верит. Позволяет себе поверить в то, что тот действительно желает обсудить сложившуюся ситуацию и поставить точку в этой кровопролитной войне. Ответ на свой вопрос он пропускает между ушей, потому что тот не несёт в себе ровным счётом никакой для него информации. Находиться в одном замкнутом пространстве с Трубецким неуютно. Будто газ медленно заползает в лёгкие и станет продолжать это до тех самых пор, пока ты остывающим трупом не завалишься на землю. Трубецкой – это яд, антидот для которого выдаётся в недостаточных порциях, а потому ты медленно умираешь день за днём, сам не подозревая о приближающейся кончине.

В современном мире почему-то за характеристику по умолчанию взята человеческая любовь к ароматному, едва горькому напитку, что по всеобщему умыслу будто бы должен бодрить по утрам. Но к кофе сам Никс относится, если честно, максимально равнодушно. Одно дело, прогуливаясь по флорентийским улочкам забрести в небольшой бар и выпить ароматную чашечку, заедая пропахший корицей напиток круассаном с заварным кремом – ежегодные поездки по Европе раньше являлись одной из основополагающих семейных традиций Романовых. И совсем другое, мчаться на другой конец Петербурга в поисках хотя бы сносной чашки кофе, который ты в принципе не очень-то и любишь. Ведь если вкус тебе совсем не нравится, в определённых ритуалах начинаешь находить совершенно иного рода радости. Да разве можно сравнить то душевное успокоение с вынужденной вылазкой, особенно в тот момент, когда Трубецкой будто бы нарочно столь резко закрывает несчастную дверь?

Это место никак нельзя назвать одним из любимых. Это месту знакомо Николаю примерно по той же причине, по которой он сейчас здесь и находится – просто иногда тебе требуются заведения, в которых ничто не воспрепятствует разговору. Согласно всем правилам приличия, Романов аккуратно вешает своё пальто на одну из вешалок, прежде чем вернуться к избранному студентом столику, а в голове его крутится лишь одна мысль, – что же мне следует сказать?

Но ничего говорить ему и не приходится. Трубецкой с этой задачей прекрасно справляется и самостоятельно, успевая на долю секунду прерваться разве что для заказа кофе.

Когда пчела решается на то, чтобы ужалить и распрощаться с жизнью, она действует согласно собственному инстинкту, к неё нет даже права выбора, однако это действие влечёт за собой самые пагубные и необратимые последствия. Оса может жалить, не останавливаясь ни на миг. Её жало раз за разом остаётся при ней, но каждый новый укол ничем не приятнее предыдущего. Она ничем не рискует, даже когда принимает случайность за опасность, у неё нет необходимости в моменты безоговорочной смерти задумываться о том, что, возможно, ей стоило было подумать прежде, чем действовать.

Трубецкой – это оса. Надоедливая, вездесущая и безостановочно жалящая, потому что она может себе это позволить. Потому что для неё никаких последствий не существует, а, следовательно, нет никакой необходимости для того, чтобы придержать своё жало для настоящих противников. Она выплёскивает свой яд и жалит всё сильнее: различие лишь одно – в отличие от Трубецкого оса не наслаждается этим процессом.

Переплетённые пальцы покоятся на до блеска вычищенной поверхности, легонько подрагивая, в то время как сгорбленная фигура едва ли шелохнётся. Он слушает внимательно, вслушивается в каждое слово и на каждое находится ровно восемьсот двадцать пять вариантов ответа. Но губы даже не размыкаются в попытке промолвить хоть слово. От молчит и лишь смотрит из-под нахмуренных бровей на мальчишку, что словно сок из созревшего апельсина выжимает из себя всё новые и новые причины для пронзительной скорби для чужой неудавшейся жизни.

Его признание о настоящих причинах его желания отвести преподавателя куда-нибудь подальше от заветного места, колит острее тончайшей иглы, после которой остальные чувствуются уже чуть менее болезненными. Потому что этого оказывается достаточно. Потому что Николай чувствует не то, чтобы просто униженным, но извалянным в грязи и выкинутым на пыльную дорогу – вместо белого флага мерзавец выставляет вперёд пистолет. Он признаётся в собственной лжи с до тошноты приторным самообожанием, на которое хочется лишь плюнуть в лицо и непременно повалив на пол стул, вскочить с места и пулей вылететь на засыпающую улицу.

Но он не двигается с места. Даже в тот момент, когда Трубецкой оповещает о налаживании личной жизни двух своих прихвостней – фраза «налаживать свою личную жизнь» звучит слишком многозначно, рождает множество лишних вопросов, что приходится оставить при себе. Где-то сбоку от сердца закипает большой железный чайник, что вот-вот зайдётся паром и пронзит уши отвратительным писком, нужно успеть вовремя снять его с плиты.

Да только последний гвоздь в крышку этого гроба всё-таки ржавый, сгибается прежде, чем проткнуть деревяшку насквозь. Друзья – это больная тема, когда тебе пятнадцать, старшие братья уже выросли, младший ещё слишком мал и ты сидишь душным летом в своей комнате, вгрызаясь в очередную книгу, потому что больше тебе податься и некуда. Но по прошествии двенадцати лет ты понимаешь, что существовать в одиночку в принципе научился. Что полгаться только лишь на самого себя тебя в принципе устраивает, а в минуты разъедающей душу тоски ты с бутылкой виски наперевес в любую погоду отправляешься на балкон, где, затягиваясь нелюбимыми сигаретами вглядываешься в огни мирно посапывающего города. Если на вершине горы слишком холодно, стоит захватить с собой шерстяной шарф.

Чайник успевают снять с плиты за мгновение до того, как тот выстреливает ненавистной закрывающий рот пробкой.

— Хорошо, Трубецкой. Я Вас услышал, — милая девушка опускает на стол большую горячую чашку, которую Николай наскоро пододвигает к себе, оставляя за собой мокрый липкий след. – До свидания.

В глубине ледяной глыбы полыхает горячая магма, от которой холодные стенки расположились на слишком значительном расстоянии, чтобы мгновенно растопить прозрачные альковы. Но жар делает своё дело, медленно, но верно, он прокладывает себе долгожданный путь наружу.

Одну ложечку сахара из стоящей у края миски и ни одного более взгляда на Трубецкого. Николай чувствует, как собственная ненависть подступает к горлу горьким комом – ещё одно слово, и кандалы выштрудированной вежливости падут, а сковать конечности наручниками будет неуверенно сложно.

Трубецкому нужно отдать должное. Трубецкой отличный знаток своего дела – яд действует умело, обходя любые разумные преграды.

Победоносная ухмылка остаётся неувиденной, студент самодовольно перекидывает через руку ранее скинутое пальто и следует к выходу. Он с блеском завершил ещё одну битву и теперь надеется на подписание пакта о безоговорочной капитуляции. Задерживаться здесь и секундой больше нет никакой необходимости – победа пахнет чужим поражением. Поражением, которое, чёрт возьми, принято, и которое рыхлым осадком останется в памяти.

— Блять.

Кофе обжигает язык столь ожидаемо, но от того не менее обидно. Опуская чашку на блюдце Ники знает наверняка, что больше к ней и не притронется.

С горькой приправой всё на вкус кажется будто бы пресным.

В те тёмные времена, когда ты сам становишься на паузу, а жизнь между тем продолжает бежать вперёд, существует два типа людей: те, чьи опущенные руки приводят к безразличной апатии и бессилию и те, кто зияющую пустоту пытаются заполнить всем, чем только угодно, лишь бы не слышать в ушах безрассудно гуляющий по засушливым простором западный ветер. И Николай всегда безусловно относился именно ко второму типу. Находясь в бесконечной гонке за собственным хвостом, он привык выбивать дурь из собственной головы десятком полезных и совершенно ненужных дел, лишь бы только не оставить себе и секундочки на то, чтобы задумываться над тем, из-за чего так болезненно колит под рёбрами. В последний момент подать заявку на участие в конференции и теперь днями и ночами корпеть над докладом? Пожалуйста. Свозить матушку в Великий Новгород и проболтаться там с ней целый день, потому что по прохождении экватора собственной жизни женщина решила срочно начать налаживать отношения хотя бы с ещё недостаточно взрослыми сыновьями? Пожалуйста. Согласиться потратить целые выходные на то, чтобы помочь младшему брату впервые переехать? Пожалуйста. Раздавая каждому желающему часы и минуты личного времени, он мог отделаться от мысли, что, собственно, ему больше-то и некуда тратить это время. Если раньше желание стать лучше, что-то и кому-то доказать гнали вперёд эффективнее самого хлёсткого кнута, то теперь безразличие в месте, которому он готов был посвятить всего себя и свою собственную жизнь начинало пожирать его изнутри.

В ночной темноте белый потолок всегда кажется тёмно-серым и настолько близким, будто протяни руку – обязательно дотронешься. Бессонница в последнее время приходит к нему как на работу, по точному расписанию и никогда не пропускает свои смены. Каждый день, без передышки, будто боится, что совсем скоро получки перестанет хватать на её несуществующую жизнь. А может быть в холодном сумраке ей тоже очень одиноко. Так и не спустившийся на веки сон разрывает тусклый свет и отчётливая в ночной тиши вибрация – прежде, чем потянуться рукой к лежащему на тумбочку телефону, Ники несколько секунд уговаривает себя это сделать.

Абонент в таком часу и в такой день слишком неожиданный, а потому ладони рук успевает опалить ледяной предчувствие чего-то нехорошего, которое не рассеивается даже, когда по ту сторону разговора начинает лепетать бодрый и достаточно беззаботный голос. Через три дня. Кажется, в шесть с чем-то. Из Варшавы. Да, информацию о рейсе было бы неплохо. Нет, не скажу. Хорошо. Буду ждать. И затем он ещё целую минуту вглядывается в рабочий стол телефона, пытаясь прислушаться к самому себе – есть ли в этом море безразличия хотя бы крохотная толика радости?

И в аэропорт он тоже приезжает заранее. Будильник срабатывает чётко, время на собраться хватает с лихвой, но, кажется, он оставил без внимания то обстоятельство, что настолько ранним утром дороги Петербурга окажутся слишком пусты. Но потерев глазами всё ещё красные глаза, он выдавливает из себя улыбку, когда видит в дверях знакомое лицо. Встать пораньше – это не слишком большая жертва, если за ней стоит возможность увидеть брата, который впервые со дня своего отъезда решил посетить родной город.

В салоне автомобиля бессонно тихо. В салоне их трое: с женой Костя познакомился в Москве, пусть та сама из Польши, приехала то ли по работе, то ли в отпуск, Ники о таких подробностях даже и не спрашивал. На свадьбу тогда не поехал – приглашение было для него, и для матери с братом, но последней в то время слишком нездоровилось, у Миши экзамены, а одному ехать как-то неприлично даже по отношению к остальным. А может быть он просто боялся, что только его тоже занесут в список «врагов народа». Ещё тогда, три назад он предлагал им остановиться у себя, мол квартира не очень большая, но места точно хватит, но брат заверил, что уже забронировал номер в гостинице. Выгрузив большой чемодан на тротуар, Ники ещё раз уточняет время встречи – совсем поздно вечером, потому что у него днём любимая работа, а у прилетевших желание отоспаться после перелёта и собственные планы. А он и не настаивает. Он соглашается на любые условия, потому что знает – собственных предложений в его арсенале не имеется.

Рабочий день тянется непростительно долго. Если первая половина дня ещё проходит под эгидой ответственности, то после обеда Романов практически не выпускает из рук стаканчик с кофе. Он чеканит лекции с интонацией какого-нибудь не самого талантливого актёра, говорит на автомате и даже не путается в словах – текст вызубрен до последней буквы, правда грозным взглядом отслеживать каждое шевеление нерадивого студента как-то не получается. В обеденный перерыв он уходит к васильевской стрелке подышать свежим воздухом в надежде, что это поможет наконец проснуться. Необходимый эффект так и остаётся недостигнутым, вместо того он впервые чуть было не опаздывает на собственную пару. И даже не слишком переживает по этому поводу.

На часах ровно половина девятого, когда последний магистрант покидает аудиторию. Преподаватель заболел, а в последнее время Николай бросается заменить любого, пусть даже не очень хорошо разбирается в предмете – часы тратит на то, чтобы подготовиться. По его расчётам, гости всё ещё в театре, – Костя же вроде говорил, что они купили билеты в Александринку? – наверное, они позвонят, когда всё закончится.

Он спускается по почти опустевшим лестницам на кафедру, дабы забрать вещи и, наверное, дождаться звонка. Сидеть в машине ещё какое-то время – это не самое рациональное занятие, когда количество всё самостоятельно подкидываемых дел всё никак не убывает. Положив телефон экраном вверх на стол, он включает компьютер и через пару минут понимает, что экран уже плывёт перед глазами. Спать хочется настолько сильно и отчётливо, что противостоять этому желанию с каждой секундой становится всё сложнее, будто бы долгожданный относительный покой заливает веки свинцом. Наверное, ему правильнее было бы сейчас написать брату и попросить перенести встречу на завтра, а самому отправиться домой спать, но уважение договорённостей попросту не позволяет ему это сделать. Брат уедет уже завтра вечером и дата их новой встречи определённо точно неизвестна. А поспать можно в любой момент. Например, прямо сейчас, вот на этих самых стульях, минут так пятнадцать-двадцать.

Странный гул звучит где-то вдалеке, но становится всё ближе, и вот из яркого странного сна выскальзывает в реальность. Боль в левой руке – явный признак того, что спать на стульях было не самым лучшим решением, но резкое пробуждение походит на прыжок в студёную воду. Разрывающийся от безостановочных звонков телефон всё также лежит на столе, до которого Николай добирается в один шаг – позже непринятых вызовов окажется где-то штук шесть или семь. По голову брат не то, чтобы очень зол на то, что Никс так долго не поднимал трубку, а скорее взволнован его неожиданным исчезновением из зоны доступа. Пары коротких вопросов оказывается достаточно, чтобы кратко обрисовать ситуацию и договориться о максимально конкретном месте встречи.

Голова самую малость побаливает, но состояние в целом даже после короткого – в почти пару часов – сна стало на порядок лучше. Он всё ещё достаточно сонно просовывает руки в рукава пальто и застёгивается на все пуговицы, после чего поднимает портфель, выходит в коридор и в два оборота закрывает кафедру. Интересно, как много вопросов у охранника будет относительно слишком уж задержавшегося на работе преподавателя.

Значимость этого вопроса испаряется в ближайшую минуту будто бы сама собой.

Кофе? Нет. Прогулки на свежем воздухе? Не. Энергетики? Не-а. Пьяные студенты, выскакивающие из кабинетов мёртвого университета? Да, пожалуйста, два штучки заверните, или уж сразу пять, что уж там скупиться.

Пролетающий почти мимо его носа Рылеев будто бы опаляет волной горячего воздуха – он узнаёт его по спине за секунду до того, как тот скрывается за углом. Словно конь, столкнувшийся с непреодолимой преградой, Романов останавливается на месте и только в немом удивлении открыв, хлопает глазами и давится всеми возможными и невозможными словами, приходящими ему сейчас в голову. Но ему не нужно озвучивать что-либо вслух – до трясущихся рук знакомый голос делает это за него.

Есть ли в его душе хоть капля удивления? Нет. Может быть злости? Не. Злорадства? Не-а. Для того, чтобы выбраться из состояния тотального ахуя, ему требуется несколько секунд, прежде чем вытянувшись в струнку и покрепче сжав в руке ручку портфеля он наконец мог вымолвить хоть единое слово.

— Можете готовиться к отчислению.

Из распахнувшейся двери аудитории льётся яркий свет и не менее яркий голос. От Трубецкого пасёт спиртом будто бы на ближайшую тысячу километров, он легко проскальзывает мимо него, чтобы заглянуть в кабинет и безапелляционно поразиться удачливости собственной находки.

— Все вы можете готовиться к отчислению.

Словно гладиатор, опускающий забрало своего шлема и готовясь вступить в новую схватку с диким зверем, Трубецкой закрывает дверь и вновь готовится принять удар на себя. И, как ни крути, эта непреходящая жертвенность вызывает уважение. Это то, будто бы совершенно последнее качество в Трубецком, которое всё ещё стойко импонирует Романову. Удивительная способность сгребать общие проблемы в одну охапку и взваливать их на себя. Потому что считает, что лучше с ними справится? Возможно. Излишняя самоуверенность чаще всего приводит лишь к разрушающим результатом, а здесь лишь распускается пышным цветком, что всё горит, горит, но не сгорает в ослепительном пламене бахвальства.

Ему казалось, что появись возможность отомстить студентам, что с таким хладнокровием выкинули его из окопов, он обязательно сделает это, ни на секунду, не задумываясь о правильности этого решения. Раненый зверь в последний свой прыжок вкладывает остатки убывающих сил, чтобы острым когтем по горло, чтобы утащить на дно вместе с собой. Человек совершенно незлопамятный, он, веруя во вселенскую справедливость, знал, что шанс расставить всё на свои места обязательно представится. И вот он зол, он очень голоден и лучшей возможности для нападения не представится, но добыча, насквозь провонявшая крепким алкоголем, интереса не вызывает. Наполовину пустой стакан разбивается вдребезги, но ни звука не слышно, ни осколки пальцы не режут – злость яростная, злость, слепящая растворяется в формалине, и кричать будто даже и не хочется. А в душе лишь бесконечная усталость.

Трубецкой – парень высокий, но Николай всё равно выше, смотрит свысока да давит улыбку, но и то едва получается. Трубецкой не говорит, а ядом плюётся, но у Романова не иммунитет – телу без кожи ещё один ожог совсем не страшен. Трубецкой – это заноза, что влезла в палец и сидит крепко-крепко, только ножницы теперь нести, вырезать его, выковыривать. Трубецкого почему-то слишком много. Трубецкой словно прочный клей, въелся в кожу, и теперь не стирается, не смывается, не вычищается. Трубецкой – это демон, которому душу продали, и теперь он чёрной тенью следует да часа своего дожидается. Трубецкой. Трубецкой. Трубецкой. С глаз бы тебя долой.

— Мне даже не потребуется делать обвинения, записи с камер и без меня прекрасно с этой работой справятся.

Кивком головы на одно из достижений техники, что по университету раскидано явно больше, чем требуется. Сотни глаза в традициях лучших антиутопий – вот оно будущее без права выбора. Но сегодня всевидящий Аргус принес свои плоды. Одного лишь его слова будет достаточно, чтобы поднять архивы и выставить за пределы университета тех, кто не помахал бы даже платочком вслед, удайся их затея с выставлением вон его самого. Подобные выходки здесь не прощаются. Так почему же говорить ничего даже и не хочется?

Победить в войне, в которой не выиграл ни единого сражения – не это ли мечта любого полководца, уже принявшего собственное безоговорочное поражение? Но в душе мертвецки тихо, трубы ликования погнуты в узел. Трубецкой пыжится, будто воробей зимой у рефрижераторной решётки. А с кем он, собственно, борется? С детьми, что учатся кричать во весь голос и пытаются всеми силами своим доказать, что тоже чего-то, да стоят? Или с самим собой, на двадцать седьмом году жизни наконец осознавшему, что всё это время с завидной уверенностью двигался в обратно направлении?

Трубецкой прав, Трубецкой бесконечно прав и белый флаг впору вдавливать грязными ботинками в чёрную землю, да поглубже, чтобы точно обратно не вытянуть.

— Могу подбросить Вас и Ваших друзей только до ближайшего отрезвителя.

Даже шутка получается какой-то вымученной – выдавливает из себя, просто чтобы совсем уж лица не потерять. Ведь принимать капитуляцию тоже нужно с честью.

Ему хочется похлопать Трубецкого по плечу и сообщить, что он умывает руки. Завтра, проснувшись в своей холодной квартире и плеснув в лицо ледяной воды, он обязательно снова встанет встрой, чтобы бороться. За правду, честность и справедливость. Потому что иначе всё ещё не умеет. Потому что Николай Романов всегда идёт до конца, и голову придётся сложить на этой борьбе, он сложит, но руки изменникам не протянет.
Но сегодня для борьбы нет больше сил. Сегодня есть лишь тихая усталость.

У него нет необходимости оставаться здесь и секундой дольше. Один глубокий вдох, и прежде, чем сделать шаг в сторону лестниц, ведущих вниз:
— Знаете, Сергей, я в Вас очень разочарован. На самом деле, к моему глубокому сожалению. Всего доброго.

И очень разочарован в себе.

И уйти, откуда гонят. И туда, где не ждут.

Он уходит и даже не оборачивается. По тёмному коридору к тёмной лестнице, за спуском по которой новый тёмный этаж, тёмная улица и не менее тёмная жизнь. Не хватает только тёмного человека, что усядется на край кровати, размышляя о том, что правильно и истинно, а затем уведёт за собой к последнему пункту назначения. По ступенькам вниз, рукой вцепившись за перила. Потому что голова такая тяжёлая, потому что он пальцами трёт переносицу, дабы вновь спугнуть сон, что будто бы снова набрасывает свою золочёную цепь. То, от чего он уходит – остаётся позади, как физически, так и мысленно. О несносной компании, в очередной раз отравляющей ему жизнь, – в этом клубке ужей лишь один источает смертельный яд, – он забывает тут же, стоит повернуться к ней спиной. Последняя змея вытянулась на сухой земле – кто же знал, что та готовится к прыжку.

В голове будто томится рой диких пчёл, он не слышит чужих шагов. Пара ступеней – вот то расстояние, на котором он замечает движение позади, но обернуться не успевает – цепкая рука хватает за плечо, а сердце в секундной слабости пропускает удар. В университете слишком темно, чтобы зачитывать устав о надлежащем поведении студента, но вполне хватает лунного света огромных окон, дабы разглядеть лицо нападающего прежде, чем кинуться защищать всё то, что жизнью названо людьми.

— Трубецкой, Вы совсем с ума сошли?

Всплеск адреналина в крови, вызванный уж слишком неожиданным возникновением студента заставляет сжать посильнее кулаки – схватить бы за шиворот, да с лестницы спустить. От чужой наглости в жилах закипает едва плетущаяся кровь – ты можешь быть бесконечно груб, но трогать не смей. Между преподавателем и студентом существует невидимая стена из красных кирпичей, которую Трубецкой подтачивал день за днём, чтобы теперь, одним ударом своей невиданной наглости разнести её на множество маленьких осколков, чтобы не оставить преграды, за которой можно было бы спрятаться. Когда стена из учтивости оказывается сломана, наступает время для последнего удара.

Он сам подарил ему это оружие. Сам положил в чужие руки и научил стрелять – без промаха, только в цель.

В сумраке, разбавляемом лишь тусклым естественным светом, белоснежную рубашку отчётливо видно. Видно, как две её белоснежные половины очень быстро начинают отделяться друг от друга, чтобы затем разойтись в разные стороны, но не прекратить движение. Осознание того, что происходит, таранит сначала голову, затем шею и корпус – отвернуться нет никакой возможности. Пальцы работают в спешке, но для него время тянется бесконечно долго. Необходимость всё немедленно остановить смешивается с ощущением бессилия и предательским любопытством. Как далеко ты готов зайти, чтобы заставить забрать свои слова обратно? Чтобы убедить, что всё ещё умеешь удивлять?

Голова полнится свинца, а сонливость пьяная. Бледная кожа ведь тоже светлая, не ей прятаться в ночной темноте – она цепляет взгляд, она не позволяет оторваться. Будто единственный зритель в кинотеатре, где показывают только чёрно-белые фильмы – представление лишь для него одного, да цена за билет уже заплачена. Знает, что должен немедленно отвернуться и потребовать объяснений. Но обломки стены попираются чёрными ботинками, а щёки заливаются краской, что единственный актёр даже и не увидит. Николай неуверенно сглатывает. Пистолет приставлен в упор, пуля пролетает прямо между глаз.

Наверное, где-то здесь, между фразами въедливого голоса он ловит себе на мысли, что никак не может разозлиться. Что эта ненависть, заполняющая чащу его души, не способна перелиться через край – она кипит и брызжет как раскалённое на сковороде масло, она пытается задеть, но стоит сделать лишь шаг назад, как та немедленно умолкает. Но после каждого шага, Трубецкой делает два вперёд, угрожающее шипение его не страшит. Эта ярость подбирается к горлу, эта ярость томится внутри и ни при каких обстоятельствах не вырывается наружу, даже тогда, когда ледяные оковы учтивости оказываются расплавлены. Где-то здесь Ники наконец понимает, что проигрывает в этой битве не потому, что не умеет драться, но потому что даже не пытается биться в полную силу. Когда рычащий пёс рвёт на себя палку, лежащую в твоей ладони, ты тоже тянешь на себя, но никогда не стараешься действительно это сделать. Потому что этот пёс твой, потому что и тебя он не кусает, плотно сжимая челюсти.

Летящую прямо в руки рубашку ловит только благодаря реакции хватать всё, что летит в твою сторону. Это выводит его из того самого транса, в которой вводит Трубецкой – ему не нужно для того перед глазами пускать маятником золотые часы. Теперь он может посмотреть гипнотизёру в лицо.

— Мне не о чём с Вами разговаривать, — на середине фразы прочищает горло, потому что голос сипит в самый неподходящий для того момент. – По крайней мере до тех пор, пока Вы находитесь в подобном… состоянии.

С чужих глаз короткий взгляд ниже – вольность, что вырывается сама собой, что остаётся с ним даже после того, как он снова поворачивается к Трубецкому спиной и продолжает спуск. Тёплая ткань между пальцами ни на секунду не покидает поникшей головы.

— Ох, Алекс, вот и что прикажешь делать…

Стойкий запах горелого заполняет всё пространство небольшой кухни и кажется всё-таки распространяется за её пределы. Пострадавшая в огне сковорода так и оставлена в тяжёлых муках умирать прямо на конфорке, грязная разделочная доска где-то в пределах видимости и только скорлупа уже покоится в недрах мусорного ведра. Над несчастной яичницей он страдает уже минут так тридцать, не смакуя каждый кусочек, но морщась каждый раз, как тот оказывается во рту. Пересоленная, подгоревшая. Давится, но продолжает есть, потому что на приготовление второго завтрака рука всё равно не поднимется, да и выкидывать как-то жалко. Вилкой выковыривая помидоры, ругает себя за то, что вообще решил их добавить – даже и те на вкус сегодня как-то особенно противные.

Отрывая взгляд от тарелки, он поднимает голову, чтобы убедиться, что даже два янтарных глаза напротив на него даже не смотрят, определённо не самая удачная яичница их интересует всё-таки больше.

— Иди сюда.

Эта острая необходимость немедленно кого-то погладить. Он опускает руку вниз, имитируя снисходительное согласие поделиться, но пушистый комок гордости остаётся глух к его просьбам. Повторяет просьбу ещё раз, и ещё, прежде чем вилкой отломать небольшой кусочек от своего завтрака и вновь зазывая кошку скинуть его на пол. Реакция не заставляет себя долго ждать. Скрип стула и вот уже Алекс обнюхивает несчастный кусок, чтобы затем брезгливо удалится – в своё время ему долго пришлось доказывать Саше, что животное получило свою кличку не в его честь, а благодаря одногруппнице, что преподнесла столь необычный подарок в честь совместного окончания магистратуры. Никс знал, что ей не безразличен. Собственно, только поэтому он и согласился принять кошку – человек оставляет другому что-то в память о себе, человек заслуживает место в чужой памяти.

Пустую тарелку в раковину, а кран закрывается буквально через три секунды после открытия – он даже не пытается тянуться к губке. Потом. Всё потом. В руке почти опустевшая чашка чая уже безбожно холодного, с тёмными разводами на внутренних стенках. Взгляд из окна на соседний дом с повсеместно плотно задёрнутыми шторами. Люди ищут единения, люди бегут от одиночества.

Обычно каждый выходной день – это длинный список обязательных дел, поминутно расписанных. Сегодня делать ничего не хочется – на сегодня даже не был написан список. Сегодня не всё валится из рук, но руки не способны приниматься за работу: нежелание делать и желание не делать – понятия совершенно противоположные. Эта липкая, навязчивая невозможность, отравляющая пищу, отправляющая душу, выплывает наружу, выпуская в воздух только смрад и сладковатый привкус гнили.

Нажатие на большой белый треугольник только ради того, чтобы хоть что-то занимало дурную голову. Чрезмерно высокий рейтинг, закадровый смех и слишком громкое название – ситкомы определённо были придуманы Дьяволом. Наобум четвёртый сезон последняя серия, потому что точное место остановки Николай, конечно же, не помнит – в прошлый раз смотреть сериал его самым наглым образом заставили, а он и не смог отказать. В таких вроде бы мелочах соглашаться даже особенно просто. Просто лишний раз промолчать, остаться при своём и также просто говорить «да, конечно, включай следующую», пусть даже правый глаз нервно дергается всякий раз, когда целый хор в наушниках по команде начинает смеяться.

Смотрит в экран, но не вглядывается. Слушает, но не слышит. Переворачивается на бок, потому что успела заболеть шея, рука и будто бы весь он сам. Пальцы нервно выстукивают по покрывалу, но Романов этого не замечает, как не замечает и того, что периодически ладонь сжимается в кулак, чтобы затем бессильно разжаться. Крышка ноутбука захлопывается резко. Шумно выпуская воздух из лёгких, он поворачивается на спину и жмурится до белых мух на чёрном полотне. В полный кувшин новый песок не насыплешь, в полную голову новые мысли не положишь, пока старые не вытащишь.

На кровати усаживается также резко, закрывает лицо руками, уже зная, что последует дальше. Подняться, затем несколько шагов до рабочего стола, чтобы из самого нижнего ящика вытащить что-то совершенно инородное, что сейчас явно должно лежать в чужой квартире, а не прятаться в тайнике, будто краденное. А на самом деле ведь правда краденное. Он перетирает край воротника между пальцами – попробовать не на вкус, но на ощупь. На ощупь белая ткань теперь совершенно холодная, в меру плотная, в меру мягкая. Смотрит и разглядывает то, на осмотр чего хватило бы максимум минуты, но вещь увлекает куда больше дурацкого сериала, а перед глазами юркие пальцы, опускающиеся пуговица за пуговицей.

Кажется, так делают в сопливых фильмах. Поднести к носу, закрыть глаза и сделать глубокий вдох. Запах уже знакомой туалетной воды, вперемешку с потом и табаком. Странно, не слишком приятно и зачем ему нужна была эта информация? Наверное, это должно работать как-то иначе. Николай оглядывается по пустым углам от иррационального страха быть увиденным, разоблачённым. Будто плотно закрытая дверь сейчас со скрипом откроется, после чего ему придётся рассыпаться в миллионе оправданий, попутно уворачиваясь от новых ядовитых плевков. Ещё один вдох и рукой под резинку домашних штанов.

*

На улице сегодня особенно морозно. Поплотнее запахнуть пальто и прибавить шагу: не только потому, что холодно, но потому что видеть никого и не хочется. Через толпу дымящих студентов прорваться нетрудно, пусть в перерыв их действительно высыпало слишком много. Целый час большого перерыва и ни в одну из шестидесяти минут, желающих потравить себя меньше не становится. На сегодня работа окончена. Теперь можно с чистой совестью отправиться домой, чтобы снова изнывать от нежелания находится в четырёх стенах.

И всякий новый раз будто бы в первый. С той самой первой секунды, как его взгляд в очередной раз натыкается на Трубецкого, он чувствует на себе тонкую корочку отмершей кожи, которую хочется немедленно отодрать. Он не останавливается на месте только потому, что идти – самый привычный механический навык человека. Возможно, эта его собственная примитивная особенность – идти только вперёд словно огромный локомотив, сбить с пути который возможно, только лишь разрушив тяжёлые рельсы.

Тот не поднимает головы, но Николай готов в любой момент отвести взгляд, стоит тому только шелохнуться. Собственно, так и происходит. Теперь взгляд блуждает по ближайшим домам, а мысли будоражит чёртова рубашка, сминаемая в крепки кулак. Резкий приступ стыда. Останавливается в двух шагах, но смотреть в глаза смерти подобно.

— Все разговоры в часы консультаций.

Уйти, убежать, уехать. Разговаривать с ним ему не о чём. Разговаривать язык не поворачивается, потому что в голове израненной пташкой бьётся только одна мысль – он знает. Мерзко, противно. Трубецкой знает даже то, что неведомо ему самому, потому что если не читает мысли, то всё равно непременно узнаёт загаданное. Словно пробирается тебе в голову, выстраивает там жилище и теперь оттуда не выгонишь, не выкинешь, не вытравишь.

Он же не станет перед машиной, если он попытается уехать? Шаг в сторону двери, тянется к ручке, но снова недооценивает уровень наглости – Дьявол определённо с ней переборщил, когда вылепливал своё лучшее творение. Ледяные пальцы вокруг тёплого запястья – терпеть такое прикосновение особенно неприятно в первые несколько секунд. Да он даже и не вырывается. Он даже и не двигается, не пытается поднять голову и посмотреть на главную причину собственных проблем последних нескольких месяцев. В голове субординация старательно выстраивает стены и заливает цементом трещины, собирает из осколков то, что было беспечно разрушено. Грош цена таким стенам.

— Вам не за что извиняться, — голос ровный, как у покойника. – Я прошу Вас немедленно уйти. Если Вас так тревожит ваше возможное отчисление, то можете не беспокоиться, я не буду поднимать этот вопрос.

Всё-таки нужно повернуться. Всё-таки нужно посмотреть в лицо и при том не потерять собственного. Только поворачивается, но руки не сбрасывает, вовсе старается не шевелиться. Смотреть на него мучительно сложно, когда мысли танцует на полуночном шабаше, а чувство стыда расплывается по венам и артериям.

— Трубецкой, давайте уже закончим этот фарс. Если вам всё ещё что-то не нравится, пишите новое заявление. Это всё, чем я могу Вам помочь.

А кто поможет тебе?

Мелочь. Такая несущественная мелочь, но он отчётливо чувствует тот момент, когда Трубецкой наконец отпускает его руку. Будто до бела раскалённые кандалы спадают с запястья, не даруя долгожданного освобождения – твоя темница здесь, она в твоей голове, а ключ покоится на дне промёрзшей Невы. Теперь можно шевелиться. Теперь нет необходимости задумываться о том, как поступил бы на его месте кто-то другой. Выдернул бы руку или сорвался в крик? Наверное, он и сам отреагировал тоже правильно. Тогда откуда это подтачивающее нервы чувство, будто один неловкий шаг и разоврёшься на тысячи кусочком, вкупе со своими принципами и регламентом?

На глубине в десять тысяч девятьсот девяносто четыре метра не бывает солнечного света. Это царство тьмы, где любая новая тварь уродливее предыдущей, и каждое существо само за себя – всеми миру вопреки. Обитать здесь непросто, ведь жизнь – это ежедневная борьба за выживание, где обладание самых острых зубов не гарантирует победы. Здесь побеждает тот, кто окажется умнее. Кто покажет то, что прочие никогда не видели и заманит в свою безжалостную ловушку. На троне в золотой короне окажется тот, кто дарует прочим обрезок света.

У этого удильщика нет удочки со светящейся лампочкой на конце, но есть глаза, – живые, глубокие, – что горят ярче пламени подожжённого фитиля, а ты стоишь как дурак, дожидаясь, пока после страшного грохота не останется на снегу от тебя разве что пара красных капель, да подпись под отречением. Отрекаюсь, капитулирую – вытащи на сушу, затащи на дно и в песках замуруй, чтобы не выбрался. Он не может ему отказать. Физически неспособен. В его арьергарде арсенал с тысячью последних шансов, чтобы доказать, что безбожно ошибается. Чтобы снова сбросить из князя в грязь и стоять потом с лицом истинного агнца – я имею право извиниться. Ты имеешь права подставить вторую щёку.

— Хорошо, — только ты о своём оружие не знаешь, только я тебе о нём не скажу. — На улице сегодня слишком холодно, давайте сядем в машину.

Пока Трубецкой следует к двери со стороны пассажирского кресла, он наскоро крутит головой во все возможные стороны, разве что в землю не особенно вглядываются. А если увидят? А что подумает? Людей вокруг крайне немного, но даже стоящий спиной человек сейчас кажется ему самым гнусным свидетелем… чего? Что настолько пугающее может родиться в чужой голове, что при взгляде на отдаляющиеся спины студентов по спине Романова пробегает предательский холод. Прежде, чем сесть в машину, он шумно сглатывает и ровно на секунду закрывает глаза. Будто на плаху под взглядом тысячи солдат.

Он знает, что в словах ни капли искренности – пламя манит жаром, но опаляет руки. В неё хочется разве что верить. Самоотверженно, без оглядки. А может быть действительно хочет извиниться? А может быть правда решил взяться за голову? В час тихой надежды безудержный человеческий оптимизм охватывает душу даже самого заядлого скептика, она трепещет и бьётся словно канарейка в клетке, в предвкушении гибели. В машине, ожидаемо холодно, но Романов тут же тянется к кнопке и запускает двигатель – разве что не попробовать на ощупь чужие околевшие руки.

В этот раз молчать до конечного пункта не получится – последняя точка на карте даже не задана. Между ними расстояние не более метра, а будто бы глубокий океан, что ни вплавь, ни на самолёте не пересечь, только стой на другом берегу да кричи в водную даль. Его машина – его тайный дом для неудобных свидетелей, но по ощущениям будто сам собой в угол загнанный. Смотреть в лобовое стекло кажется глупым, смотреть на Трубецкого нет никакой возможности. Хочется не смотреть. А лучше бы и не существовать. Так раскатами грома не приближается гроза в голове, что бьёт только в самые одиноко стоящие деревья – обязательно настигнет и тебя, стоит только чуть-чуть подождать.

С каких пор пьянство стало самым верным оправданием? С каких пор слова, сказанные в опьянённой неге больше не считаются за высказанные, больше не укладываются в голове литыми гирями и не тянут поближе к земле, стоит только направить взор к лазурному небу? Трубецкой – игрок, которому в руку ходят только козырные карты. Романов в этой колоде – король пик, его разыгрываю только когда это действительно выгодно, когда игра близится к завершению или не остаётся иного выбора. Игрока не волнуют проблемы его карт, пока те позволяют ему грести фишки одна за другой. У карт нет права обижаться. Карты очень хорошо горят – стоит только поднести поближе зажигалку.

— Я принимаю Ваши извинения, надеюсь, хоть в них Вы действительно искренны, — колит, закрыв глаза ладонью, наугад, зная, что не попадёт.

Его запинка – это девятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, потому что в дурацком «нами» цемент распадается на молекулы, а кирпич на алые атомы. Потому что Романов неосознанно кривится, будто бы от удара под дых – распятый на спутанных нитях чувств и ощущений. От чёрного до белого во всю палитру красок, ведь в один из самых морозных дней в году не от холода краснеют уши, а сердце пропускает тяжёлый удар. Хочется пальцами впиться в глупую голову, выдрать всё до последней мысли, рассмотреть под микроскопом и установить самый страшный диагноз – обречён на непомилование.

— Да. Я думаю, этой… истории действительно лучше остаться между нами, — пробует на вкус, язык обжигает самым жгучим перцем. – Если Вы хотите, я могу довезти Вас до метро или до дома, если Вы не очень далеко живёте. Сегодня определённо не самая удачная погода для прогулок. Если Вы хотите, конечно.

Он не замечает, как повторяется. Пистолет даёт осечку, но стрелять уже катастрофически поздно – одно тело на снежной простыне укрывается вечностью. Он поворачивается вполоборота и взглядом, словно слепой котёнок, тычется ему в лицо.

Где-то в паутине сомнений плещется надежда на согласие.

В народе почему-то бытует мнение, мол стоит несколько раз человеку сбиться с намеченного курса, отойти от пунктов намеченного плана, как он тут же лёгким движением руки выбросит за спину чёткую инструкцию, вмиг научившись кататься по дороге жизни без двух дополнительных колес. Но это неправда. Отступать от намеченного, от принятого практически физически неприятно. Всякий раз, как судьба вынуждает идти на этот совершенно точно никак не ожидаемый шаг, человек, привыкший жить по намеченному пунктирной линией циклу, станет судорожно ловить каждый блок распадающегося конструктора, но никогда в отчаянной ярости не собьёт слипшиеся детали рукой, рассыпая яркие фрагменты по ковру с очень высоким ворсом — не ищи, всё равно не отыщешь. План — это не удобные кроссовки для беговой дорожки. Это костыль, без которого ни шагу вперёд, ни назад, да стоять лишь посреди поля, да размахивать беспомощно руками.

В шкафу на верхней правой полке среди прочих вещей, которыми вряд ли когда-нибудь станешь пользоваться, да отправить на свалку истории как-то всё-таки жалко. Он вытягивает на свет небольшую коробку, затем возвращается на кухню и с вынужденной небрежностью опускает её на стол, в паре сантиметров от наполовину опустошённого стакана. Теперь опустевшего. Каждый уважающий себя человек обязательно должен хранить про запас бутылочку другую способствующего мыслительному процессу напитка, так, на всякий случай, ведь никогда не знаешь, когда захочется прочистить собственное сознание. Например, прямо сейчас.

Сам себе бы он такую никогда бы купить не позволил — не потому, что дорого, а так как в том нет ровным счётом никакой необходимости. Наверное, быть курильщиком — это всё-таки призвание. Выходить на обязательный перекур каждые несколько часов, высчитывать сигареты в пачке, рассчитывая свой путь до дома через ближайший магазин. Ритуализированность курения — это крайне интригующая человеческая особенность, в которую Романов не без удовольствия погружался с головой, стоило только впереди замаячить вероятности составить кому-нибудь компанию в этом занимательном деле. Возможность поговорить ценится больше вкуса хорошего табака. Но каждая новая сигарета наедине с самим собой — это способность затуманить разум, что болит словно от огромного ожога, обжигающего кожу солнца.

От вероятности засыпать в чашу уже испорченный табак он отмахивается столь же просто, как и от кошки, норовящей заглянуть в коробку. Все правила многослойного заполнения чаши куражатся в не на столько уж нетрезвом разуме очень уж неторопливо, а мысль о том, что скорее всего его затея увенчается провалом не слишком-то и пугает. Результат в данном случае в принципе значения не имеет. Прикусив кончик мундштука зубами и захватив пачку некогда купленных специальных спичек, он следует к раковине — если что-то пойдёт уж слишком не так, хотя бы останется возможность избежать пожара. Техника безопасности, она на подкорке, она не корректируется правилами логики и любительскими «авось пронесёт». Один раз по боковой части спичечного коробка, второй, третий. Неудача даже в таком простейшем деле начинает раздражать, но он уверенно чиркает до тех пор, пока в нос не ударяет запах подожжённой спички. Как там следует поджигать табак? Медленно вдыхая воздух, поводить над чашей, затем подвести ближе, поджечь? Трубка отправляется в раковину со страшным грохотом, а от дикого рваного кашля Алекс как ошпаренная немедленно вылетает в коридор. Дым застревает в лёгких и не очень хочет выбираться наружу.

Едкая дымка окутывает столпы безграничной уверенности, растворяет бетонные своды, уменьшает видимость до расстояния вытянутой руки. Этот дым палками не погонишь, а в помещении без окон сквозняком не выгонишь. Им приходится дышать полной грудью, впускать вместе с кислородом в кровь и просто надеяться, что его запасы когда-нибудь иссякнут — в такие моменты важнее всего не разжечь второй костёр.

К двадцати семи годам навык более-менее отдавать себе отчёт в собственном душевном состоянии вырабатывается даже у самого беспросветного айсберга, коим Николай никогда даже примерно и не являлся. Постепенно смятение и чудаковатость, что словно зарождающийся дождь барабанят по огромным лужам, приходят ко вполне знакомому уравнению, требующему скорейшего разрешения — ходить с огромной буквой X над головой не самое большое удовольствие. Просто в какой-то момент деталей становится достаточно, чтобы увидеть собранную в пазлах картину. Чтобы понять, что всё-таки вляпался. Не потому, что «о боже, Ники, тебе нравятся мальчики», — это неудобство дамокловым мечом нависает уже достаточно давно и двадцать четыре на семь, — но потому что в заточённой в железную маску голове всегда останется достаточно границ и запретов, чтобы позволить себе отпустить поводья. Чтобы перестать бояться.

Прокашлявшись, он не лезет в раковину за виновницей гадкого горького привкуса во рту — эксперимент, очевидно, неудачный и повторения определённо не требует. Последние пару глотков выливает в стакан, но не потому, что выпил уже достаточно, да просто в бутылке изначально было не так уж и много. Вернее, совершенно недостаточно. Прямо-таки катастрофически мало, особенно учитывая тот факт, что в алкоголе мысли не топятся, но зажигаются новыми красками и таранят несчастную голову насквозь, чтобы наверняка.

Финальным разъяснительным аккордом стало то самое мгновение, когда, всё ещё находясь возле его дома, он поймал себя на желании сохранить это место в навигаторе. Не для какой-то конкретной цели, но, чтобы запомнить, унести с собой эту по сути довольно бесполезную крупицу и хранить не в ящике стола, но ещё ближе — вперемешку с прочими воспоминаниями. Кто-то увозит с пляжа забавные камешки и сглаженные осколки стекла, но в отношении человека пойдёт любой доступный материал, пусть даже цвет таблички с названием улицы его дома. Будто бы от такого случайного знания человек принадлежит тебе капелькой больше. Будто бы ты имеешь к нему хотя бы крохотное отношение.

Это осознание ему бесконечно не нравится, но гнать его бесполезно — назло лишь станет разгораться сильнее. Всё, что у него есть — это время и самоконтроль, и если со вторым пунктом проблем не должно возникнуть, то первый ни в коем случае не согласится играть по правилам. Потому что времени — до конца учебного года. Слишком много, чтобы маячить перед глазами, слишком мало, чтобы вдоволь насмотреться. Пока пылающие сердца подливают в пламя керосин, он посыпает огонь песком в надежде если не потушить, то не дать тому достигнуть непозволительных размеров. Вся это история до самых костей непозволительна.

Едва придя в себя после не самой удачной затяжки, он в домашней футболке выходит на промёрзший балкон, где уже ожидает давно начатая пачка сигарет. У каждого должна быть возможность покурить в ночную тишину. Будто бы выдыхая едкий дым, выдыхаешь то, что самыми острыми щипцами не выкорчевать.

*

За десять минут до начала зачёта его аудитория уже открыта. Наверное, даже не будь это первый раз проведения им мероприятия подобного рода, он всё равно бы пришёл достаточно заранее, чтобы обязательно, поднимая голову от экрана телефона, здороваться с каждым входящим в кабинет студентом. Пунктуальность — вежливость королей, и Романов чтит это правило не меньше ответственного подхода к проведению самого зачёта.

Никто не любит сдавать экзамены. Это очевидно не менее, чем закатывающееся на западе за горизонт солнце, как и тот факт, что только при подготовке к экзамену в голове у студента кое-как, но всё-таки зарождаются хоть какие-либо знания. Остальная полугодичная работа практически бесполезна. Эта истина банальна донельзя, а желание дать универсантам то, что не было додано ему в своё время, всё ещё тлеет в широкой груди. И никакие заявления тому не помеха, никакие ультиматумы или сердечные заверение не работают.

Положение электронных чёрточек закономерно меняется, часы показывают ровно десять часов, а значит наступает время начинать зачёт. Ему не нужно разглядывать парты и сидящих за ними, чтобы убедиться, что чужой замысел всё-таки был приведён в действие. На самом деле, он был почти уверен в его исполнении. Почти. Если надежда и умирает последней, то его не опадает со смертельным ранением на землю даже после того, как студентки берутся за написание ответов на поставленные вопросы.

Письменный зачёт, что проверяется тут же, по мере поступления новых работ, чтобы не слишком задерживать тех, кто нечестно отнёсся к его сдаче. Всё-таки не зверь, чтобы требовать невозможного и неудобного для обеих сторон, а просто доброжелатель, чьи намерения не совпадают с общепринятыми. Правда вчитываться в каждую новую строчку получается разве что со скрипом. Мысли, будто решившие наиграться в прятки, разбегаются в разные стороны, отказываясь фокусироваться на том, на чём требуется, уверенно возвращаясь к тому, о чём думать никак не хочется.

Нет, ну неужто он действительно надеялся, что его извинения вообще хоть чего-либо стоят? Что после этого он мигом изменится, явится на экзамен, сдаст свою работу самым первым и безмятежно отправиться дальше плыть по течению своей широкой жизни? Не надеялся. Не думал. Просто скрываясь под навесом от палящего солнца, в секрете от всего прочего мира хотел этого всей душой, даже самому себе признаваясь в этом разве что шёпотом. Ведь извинение, это признание своих ошибок, верно? Так разве не должен он был после этого следовать своим словам прийти на зачёт? Не должен. Он никому ничего не должен. А особенно ему, сколько бы его рубашек ни валялось в закромах его квартиры, сколько бы раз он ни предлагал ему сесть на пассажирское кресло его автомобиля. Сложнее всего не искать закономерности там, где есть место разве что одним случайностям.

Последний лист он возвращает уже довольно уставший — пять неявок и ни одного незачёта. Страх несдачи мотивирует к подготовке достаточно эффективно, чтобы затем не удивляться положительным результатам. Подписывает ведомость он с тяжёлым сердцем, потому что подобное поведение — это их общая проблема, как бы сильно революционерам не хотелось доказать обратное. В своём решении Романов уверен железно, никаких поблажек страх вновь столкнуться с комиссией и разбирательствами из него вытянет. Ничего. Если им хочется ещё побороться, он не откажет им в ещё одном сражении. Процент вероятности проигрыша ничтожно мал, но даже в случае стопроцентного поражения он и не сделает ни шагу в обратном направлении. На покрытой золочёными нитками подушке под пуленепробиваемом стекле он хранит свои принципы.

Первая мысль, что появляется в его голове, стоит ему выйти из кабинета — сейчас будут стрелять. Пять пуль, ни одного промаха, чтобы уж наверняка закончить эту пренеприятнейшую историю. Мысль, конечно, несерьёзное, но от ощущения направленных на тебя пяти пар глаз хочется лишь поёжится. Наверное, что-то подобное испытывает приговорённые к смерти, когда его последним воспоминанием становится дуло направленного в его сторону ружья.

— Боюсь, вы опоздали, зачёт закончился пять минут назад, а менять что-либо в ведомости я не намерен.

Пятеро на одного — это нечестно, но на железо ответить можно только железом.