Бессмысленный и беспощадный. Словам классика минуло полторы сотни лет, а их контексту и того больше, однако суть их от того не слишком и поменялась. Говорят, одно прикосновение к крыльям бабочки лишает бедняжку возможность взмыть безмятежно в воздух, а бунт – дело ещё более деликатное, а вместе с тем и куда более непредсказуемое. Зажигая костёр своей правды будь готов сам обгореть до кончиков волос – и никто из пламени не вытащит, и никто раны не залечит. В какой-то момент такой факел обязательно выпадает из руки его несущего. Словно огонь Прометея, он поджигает сердце каждого, передаётся от человека к человеку, чтобы выжечь дотла, позади себя оставив лишь голые земли. Бунт – это обязательно боль и разочарование. Революция – это кровь и трава, пробивающаяся сквозь плотный слой пепла.

Мятеж задыхается в собственной копоти, дело революции продолжает жить веками, переманивая на свою сторону последователей столько же, скольких вынуждает взяться за стяг противоположного цвета. История не любит проигравших, их лелеют разве что на многочисленных страницах книжек – и под бой барабанов сердце бьётся под выстрелы Друзей азбуки. Фортуна любит энтузиастов. Любит топить их словно слепых котят в ближайшей речке, ведре, тазу – для такого простого занятия в конце пути подойдёт совершенно любая ёмкость с жидкостью. Энтузиасты борются с несправедливостью, у которой обязательно имеется конкретное лицо. Враг, против которого можно бросаться на баррикады, грудью на штыки. С человеком бороться всегда легче, нежели с безликой системой. И это их главная ошибка.

Они ещё не знают, что их замысел обречён на пропал с самого начала. Даже в случае победы на смену одного тирана обязательно придёт другой, ещё голоднее, но говорить о возможной победе нет никакого смысла. Голос нижестоящего всего недостаточно громок, чтобы долететь до того, кто находится выше. Можно кричать срывая горло, всё равно никто не услышит – говорят, в такие моменты лучше сразу перерезать сухожилия. Но в их руках разве что рупор. Рупор, чей шум легко доползает только лишь до того, кто находится на соседней ступени. Все в одной лодке, вопрос лишь в том, кому и в какую сторону придётся грести.

Бестелесные духи, всё кружившие за спиной более храброго товарища, наконец приобретают осязаемую форму. Наверное, в данном случае для употребления отлично бы подошло слово «чудесно» и какое-нибудь саркастическое замечание в ответ, но это, сука, всё-таки чертовски обидно. Терпеть неуважение от тех, ради которых готов был выкладываться на все сто пятьдесят процентов и даже капельку больше. Ники чувствует, как больно сжимается в груди сердце. Как вспыхивает мимолётное желание убежать и спрятаться под отцовский стол, – в дни, когда бабушка бывала особенно не в духе, проще было просто скрыться с её глаз. Ровно на долю секунды, он снова чувствует себя маленьким мальчиком, вынужденным с гордо поднятой головой выползать из-под стола и отдуваться за всех тех, кому спрятаться всё-таки удалось.

Он не пытается выяснить, кому принадлежит каждая из брошенных фраз. Это не имеет ровным счётом никакого значения. Он просто знает, что это не он. Тот голос бы вычислять не пришлось – звучит в голове гораздо чаще, чем то от него требуется. Быстрым взглядом обводит каждого из собравшихся – здесь, конечно же, здесь. А разве могло быть как-то иначе? Если не пришёл на зачёт, разве мог бы остаться в стороне и не участвовать в этом очерняющем мероприятии заранее. Мог. Каждый делает свой выбор.

На особенно ретивого он всё-таки обращает внимание чуть больше, чем на остальных – обычно строгие прямые губы изгибаются в отвращении. Неуважение и хамство – это не лучший способ доказать верность собственных доводов. Ему хочется заглянуть ему в глаза и поискать в их глубине хотя бы толику совести, но светлая ладонь приковывает к себе не хуже магнита. Сердце снова пропускает удар. Даже в спине Цезаря оказались не все сенаторские ножи.

— До конца года обязательно будет.

Ненужный ответ на ненужный вопрос. Но так хотя бы можно не отвечать на прочее сказанное. Губы хотели бы шептать беззвучное спасибо, но он лишь поворачивается лицом к двери, чтобы запереть ту на ключ. Если наносить удар, то прямо сейчас, пока спина открыта. Он почти готов. Он лишь толикой менее разочарован.

— До свидания.

Потому что уйти, не попрощавшись, не позволит гордость – вежливость есть признак силы, но не слабости. Он уходит, чтобы ловить вслед едкие комментарии и дружный смех. Предательская надежда на то, что заливистый смех разделяется только на четыре звонких голоса, рвотными позывами подступает к горлу.

Ему не нужна его жалость. И сам он тоже ни капельки не нужен.

Пять человек стоит на эшафоте, пять удавок дожидается своего часа. Следующий шаг – продеть горячие головы через плетёные из верёвок кольца. Ещё один – опустить рычаг. Это странное, неприятное чувство, от которого со временем, наверное, начинаешь закрываться пуленепробиваемыми жилетами, учишься безразлично задирать нос и не без скуки пострелевать в ответ. Но он так пока ещё не умеет. Не научился. Пока подозрительное чувство вины, будто бы сам каждого выдворил за двери кабинета и не позволил войти внутрь, царапает в груди, оставляя глубокие кровоточащие борозды. Первая сессия – пять студентов на пересдачу. Лучший старт, о котором только может мечтать преподаватель: прослыть тиранов и извергом, с карточкой бессмертия в виде брата-ректора в кармане. Огромная тень в железных сапогах следует по пятам.

Только сегодня впервые познакомившаяся с бумагой ручка скользит между пальцами, пару раз чуть было не оказываясь упавшей на стол – в такие моменты опасаешься не падения, но громкого удара о твёрдую поверхность, что обязательно привлечёт внимание прочих собравшихся. Внимание к себе – это последнее, чего ему сейчас хочется. Шорох спускающихся по страницам рук, скрип пишущих принадлежностей даже не отвлекают, совсем напротив, вводят в состояние ещё более глубокой задумчивости. И без того немногословный, за последнюю неделю он будто бы вовсе разучился разговаривать. Не потому, что нечего сказать, а в страхе сказать лишнее.

В этой группе ни одного отсутствующего. Каждый уже занял своё место, вот-вот начнут поступать первые работы – да разве это так сложно, следовать установленным правилам? Почему нельзя просто действовать согласно установленному регламенту, а не бросаться на штыки в надежде, что это что-либо изменит?

Изумительно корявым почерком на листе, больше напоминающем огрызок из блокнота школьных времён, да и содержание ничуть не лучше формы. Сквозь толщу непроходимого бреда, он ищет то, за что можно было бы поставить зачёт, просто по той самой причине, что это – дело принципа. Жгучее желание доказать рвущимся отстоять своё решение, что порой следование установленной норме приводит к более приятному результату. С ветряными мельницами не нужно бороться, чтобы смолоть муку. Наверное, в каком-то смысле, омерзительная пятёрка действительно добивается своей цели, упрощая сдачу зачёта остальным студентам, жертвует собой во имя общей цели. Он поставит зачёты всем, только не им. Потому что даже самым стойким оловянным солдатикам иногда так хочется дать выход собственной вредности.

— Каховский – зачёт.

Отрывает голову от записок сумасшедшего, чтобы посмотреть в лицо определённо недоумевающего студента – такого результата он определённо не ожидал. Опоздал на десять минут, писал дольше всех и будто бы вовсе не готовился. Какое-то шестое чувство и человеческая наблюдательность подсказывают Романову, что этот кадр непременно имеет какое-никакое, но всё-таки отношение к бунтовщикам, возможно, безобразное состояние его ответа как раз-таки имеет самую непосредственную связь с этим отношением. Но от того Николай может лишь расплыться в широчайшей улыбке – одним неудачливым революционером меньше.

Ведомость в учебный отдел, затем на кафедру за вещами и домой – стандартный путь, уже успевший набить оскомину. В последние дни семестра всё кажется каким-то особенно надоевшим, сердце требует изменений, обновления, желательно только в лучшую сторону. В это время обычно все тревоги отступают на задний план, и лишь над его головой всё висит эта дурацкая пересдача, будто бы заставляющая волноваться преподавателя куда сильнее, нежели всё ещё не готовых поднимать белый флаг студентов.

— Здравствуйте.

Ни капли раздражения или удивления, лишь ясное ощущение, что иначе быть просто не может. Сталкиваться с Трубецким в самые неподходящие для того моменты становится уже не привычкой, но доброй традицией, от которой беги сколько хочешь, всё равно не убежишь, да и бежать-то, на самом деле, и не хочется. Ни капли злости. Лишь ощущение неотступающего беспокойства и всё той же неловкости, что цепляется крючковатыми пальцами за щиколотки и не отпускает до тех самых пор, пока силуэт Трубецкого не скрывается за распахнутой дверью.

Но Трубецкой не скрывается. Непривычно спокойный и даже склонный к употреблению слов извинений – это обстоятельство особенно режет слух. На секундочку, Николай будто бы даже забывает, зачем хотел попасть на кафедру и всё мнётся в дверях, ожидая то ли ещё одного укола в свой адрес, то ли вовсе опешив от того количества не пытающегося плеваться ядом Трубецкого, неожиданно доставшегося ему в проигрышной лотерее. При встрече с кем-либо у тебя есть только два выбора: говорить или уйти. У Ники выбора нет.

— У Вас всё в порядке?

То ли вежливо, то ли участливо. Только бы не показать, что это ненужный вопрос для ещё одного ненужного ответа.

Но неожиданно ответ приобретает слишком конкретную форму, и вот уже сам Романов хмурится, как-то слишком наскоро принимая сторону заговорщиков, будто собственные страдания от их рук ровным счётом ничего и не стоят. Будто разочарование Трубецким умело трансформируется в разочарование Трубецкого, единственно имеющим значение.

— Не могу сказать, что рад это слышать, — признаётся вынужденно, потому что играть в ехидного победителя как-то не получается. – Вы не могли бы подождать меня одну минуту, пожалуйста, мне нужно забрать на кафедре вещи?

Иногда просто не получается остановиться. Иногда цепляешься за каждую протянутую соломинку и тащишь на себя с самым серьёзным видом, будто это не ты только что невесть зачем попросил студента себя подождать, а он слёзно вымаливает у тебя совет и готов дожидаться целую вечность.

Но Трубецкой будто бы даже не против. Николай не вбегает на кафедру разве что благодаря чувству собственного достоинства, однако старательно замедляемые движения всё равно резкие, нервные. Он даже с Милорадовичем здоровается особенно холодно: то ли потому, что спешит, а может быть из-за только что услышанной сводки новостей. Руку в один из рукавов пальто, затем во второй, шарф так и вовсе просто болтается на шее, но вот он уже замедляет шаг, прежде чем снова оказаться по ту сторону от двери.

В том, что Сергей всё-таки его дождётся у Романова почему-то не было даже сомнений. Будто бы иначе быть просто и не могло, а недавние извинения тёплым мартовским котом сворачиваются где-то возле сердца. Оставаться за рамками проще, когда ты сидишь дома один и в твоём распоряжении только мысли и недавние воспоминания. Когда вот он, стоит перед тобой живой и настоящий, разжигать равнодушие становится невыносимо трудно.

— Спасибо, — коротко, сухо, но не поблагодарить за ожидание вовсе позволить себе не может. – На самом деле, я не удивлён, что у вас возникли проблемы с Михаилом Андреевичем. Он каждый семестр отправляет почти половину группы на пересдачу, здесь вашей вины никак нет, хотя бы в этом вы можете не сомневаться.

Одним кивком головы он предлагает следовать рядом с собой по коридору, в сторону лестниц – идти с ним вместе, не опасаясь нового удара кажется чем-то совершенно диковинным. Воспоминания о совсем недавних и разнообразных событиях поджидают на каждом углу.

— Вам уже назначили дату пересдачи? Какой вообще предмет у вас Милорадович ведёт?

И ни слова про собственный зачёт, будто так можно хотя бы на время оставить это кровопролитное столкновение за спиной.

Есть что-то чертовски особенное в том, чтобы идти с ним вот так рядом посреди белого дня по университету, забывая даже смотреть по сторонам. Ощущение направленного на них чего-то наблюдающего взгляда не покидает ни на секунду, будто воришка в ночи он пытается стащить из музея бесценный экспонат – на самом деле нет ничего в стенах университета чего-то более обыденного, нежели студент, разговаривающий со своим преподавателем. Но эта мысль никак не успокаивает. Потому что сокрытые от посторонних, собственные мысли таранят голову более чем уверенно, потому что особенность этого экспоната ни на миг не позволяет хотя бы мысленно от него оторваться.

Очередной прилив самолюбования ни то, что не раздражает, вполне возможно, он мог бы вызвать у Романова достаточно негативные эмоции – она пролетает мимо ушей. При всей своей внимательности и концентрации на этом поистине подозрительном диалоге, он всё время путается в своей собственной реакции, никак не может подобрать более правильную. Спуститься до холодного безразличия? Уже слишком поздно и совершенно невозможно. Соглашаться и опускаться до панибратства? Глупо. Единственное, что у него есть – это неспособность вести себя не, не естественно, естественность – это качество ему практически неизвестное, но хотя бы так, как вёл бы он себя с тысячей прочих студентов. Для человека, умеющего жить только лишь по установленным стандартам, потеря своего «правильно» сродни маленькому армагеддону.

— Конечно.

Даже кивает головой на похвальбу, потому что ступать с Трубецким по той самой лестнице, с которой он не так давно сбежал, захватив с собой столь ценный трофей, теперь практически физически неудобно. Ники неловко сглатывает и пару раз быстро моргает, в попытке отогнать приятное, но совершенно неуместное наваждение. Рядом с ним гнать из мыслей то, что ранее и без того уходило совсем уж как-то нехотя, решительно нет никакой возможности.

— У Михаила Андреевича солидарность может быть разве что с самим собой.

Что ты делаешь? Зачем ты идёшь у него на поводу, соглашаясь там, где твоё согласие даже и не требуется? О смысле своих неподобающих слов он задумывается только после того, как их произносит. Когда фраза уже выкарабкалась наружу и обратно никак не вернётся, а ведь Милорадович всегда был к нему достаточно добр, чтобы не заслужить подобного отношения даже в устной речи – о том, что профессор некогда был соавтором каких-то работ старшего брата, Ники всегда старался не думать. И одного трубецковского слова оказывается достаточно, чтобы перекрыть все годы бесспорного уважения самой густой чёрной краской.

В студенческом море ощущение собственной инородности лишь усиливается. Он остаётся дожидаться Сергея чуть в стороне от раздевалки, блуждающим взглядом обращаясь то к одному, то в другому блуждающему лицо. Трубецкой уходит буквально на одну минуту – он выныривает поверхность за глотком чистого, не отравленного воздуха. Зачем он ждёт его? Зачем с ним идёт, если дал себе чёткую установку держаться от негодяя подальше? У него есть примерно одна минута, чтобы скрыться за входными дверями и не совершать одну ошибку за другой, но он терпеливо ждёт, пока Серёжа заберёт вещи из гардероба. Серёжа? Дурацкое имя.

Для отравленных лёгких яд всё равно, что наркотик.

Он привык ходить достаточно быстро, чтобы не успевать замёрзнуть по дороге от университета до машины. Следуя рядом с Трубецким, он намеренно сбавляет шагу, дабы случайно не перегнать, дабы ни не секунду не дать даже подумать о том, что он лишь мечтает поскорее покинуть его компанию. Поплотнее замотав вокруг шеи шарф и застегнувшись, он по привычке опускает руки в карманы пальто.

И переспрашивает даже не потому, что не услышал – на самом деле, даже сам он не до конца понимает, почему задаёт этот короткий вопрос. Быть может, его удивляет то, что у Милорадовича «на парах весело бывает»: всё-таки конкретно этот преподаватель всегда напоминал самому Николаю максимально строгого и быть может самую малость одухотворённого старца, что никогда не улыбается и всегда предпочитает решать любые вопросы с максимальным уровнем скрупулёзности. Быть может, его слух особенно цепляется за ту открытость и простоту в речи Трубецкого, что просвечивается в каждом новом слове, что будто бы открывает ему новые страницы этой поистине удивительной книге. Но в конечном итоге причина остановки не имеет ровным счётом никакого значения. В ближайшие десять секунд вообще что-либо перестаёт иметь для него значение.

Остановка сердца – предвестник смерти всего организма. На секунду, нет, на долю секунды он чувствует себя окончательно мёртвым, трупом в картонной коробке ожидающим немедленной кремации, благо пламя совсем рядом, слишком близко, оно щекочет кожу, опаляет последние надежды на то, чтобы безболезненно опуститься на землю. Дальше только пике, вслед за Икаром, что в последний миг любовался сверкающем в своём зените солнцем.

Его дефибриллятор – тёплый шёпот совсем на ухо. Сердце выжимает двести двадцать километров в час, бросает руль и мчится по ночной трассе без фонарей, выжимая педаль в пол, одно неловкое движение и непременно слетишь в кювет. Потеря управления будет стоит жизни, гордости единственного шанса выбраться из этого омута невредимым.

Лёгкие наполняются запахом. Его запахом. Он вдыхает так глубоко, будто лимит вдохов практически исчерпан, остался разве что последний, который непременно нужно использовать с максимальным коэффициентом полезности – ткань умеет хранить запахи, но лишь на время, свой запас он сам же необдуманно испортил. Он знает этот запах. Узнает из тысячи других, словно побитый пёс, возвращающийся из леса к большому и тёплому дому.

Поплотнее запахивая пальто, Ники гонит прочь мысли, что застилают взгляд ярче на секунду задержавшихся напротив глаз. В конце концов мы не дети, не безграмотные малолетние преступники и не питомцы английского закрытого среднеучебного заведения, которые после ночи гомосексуальных утех должны мириться с парадоксальным обычаем разбирать древних поэтов в «очищенных» изданиях.

— Когда как, — новый кивок в знак согласия дойти добраться до курилки. Судьба будто бы сама бросает в него столь жизненно необходимую сейчас сигарету. – Если Вы угостите, я не откажусь.

Улыбается. Так неловко. Просить совсем не привык, да свои оставил дома, на балконе – и зачем вообще покупал, если не пользуется, когда действительно хочется. Курить сейчас, правда, хочется почти до дрожащих рук.

Когда они останавливаются возле одной из урн, Трубецкой протягивает ему мятую пачку, из которой Ники достаёт ровно одну сигарету. Зажимает её между зубами умело, дожидаясь своей очереди получить зажигалку, которую, естественно, ему также приходится одалживать.

— Спасибо, — в момент передачи старательно следит за тем, чтобы ненароком не коснуться чужих пальцев. Вместо прикосновения у него возможность поднять взгляд и ещё раз неровно улыбнуться, будто в руках его не зажигалка, а золотая банковская карта со счётом в как минимум десяток нулей.

— На самом деле, я обычно не курю, но полностью избавиться от этой привычки невозможно, — отворачивается на девяносто градусов, чтобы сделать большой никотиновый вдох. – И я правда очень огорчен тем, что вам «посчастливилось» попасть под горячую руку Милорадовича. Уверен, до конца года вы со всеми пересдачами справитесь.

Просто скажи «да» и не сдирай корку с раны, что вот-вот начала затягиваться.

В одной сигарете больше слов, чем в часах бесконечных разговоров. Это тайна, что случается между двумя, тремя, четырьмя людьми – дальше курение уже теряет свои магические способности. Есть что-то в этой глубокой тишине, когда выбираешься из шумного дома на морозную улицу, в одной не застёгнутой куртке и мимоходом шаришься по карманам в поисках пачки, зная, что в случае необходимости обязательно согласишься ей поделиться. И вы стоите вместе. Знакомые или незнакомые – это не имеет ровным счётом никакого значения. Один дым на двоих будто связывает морским узлом на несколько считанных минут, выковыривает из головы самые дурацкие мысли, мол смотри, вот он я, теперь ты знаешь, что можно от меня ожидать. Курение – это всегда очень личное. Это как клуб по интересам, прийти в которой возможно только лишь предъявив правильное удостоверение. Оно размывает границы и ставит всех на пьедестал в один этаж, под которым красуется совсем не многозначительное слово «курильщики». И ради этого иногда можно поступиться здоровьем собственных лёгких.

У него есть всего пара минут, чтобы побыть равным с человеком, что всеми правдами и неправдами на протяжении нескольких месяцев доказывал ему обратное. Что врал, ставил ультиматумы, опускался до непростительных выходок, извинялся, пытался сорвать сдачу зачёта и с каждым своим новым словом всё глубже заползал туда, где быть ему вовсе и не место. Протяни только руку и почувствуешь биение чужого сердца на своих пальцах. Так близко и бесконечно далеко, а у тебя есть всего пара минут, чтобы просто постоять с ним рядом, чтобы запомнить его лицо в мельчайших подробностях, унести эту память вместе с собой и никогда никому не показывать. Ему ничего не нужно, он ничего и не требует. Поезд мысли не подвержен остановке, но никто не помешает тебе наслаждаться его обществом тихо. Ты делаешь это достаточно тихо, Ники?

Вдох слишком большой, до першащего горла и максимально уж гадкого привкуса на языке. Он заполняет лёгкие дымом, чтобы пропустить мимо ушей фразу о том, о чём сейчас вовсе думать не хочется. Возвратиться к разговору о пересдаче равно что разбить надвое льдину, на которой дрейфуете по огромному океану сомнения – и отправитесь в противоположные стороны. Он сам вбивает в лёд острый кол, но трещины не случается – Трубецкой почти обходит вопрос стороной и уводит тему разговора в другую сторону. Надолго ли у тебя закончились запасы яда?

— Эту самую, девять лет в одни и те же двери, — наконец оформленная в слова мысль кажется до боли жалкой, будто не рассказывает, а сочувствие выпрашивает. Николай кивком головы указывает на здание, старательно предавая лицу чуть менее побитое выражение. – Это правда, на пересдаче ни разу не был. Один раз, курсе так на первом или втором, чуть было не угодил, причём вёл у нас тогда мой старший брат, в то время он ещё у нас на факультете работал. Я уже не помню, что это был за предмет, но я тогда перед экзаменом дней так пять не вставая над рефератом просидел, а потом ещё билеты, чтобы хотя бы тройку получить. Знатно мы тогда помучались, самый сложный экзамен за все годы, наверное, но сдали все.

Из всей сотни историй о сдаче экзаменов, он выбирает самую личную. От далёких воспоминаний о времени куда более безмятежном, чем нынешнее, его глаза светятся особенно ярко, а лицо, наконец, сбрасывает слой извечной сдержанности словно старую кожу, позволяя проклюнуться столь желанному спокойствию. Ему хочется с ним поделиться. Рассказать что-нибудь такое, о чём будет знать только он и никто больше, будто всунуть деталь от самого себя в совсем того не требующие руки. Это совершенно некрасиво и вовсе неправильно. Но он это всё, что имеется в арсенале его возможностей, потому что за его границы думать куда более непозволительно – добравшись до фильтра, скурит последние запасы близости. Всё, что он может получить есть только сейчас. Унести с собой нужно как можно больше.

Закончив, он смущается ровно на столько, чтобы опустить взгляд и нервно оглянуться по сторонам. А может быть, ему совсем уж не стоило доходить до таких подробностей. Быть может, Трубецкой спросил лишь из вежливости и ему вовсе не нужна твоя история – наиболее близко к истине, да разве это кого-либо волнует. Но Сергей слушает будто бы даже участливо. Николай позволяет себе на секунду заглянуть в чужие глаза, чтобы затем поскорее поднести сигарету к губам – осталась всего тройка тяжек, не больше. Время на исходе, от чего сердце начинает биться немногим быстрее, будто бы подгоняя – ну же, скорее, найти новый способ задержать его.

— И всё-таки я должен у Вас спросить, — потому что иного способа не находится. – Вы же понимаете, что бойкотирование пересдачи лишь приведёт вас к последнему шансу на сдачу зачёта? Вы же не хуже меня знаете, как устроена эта система. Я не стану ужесточать критерии оценивания, я Вам обещаю, но рано или поздно вам всё равно придётся сдавать мой зачёт. Так для чего же вы тянете?

В его словах ни капли надменности или желания поставить студента на место, начать угрожать или запугивать. Никто не любит проблемы, особенно те, которые можно легко избежать. Особенно проблемы тех, которым смотришь вслед, наскоро прокручивая в голову последнюю встречу на предмет собственной глупости.

Ну же, смотри, Серёжа, мы же с тобой по одну сторону этой баррикады!

Незатейливой мелодией отстукивать пальцами по рулю, нервно поглядывая на циферблат и с каждой новой прошедшей минутой очень шумно выпускать воздух через нос. На часах половина двенадцатого дня, а он застрял в пробке в нескольких кварталах от университета. Если говорить откровенно, времени для того, чтобы прибыть вовремя ещё более чем достаточно. Было бы достаточно, если бы «опаздывающим» не являлся Николай Романов. Все люди устроены по-разному. Кто-то в те моменты, когда нервы будто бы оказываются на пределе, заедает стресс едой, кто-то пьёт, кто-то судорожно выкуривает сигарету одну за одной, а кто-то вступает в серьёзную конфронтацию со временем, обижаясь на него то за то, что бежит слишком быстро, то плетётся слишком уж медленно. На самом деле, курить тоже ужасно хочется. Эта дурацкая заповедь в голове, мол одна сигарета может хотя бы на несколько минут расставить по местам весь мусор, оставшийся после мыслительной деятельности, заставляет задумываться о курении непозволительно часто. Постоянная тревога ему непривычна. Словно паразит, она точит изнутри и не позволяет засыпать по ночам.

Кладовка воспоминаний переполнена, её содержимое высыпается за хлипкую дверь, заполняя собой всё свободное пространство. Он тонет без акваланга и шанса вырвать наружу – ему так хотелось сохранить как можно большее, а теперь невозможно даже закрывать глаза перед сном. Самая ничтожная мелочь обязательно что-то значит, шквалом образов проплывает в голове и будоражит и без того растревоженное сердце. Если бы существовала таблетка, позволяющая всё немедленно позабыть, он бы тут же отправился в аптеку. Он бы её купил. Он бы хранил её в самом тёмном уголке своей квартиры и никогда не притрагивался бы к ней руками.

К стенам университета он подходит за пять минут до начала пересдачи, студентов в ближайшей зоне видимости почти не наблюдается – последние числа декабря, у большинства уже закончилась первая половина сессии. Мимо того самого места он проходит с максимально высокой скорость, старательно отводя взгляд и пытаясь не думать. И ты, дурак, действительно думаешь, что тебе это поможет?

Копить воспоминания изначально было не самой удачной идеей. Этот процесс неконтролируем и, что самое главное, совершенно необратим. Он позволил себе надеяться, что довольствоваться тем, что дают будет достаточно, что ничего кроме уже по талонам выданного ему и не потребуется, что он сможет укротить этого с каждым днём всё подрастающего, матереющего зверя, что в один прекрасный день он не откусит ему голову, не перекусит хребет. Это была ошибка. Глупая, глупейшая ошибка на которую он осознанно шёл и за которую расплачиваться теперь придётся тысячей опалённых в пламени иголок, что впиваются в сердце с каждой не посаженной на поводок мыслью. Как теперь ходить по этим коридорам? Как теперь спускаться по этим лестницам? С закрытыми глазами, только на ощупь – если одним движением руки так просто можно выключить свет, почему бы хотя бы на двадцать четыре часа не выключить эту глупую-глупую голову?

За минуту до двенадцати у дверей указанной в расписании аудитории нет, конечно же, ни единой души. Не то, чтобы он очень сильно надеялся на обратное, да зерно надежды дало слишком крепкие корни в этой неподготовленной к терзаниям душонке. К двадцати семи годам он и правда оказался слишком неподготовленным. Будто бы прежде, переходя от уровня к уровню, с небольшим количеством подготовки и значительном запасом старательности он не без потерь, но достаточно успешно обходил одного неприятеля за другим, а теперь же вышел на финального босса, что прикончил его за первые же полгода игры. Да только в игре в случае неудачи можно легко перезагрузиться и попробовать заново. В жизни отчаявшийся и окровавленный, он прячется за ближайшим углом, дожидаясь той самой минуты, когда противник найдёт и обязательно раздавит. Ты тоже слышишь эти глухие шаги?

Они не придут. Это ясно как звёзды на ясном ночном небе, но уйти вот так, только что открыв дверь кабинета он не может. Регламент не позволяет. Совесть не разрешает. Да и куда ему теперь идти? Домой, где даже кошка старательно избегает его компании и всё норовит убраться в соседнюю комнату? Написать немногим оставшимся друзьям? У каждого своя жизнь, да и у тебя должна была бы быть тоже, да кто же тебе виноват, что все лучшие годы ты потратил на то, чтобы теперь сидеть здесь и разглядывать пустые парты? Ладно, только одну.

Во всей этой банальнейшей истории только один истинный север, идти на который всё равно что прыгать в разверзшуюся пропасть. В этой банальнейшей истории слишком много «но», из-за которых попытайся ты даже спуститься в неё с альпинистским снаряжением, всё равно обязательно сорвёшься, – а падать далеко, а падать глубоко, пусть и убивает не падение. Просто иногда встречаются люди, которые тебе совершенно не подходят ни по одному из пунктов, пренебрегать которым совершенно не в твоём характере. Просто к таким людям всегда тянет особенно сильно. Они забираются в твою черепную коробку и живут там без прописки, не платят за аренду, а уходя, обязательно оставляют после себя лишь побитый фарфор и поломанную мебель, на которую сам ты раньше даже себе не позволял усаживаться. «Не позволял» сейчас чувствует особенно остро. Чёртово «не» горит особенно ярко и в голове мелькает назойливо часто, ведь обязательно после его лица.

Подождать до половины первого будет более чем достаточно. Сидеть дальше – это уже неуважение к самому себе, а на такой шаг романовская душа пойти всё-таки не готова. Ему ясно выразили свою позицию, он не менее чётко высказал свою. Нужно попросту перестать беспокоиться за тех, кто сам за себя не беспокоится. Он уже взрослый мальчик и определённо точно готов сам нести за себя ответственность. Это не твоя проблема. Это не должно быть твоей проблемой.

Телефон на столе раздаётся громкой вибрацией, он хватается за него будто бы путник в Сахаре за бутылку с питьевой водой. Уведомление с сообщением от старшего брата он открывает уже с затаившейся тревогой, а развернувшееся эссе как минимум на тысячу символов так и вовсе почти вгоняет в панику. Облокотившись о спинку стула, он перекладывает телефон в другую руку и погружается в чтение, – и вроде бы ничего серьёзного, просто описание планов на ближайший Новый год, приглашение на семейный вечер, да с каждой прочитанной строчкой Романов хмурится всё сильнее. Чёткие инструкции к обязательному исполнению – это всегда непросто. Особенно для того, для кого «обязательно» самый высокий уровень важности.

— Помешал?

Тело плюхается разве что не перед его носом, спасибо Господи Боже, что просто на край стола. Бомба взрывается мгновенно, смертельно раненому носилки уже не помогут.

— Помешали, — поднимаемый на нарушителя спокойствия взгляд полон искреннего негодования, а внутри что-то ёкает, обрывается.

Трубецкой – лучше бы смерть с косой.

Когда в кабинет столь стремительно вваливается студент, уже заранее чётко и ясно высказавший свою позицию, затем усаживается на твой стол со столь для него естественным самодовольным видом, напрашивается только один вопрос: «Какого чёрта?». Какого чёрта тебе нужно было тратить своё драгоценное время, тратить деньги на проезд и быть может капельку собственной гордости, просто чтобы эффектно появится в совсем не положенный для того момент и в очередной раз вызвать сбои в чужом организме? Может быть, ты уже обо всём догадался? Нет, глупость какая. В таких вопросах никогда нельзя быть уверенным наверняка. Здесь всегда велик шанс хорошенько попасть впросак. Он пришёл, чтобы ещё раз тыкнуть пальцем в непогрешимость своих суждений, а вовсе не потому, что просто хотел тебя увидеть, идиот. Верить в шаткие фантазии больного сердца чрезвычайно опасно для жизни.

Раскладывает вещи на чужом столе, будто на собственном. Наверно сейчас Романову стоило бы хорошенько так возмутиться, немедленно отчитать студента за неподобающее поведение, заставить подняться на ноги, а лучше и вовсе выгнать того из кабинета. Но Николай этого не делает. Собственно, он даже на него даже толком не злится – больше ненависти бы горело в этих глазах, заметь он Трубецкого вальяжно беседующего с какой-нибудь девчонкой в коридоре. Да и то, эта ненависть была бы совсем не для него.
Присаживайся, располагайся, только не уходи.

— В таком случае, здравствуйте, Сергей.

Телефон отодвигается к противоположному краю стола, а вместе с ним и уже заполненная ведомость. Ни в одной из параллельных вселенных, в которых Трубецкой сейчас даже слёзно начинает упрашивать позволить сдать зачёт, Николай не согласится что-либо исправить. Не только у студентов бывают принципы. Как бы сильно не бушевало это бездонное море, он не позволит личным привязанностям самым бессовестным образом отражаться на доверенном ему учебном процессе. Правила – это всё, что у него осталось, а значит он вцепиться в них мёртвой хваткой и не отпустит, даже если от того станет зависть благополучие его собственного существования. Во время шторма крепче держись за любой оставшийся на поверхности предмет, иначе непременно утонишь. Смотри, ты уже идёшь на дно.

Он сращивает на груди руки и поднимает голову, чтобы посмотреть на эту огромную ложку дёгтя в этой совсем крохотной баночке и без того не особенно вкусного мёда. Кроме того, чтобы смотреть, у него в принципе ничего больше и не имеется. Смотреть и хранить, а прежде отчаянно воровать обрывки, для хранения которых уже вовсе не осталось и места. Что это за стадия? Неужели уже принятие? Потому что эта странная необходимость видеть его день за днём, говорить с ним, слушать его – это безусловно обрекающая неизбежность, мрачная и густая, из которой выбраться поможет только время. А время определённо не на его стороне.

— Очень надеюсь, что пришли Вы хотя бы не с пустыми руками и сейчас достанете из своего волшебного рюкзака как минимум литровую бутылку чего-нибудь, Вы же специалист в области доставки алкоголя в университет, — только не спрашивай, зачем он сюда пришёл. – Стаканы я найду, кабинет на ключ запирается, да и до дома в этот раз я Вас, так уж и быть, доброшу.

Да, ты, пьяный, и за рулём. Даже существование единорогов кажется куда более возможным, нежели два этих состояния в совокупности. И вообще, насколько глупо по шкале от нуля до осмотра Трубецкого на злополучной лестнице звучит подобное заявление? Но слова подбираются сами собой, рисуя совершенно невозможную картину просто потому, что в себе она содержит максимальное количество трепетно хранимых моментов, будто бы вновь оживающих в памяти, стоит им стать высказанными вслух. Я помню тебя пьяным. Я знаю, где ты живёшь. Ему так хочется коснуться всего и сразу, а лучше отмотать время на несколько недель назад и пережить всё это снова, а лучше бы попасть во временную петлю и переживать вновь и вновь.

Сейчас говорить нельзя только о том, зачем он пришёл к нему, если вовсе не собирался, если определённо быть здесь совсем не должен. Потому что, если спросит, обязательно получит ответ, который не понравится. А ещё более вероятно, что спугнёт этот снизошедший до него назойливый дух, способный ретироваться с той же высокой скоростью, с которой материализовался здесь несколько минут назад. Уж лучше глупости и небылицы, чем отпустить его так рано, прогнать собственными руками. Эта тонкая грань между разговором формальным и чертовски личным, что так хочется сдвинуть в одну лишь сторону, но сам натягиваешь в совершенно противоположную. Неумело, нестарательно, потому что «надо» не привыкло выходить на ринг, а «хочется» давненько славится своими нокаутами на пятой минуте.

— Что Вы предпочитаете пить? Пиво, водку, виски, может быть, коньяк? Мне просто интересно, у меня всё равно нет ничего из того, чтобы я мог Вам предложить.

Хочешь мою трепещущую душу? Забирай и больше никогда не возвращайся.

— Только, если совсем чуть-чуть, — едва склонив голову на бок и в невинной ухмылке опустив один уголок губ.

Личный. С той самой секунды, как мат столь непосредственно залетает в его уши, и ни на миллиметр не поднимается уровень общей раздражительности, Николай ставит жирную чёрную точку в этом извечном вопросе. В присутствии преподавателей выражаются разве что на конференциях, посвящённых значению отборного русского мата в контексте культуры. Да где же тогда остальные господа докладчики? Где трибуна, огромный экран и бесконечное количество печатных листов? Это личный. Личный разговор с того самого мгновения, как Ники позволяет втянуть себя в эту сложную игру «Кто первым отдёрнет руки от огня».

Отпустить себя значительно сложнее, чем кажется, если дома пьёшь чай из одной единственной чашки, спишь только на левом боку и даже кошка твоя вынуждена давиться кормом всякий раз от одного и того же производителя. Он отпускает поводья медленно, сначала пальцы одной руки, только затем второй. Это его шанс, его исключительная возможность протянуть руку и коснуться совсем неуловимого, поймать ветер, запихнуть в банку хотя бы отрывок его одежды и наблюдать за пустотой день за днём. Эта комната – зонта свободы и бесконечных возможностей. Пока они здесь, пока порог вновь не пересечёт хоть единый человек, он может позволить себе, о, это страшное слово, расслабиться. Хотя бы на несколько жалких минут – держать себя в ежовых рукавицах двадцать семь лет подряд достаточно неполезно для здоровья, не находишь?

Вдох полной грудью, успокаивающий, полный рассудительности и контроля прерывается неожиданно, Николай едва не давится воздухом и прямо-таки явственно чувствует, как нагреваются, краснеют его уши. Блять. Заклинатель змей играет умело, без фальши в единой ноте. Находиться с ним чертовски опасно для жизни, а он даёт слабину в тот самый момент, когда расслабляться ни в коем случае не положено. Когда нужно держать лицо, вслушиваться в каждую фразу, в каждую букву и парировать выпады тоненькой шпаги, что всякий раз попадает точно в цель.

— Как Вашу попытку извиниться за неподобающее поведение, — мгновением ранее нахмурившееся лицо вновь озаряется солнечным светом. – Пропуск двух экзаменов из трёх, Сергей, – это даже для Вас, слишком много.

Ну здесь же, здесь же уже не может быть сомнений, правильно? Человек попросту не способен озвучить мысль, что никогда не заглядывала в его голову. Ты думаешь о свидании? Ты думаешь о свидании со мной? Ты правда хотел бы пойти со мной на полноценное свидание?

Сердце бьётся удивительно быстро, разбивая сковавший его лёд, вырываясь, выпрыгивая наружу. Эта дерзость, эта прямолинейность, на которую сам бы он никогда бы не решился. Тебе даже не пришлось марать руки, Ники, не ты делаешь шаг вперёд, оголяя самые незащищённые части тела, тебе не требуется жертвовать остатками надежды, просто чтобы проверить слабые догадки на и без того непозволенное. Разве можно сказать ещё более ясно и доходчиво? Чтобы, наконец, и до твоей слишком высоко оказавшейся башки, наконец, дошло, что мир за границами ограды гораздо ярче, нежели внутри?

Трубецкой вскакивает со стола, а он не сводит с него едкого, презрительного взгляда. Твой яд прожигает кожу, твой яд стремится к самому уязвимому месту и всегда попадает прямо в цель. Окажись на его месте кто угодно другой, он бы поверил. Именно сейчас, в эту самую секунду, он бы как пёс, почуявший свежую кровь, сорвался бы с поводка и позволил себе совершить самую большую глупость своей жизни – кому-то довериться. Но доверять Трубецкому всё равно что просовывать шею в петлю и толкать и без того неровно стоящий стул.

— Ваша кровь исключительно на ваших руках, от возможности не проливать её вовсе вы отказались самостоятельно.

Он выпускает студента из поля зрения, когда Трубецкой обходит его со стороны, заходит за спину. Обернуться сейчас – продемонстрировать слабость тому, кто только и ждёт, что её проявления. Трубецкой – игрок, которому не нужен туз в рукаве, его любят карты, правильная масть сама льнёт в умелую руку. Огонь близко, ещё ближе, Господи, скорее снимайте, Ваш пиджак уже горит!

— Никак вообще нельзя.

Ему не нужно особенно глубоко дышать, чтобы чувствовать, как до рези в груди знакомый запах проникает в нос, как дурманит, пьянит, в памяти возрождая самые неудобные, неподходящие воспоминания. Нет, кажется, сейчас он и вовсе не дышит. Ему кажется, что он слышит бой чужого сердца, в нескольких сантиметрах от его головы вальяжно проплывает рука, едва не касаясь рукавом его одежды. Другая рука опирается о спинку его стула, он натыкается на неё спиной и едва не дёргается в противоположную сторону. Трубецкого слишком много, он заполняет собой всё пространство, он внутри, он снаружи, он совсем везде.

Громко сглатывает. Слишком близко. Блять.

Бежать не хочется. Совсем. Ни капельки. Хочется схватить за воротник, покрепче, и узнать, наконец, каков же этот паршивец ещё и на вкус. Хочется изучить его кожу на степень мягкости, хочется вычислить диапазон возможностей его голоса. Хочется смотреть на него, не отрываясь – запаха чертовски недостаточно.

Николай поворачивает голову неспешно, едва не ударяясь лбом о чужой то ли подбородок, то ли нос – это сейчас не имеет ровным счётом никакого значения. Он врезается во взгляд глубоких тёмных глаз и расплывается в той самой нахально-смущённой улыбке, на которую способен, пожалуй, один лишь он.

— Ну что Вы, могли бы попросить, я бы с удовольствием Вам её дал.

В чём сила, брат? Не наделай глупостей.

И Ники не делает. Упрямится, молчит, ввязывается в ненужные конфликты без попытки себя защитить, слушает, ежесекундно повинуется, слепо следует глупым правилам, но не делает глупостей. Над его головой извечно тяжёлый взгляд надзирательских глаз: шаг влево, шаг вправо – расстрел на месте. Его жизнь – огромный белый холст с разлапистой чёрной кляксой в самой её середине: оттереть её невозможно, как ни пытайся, а всё, что остаётся – это делать всё и даже немного больше, только бы не оставлять новых разводов. Твои глупости – твои слабости. Если не можешь избавиться от последних, от всего света в самой тёмной комнате упрячь первые, чтобы не уронить лицо, чтобы доказать, чтобы показаться лучше, чем ты есть на самом деле, из плоти и крови.

Хотеть его поцеловать – слабость. Сделать это – глупость.

Чем отличаются истории из глупых романтических фильмов с красочным постером и совершенно шаблонным сценарием от зачастую куда более занимательной действительности? На самом деле реальность на зебру совершенно непохожа, в ней куда больше пятидесяти оттенков серого, чёрного и белого в ней фактически не существует. Жизнь – это череда сомнений с различным процентом вероятности. Сегодня, пока вы держитесь за руку во время совместного просмотра глупого фильма, шанс завтра проснуться в совершенно пустой постели беснуется у тебя за спиной. Принимая от студента заявление в устной форме о твоей профнепригодности, через месяц ты можешь физически чувствовать, как зудят, как ломаются кисти твоих рук от невозможности его коснуться. Но всё это лишь только вероятности. Не существует чёткого плана, последним пунктом которого является хэппи-энд или шекспировская драма. Долго и счастливо на вкус всегда с толикой горечи и временности, пока из-за твоей спины он столь однозначно тянется за пачкой сигарет, выходя вон из кабинета он собирает всех своих друзей и в мельчайших подробностях описывает каждую твою слабость. Чужая голова открывается перед тобой только на бумаге. Прежде чем соберёшься читать раскрытую книгу, удостоверься, что она не написана на ином языке.

Трубецкой забирает свою пачку сигарет и распрямляется. То, что пару секунд назад казалось единственно возможной действительность, теперь снова походит на мираж, наваждение, результат случайного помутнения разума. Поверить в том, что в этой безумно сложной серой жизни что-либо может пойти по шаблонному сценарию ему невероятно трудно. Ему, Ники, поверить невероятно трудно.

В какой момент человек начинает подстраиваться? Сам того не замечая, перенимая жесты, реплики, мимику того, на которого станет смотреть даже в комнате, наполненной тысячью других людей. В какой момент человек отбрасывает какую-то часть себя, потому что свободного вместо внутри уже не осталось, а новое настолько желанно, оно уже тут, вот-вот, совсем рядом, только руку протяни и непременно дотронешься. В какой момент человек начинает искать оправдание нарушениям собственных правил, да настолько успешно, что длинный список наставлений первым летит в раскрытый мусорный бак? В какой момент Николай позволяет себе огромными золотыми буквами по чёрной кляксе вывести фамилию из девяти букв, вытащить из комнаты совсем свежую, едва оперившуюся слабость и даже под суровым взглядом надзирателя творить самые необдуманные глупости? Сейчас. В этот самый момент. Пока ещё Т р у б е ц к о й стоит за его спиной.

— Мой лимит сигарет на этой неделе уже исчерпан, — как же легко ему отказывать. – К тому же, нет, я ещё не закончил, и заканчивать пока не собираюсь.

Метлой с самыми жёсткими прутьями, мести, выметать, вон из комнаты, заставленной урывками, будто бы краденными, будто незаслуженными. Впервые за двадцать семь лет он отказывается от плана отступления – уйдёшь и не вернёшься? буду скучать, но не жалеть о содеянном. Впервые за двадцать семь лет ему чертовски хочется сначала действовать, а не думать, потыкать своим маленьким слабостям, а не просчитывать каждый следующий шаг собеседника в страхе совершить ошибку. Так сильно хочется показать ему то, каким ты являешься на самом деле, а того, кем столь старательно пытаешься быть.

Вполоборота поворачивается к Трубецкому, закидывая локоть на спинку стула – не сказать, чтобы очень удобно, но больно хочется. Он рассматривает его внимательно, будто прежде ни разу не видел, его определённо дорогую одежду, что носится с аккуратностью уровня самой любимой дешёвой футболки. Его длинные, аккуратные пальцы, его светлую шею и дьявольски красивое лицо, потому что Господь Бог сотворить такую красоту определённо не в силах. Это его студент. Его любимый студент и где-то в глубине души, возможно, ему даже самую малость всё равно, что об этом на самом деле думает сам Серёжа. Ему достаточно скучного осознания того, что он о нём думает.

— Да-да, уходите, — одним небрежным жестом машет рукой в сторону двери. – Заглядывайте как-нибудь ещё, буду рад Вас видеть, но на сегодня это всё.

Просто иногда так хочется взять и послать его нахуй.

Наверное, право один раз в году целую ночь нажираться как свинья, чтобы затем отходить от попойки ещё так примерно десять дней, у каждого россиянина уже прописано в генетическом коде. Новый год – это всегда что-то особенное, и вовсе не важно, сколько в последующие триста шестьдесят пять дней тебе исполнится лет: десять или семьдесят. Ты всё равно раз за разом чего-то ждёшь. И ведь самом деле, Новый год – это набор довольно чётких нигде непрописанных обязательств, выполняемых всеми и каждым не потому, что так хочется, а потому, что так вроде бы принято, так, вроде бы, правильно. Скажи кому-нибудь, что улёгся спать ещё в десять часов вечера и будь готов получить удивлённо-осуждающий взгляд в ответ. Ну как же так, это же всего раз в году, не мог что ли ещё пару часиком потерпеть?

В семье Романовых как, впрочем, и во многих прочих семьях, Новый год всегда был самым семейным праздником. Нет, не повод собрать под одной крышей всех возможных и невозможных дядюшек, тётушек и кузенов, совсем напротив, только самые близкие, в лучшие времена включавшие целых три поколения одной семьи. Семеро за одним столом, с тираноподобной бабушкой с одной его стороны, и с отцом с другой – вопрос о том, где располагается глава семейства всегда разрешается как-то сам собой. Тихо, спокойно, иногда даже весело, но обязательно чинно и катастрофически торжественно. «Екатерина Алексеевна, шампанское закончилось, вы будете водку или коньяк?». «Мишенька, солнышко, попроси брата тебе помочь распаковать».

Когда практически друг за другом из узкого семейного круга выпадает один его член за другим, скреплявшие всех между собой с виду прочные нити со страшным звуком трескаются и рвутся – кончики вяжут в крепкие узлы, скрепляют самым мощным суперклеем, но место разрыва всё же видно невооружённым взглядом. Поднимая бокал под бой курантов и рассыпаясь в тысячи поздравлений, никто не смотрит на опустевшие стулья – просто к следующему празднику за столом их становится меньше. Романовы не оглядываются назад и не прощают оступившихся. Имена ушедших по собственной воле не называются даже при упоминании тех, кто вышел из-за стола вынужденно и уж точно никогда не вернётся. Убирать в кладовку лишний стул – это дело обыденное. Чтобы добиться постановки нового, нужно хорошенько постараться.

В этом году их снова пятеро, –  Лиза, кажется, из года в год приходит исключительно из вежливости к романовской матери. Поддерживать хорошие отношения с невесткой Мария Фёдоровна будто бы считает своим личным долгом, будто её неоценимый вклад действительно способен удерживать воедино уже давно распавшуюся семью: без нового штампа в паспорте, оглушительного развода и переезда, да только истинная суть вещей даже слепому заметна. Как это ни странно, но сложнее всего в просторную квартиру на Васильевском было заманить Михаила Павловича, уже который год порывающегося отправиться встречать наступающий праздник в кругу друзей. Затея похвальная, но не в романовском доме. Здесь Новый год – это священное время, в период которого все люди за пределами этого скромного круга будто бы перестают существовать. По крайней мере, Николаю очень бы этого хотелось.

— Если оливье больше никто не будет, я отнесу его в холодильник, а то портится же, пока стоит, — когда матушка выходит из-за стола, для прочих участников событий наступает время перекура.

На часах половина второго ночи, проходящей без особенных сюрпризов и происшествий. Разговоры ведутся размеренно, но минут поголовного молчания практически не возникает, кто-то (Мишель) делится планами на предстоящий семестр, кто-то (господин ректор СПбГУ) с некоторой неохотой рассказывает о буднях большого руководителя. Матушка комментирует практически каждую фразу, Лиза потягивает четвёртый бокал шампанского, не убирая руки с колена мужа, а Ники безмолвно ковыряет вилкой в тарелке. Утку с яблоками, что, по словам матери, та запекала специально для него, а то вон уже как истощал, одни кожа да кости, не ест, но давится – кусок в горло пролезает разве что с новой порцией алкоголя. В этом году на бутылку виски целых три головы: Миша будто бы совсем взрослый, но при матери больше двух стаканов смеси с колой не позволяет. На утро же стыдно будет, ну.

— Можно мне одну? – выглядывает на балкон, чтобы через пару секунд уже покрепче захлопнуть дверь и встать рядом.
— С каких пор ты куришь? – протягивает младшему брату раскрытую пачку и зажигалку. – Не боишься, что мама увидит?
— Я скажу, что это обе твои.

Ники тихо смеётся, делает шаг в бок, оставляя место возле открытого окна рядом с собой. Миша бойкий, с Миши ведь действительно станется, он и Милорадовичу при необходимости зубы заговорит. Молча курить в ночную улицу – это лучший диалог из возможных. Когда никто не пытается высказать мысль вслух, потому что наружу та даже и не просится, потому что в голове ей тепло и уютно, да кто же знает, что будет с ней, когда выкинут в жестокий безумный мир. В чужую голову заглянуть Ники даже не пробует, даже не пытается. С младшим братом иметь дело легко и приятно, тот всегда прямо говорит о том, о чём думает и бесконечно ему доверяет. И тот доверяет в ответ. Доверял. Не договаривать – это же враньё, правильно? Не ложь во благо и не горькая правда, просто иногда действительно нет совершенно никакой необходимости тревожить чей-то сон. Миша мальчик чуткий, наизнанку ради тебя вывернется, если попросишь. Вот и приходится стоять да помалкивать, чтобы свой крест нёс и к чужому не примеривался. Ни к чему это, младшим братьям чужие рубашки донашивать.

— Михаил Павлович, это что такое? – о падении сигареты возвещает растворяющийся в ночи огонёк. – Постеснялся бы хотя бы матери, раз собственного здоровья не жалко. Она тебя, кстати, искала.

Когда в комнату входит Александр Романов, прочие её посетители будто бы мигом уменьшаются в размерах, становятся совершенно незначительны, а что уж говорить о стареньком балконе. В тени этого колосса несколько недостаёт солнца, зато безопасно – выбраться из неё неплохо, но на смену одного пытающегося и сумевшего уже подрастает следующий. В отличие от Ники, будучи пойманным на месте преступления, Миша тут же даёт дёру и в следующую секунду уже поплотнее захлопывает дверь с обратной стороны.

— Тебя угостить? – Ники снова протягивает пачку, но в этот раз получает решительный отказ, всё необходимое у старшего брата всегда имеется в собственном экземпляре.

В его компании всегда привычно неудобно. Всегда чувствуется необходимость что-то сказать, о чём-то спросить, за что-то извиниться, пусть даже ни в чём ещё не успел провиниться. Когда Саша становится рядом, Николай инстинктивно отходит ещё чуть в сторону, оставляя пространство для непомерного александровского величия. Из опустевшей пачки достаётся последняя сигарета, а окурок занимает её место – в этом доме пепельница, само собой, не водится и никогда не водилась.

— Ну расскажи хоть, чем закончилась история с твоими студентами.

Ники почти удивлённо поворачивает голову и даже усмехается. Воспоминания о захлебнувшейся революции, всё ещё пытающейся грозно кричать о своих правах, что совсем недавно вызывали в его душе лишь стыд и полное разочарование в собственных преподавательских способностях, сейчас отдаются лишь лёгким тёплым пламенем, будто всё происходящее, будто комиссия и жёсткий выговор – всё это осталось в какой-то далёкой, прошлой жизни, из которой он унёс с собой лишь самое необходимое и дорогое сердцу. Образ Трубецкого, в рубашке или без не имеет значения, теперь у него в запасе имеется широкий спектр различных вариантов, не резко предстаёт перед глазами, вовсе больше не выходит из головы. Сидит на подкорке, нахально свесив ноги и кольцами выдувая светлый дым. Теперь о нём не нужно вспоминать украдкой и раз за разом краснеть, теперь думать позволено даже громко, кричать во весь голос, пусть этого никто и не услышит. Предвкушение и ожидание прочными канатами переплелись между собой, сколько ни режь, ни бейся, перерубить не получается. Он уверен, он безгранично уверен в том, что видел своими собственными глазами, а привычное сомнение в самом себе наконец признало своё поражение в этом неравном бою.

Здесь, стоя рядом со своим судьёй и палачом в одном лице, он внюхивается в табачный дым, потому что тот как никакой другой позволяет воспоминаниям играть самыми яркими красками. Никакого страха нет, тот растворяется в морозном зимнем ветре, пронизывающим до костей и прогоняющем поглубже в помещения – Ники даже почти не холодно. Он молчит, старательно молчит, потому что знает наверняка, – стоит ему только на секундочку отвлечься, открыть рот, как слова полетят сами собой и вряд ли смогут самостоятельно остановиться. Ему хочется рассказать, не упустить ни единую мелочь, выложить всё от корки до корки, пусть и прежде пропустив рассказ через допустимую до александровских ушей цензуру. Трубецкой, он же лучший из них, он же знал с самого начала. С первого дня, когда только впервые увидел это красивое, преисполненное гордости лицо, в его груди что-то неуместно ёкнуло – теперь Николай в этом не сомневается ни на секунду. Такие вещи замечаешь мгновенно, правда понимаешь совсем не сразу. Но он понял. Точно понял и отступать не станет. Впервые, блять, в жизни, Ники разрешает себе поверить в своё долго и счастливо, и кто рациональность такая, чтобы ему мешать.

— А она ещё не закончилась.

Она ещё только начинается.

— А штаны мне кто чистить будет, ты, что ли?

Возмущается громогласно, да руки к снизошедшему до него создания даже и не тянет, – если кошка соизволила потереться о твои чёрные штаны своим светлым боком, ты должен как минимум сказать ей пару раз спасибо, но никак не гнать виновницу твоего неряшливого внешнего вида в противоположную часть квартиры. Кошки, они дважды спрашивать не будут, одного отказа будет достаточно, чтобы затаить на тебя смертельную обиду. И в этом пространном списке самых гордых и стервозных существ на планете Алекс, пожалуй, занимает первое место.

До предположительного времени выхода из квартиры ещё есть добрых двадцать семь минут, но будучи полностью готовым к отправке Ники вот уже как минут десять сиживает на кухонным столом. Чем более значительно предстоящее мероприятие, тем больше оставляешь на подготовку к нему времени. И, согласно неизменному закону подлости, чем больше у тебя в запасе имеется свободного времени, тем меньше его тебе понадобится на самом деле, – наоборот же оно неизменно действует, верно? Каждые пару минут Романов неизменно проверяется время, в надежде на то, что прошло пока ещё не две минуты, а хотя бы пять. Время – один из самых драгоценных человеческих ресурсов, сегодня течёт омерзительно медленно, едва ли сходит с места, сонно прикрывая рукой зевающий рот. За этот десяток, ну ладно, чуть больше, дней для Николая успела пройти целая вечность, если не целых десять. Когда чего-то старательно ждёшь, когда предательская нервозность не позволяет засыпать, едва твоя голова умостилась на подушку, время течёт до противного медленно, едва ли не катится в обратную сторону, будто бы обязательно тебе назло. Именно что назло и никак иначе, потому что теперь, когда в николаевской груди наконец поселилось процентов пять храбрости и где-то восемь уверенности в себе, ему начинало казаться, что весь мир вступил в заговор против него и теперь всеми силами постарается ему помешать.

До предположительного времени выхода из квартиры всё ещё примерно девятнадцать минут, а он в спешке стирает со штанины кошачью шерсть мокрой рукой, будто не у него в запасе ещё имеется достаточно времени для как минимум девятнадцати подобных упражнений по очистке, а провернуть замок с обратной стороны входной двери он должен был ну как минимум ещё девятнадцать минут назад. Убивать время – штука крайне неприятная, особенно в те моменты, когда ты уже тысячу раз успел представить себе и распланировать каждый жест, каждый взгляд, к которым обязательно прибегнет, когда его увидит. Когда у тебя было более чем достаточно бессонных ночей, чтобы решить всё наверняка и взять с самого себя слова, что в этот раз отступать всё равно что на штыки натыкаться. Ни шагу назад, пусть и вперёд ступать всё ещё страшно и боязно: будто шагать в полной темноте.

Из квартиры он вылетает за семь минут до предположительного времени выхода, потому что сидеть и листать новостную ленту без единой мысли о будто бы читаемом в какой-то момент становится совершенно невыносимо. И, собственно, куда он едет? Куда столь спешит, если даже дураку совершенно очевидно, что на последнюю пересдачу эти ребята приходить никак не собираются – это уже дело принципа. Его, кстати, в первую очередь. Попытайся хоть один из них сейчас прийти и вымолить прощение своим вызубренным ответом, он всё равно откажется ставить зачёт, просто потому, что за период свершения всей этой истории единственное, если что и понял, так это то, что ему совсем не обязательно пытаться быть удобным. Ну может быть ещё осознал, что теперь неизлечимо болен самой распространённой болезнью на свете, но да это уже побочные эффекты.

Едва ли до середины докуренный бычок летит в ближайшую ко входу в здание урну, после чего Николай вплывает в университет с самым отвратительно-довольным выражением лица из всех возможных. Ожидать от студента, всеми доступными ему способами внятно заявившего о своём протесте пересдачи, что он на неё всё-таки явится – это слишком самонадеянная затея для любого уважающего себя преподавателя. Но речь ведь идёт не о каком-либо возможном студенте, а исключительно о конкретном, самом особенном из всех возможных. Дважды молния не ударяет в одно единственное дерево, но если такое всё же приключилось, разве не обязана ли она теперь ударить и в третий? Так сказать, назло всем законам вероятности. Разве не отправляются все вероятные и невероятные законы к чёрту, нахуй и куда-нибудь ещё подальше, если Трубецкой совершенно бесцеремонно запрыгивает к тебе на стол, а затем столь бессовестно наклоняется и практически дышит в самое ухо? Явится. Обязательно явится. Потому что ему тоже это до обидного нужно. Потому что теперь это не только его дело, это дело для них двоих. Будто бы остальных четырёх протестантов и вовсе не существует.

Зачётки электронные, а ведомости всё ещё на бумаги – удивительное это дело, технический прогресс. В учебном отделе удивительно любезен, обещает занести ведомость поскорее, потому что сегодня закрываются они куда раньше, нежели в течение семестра. Ники слушает женское лепетание вполуха, всё кивая головой и не переставая улыбаться – душа поёт, душа ликует, ей не терпится наконец убедиться в собственных убеждениях.

Ключ в замок, поворот, ещё поворот – пришёл, как и было ожидаемо, раньше необходимого, целых на десять минут. Его зимнее пальто мало чем отличается от осеннего, едва ли намного теплее, да и какая разница, если по улице приходится перемещаться в основном в тёплом автомобиле, – летит прямиком на стул, а сам Ники к старательно закрытому окну. Ему бесконечно жарко, и этим жаром хочется поделиться со всем миром.

Все последующие двадцать минут усидеть на месте оказывается совершенно невозможно. Он слоняется по кабинету, вымеряет его шагами, сцепив руки в замок за спиной. Каждое будущее слово вымерено, продумано и доведено до совершенства, осталось только дождаться адресата, который непременно должен вот-вот оказаться на пороге. Николай разве что не разговаривает сам с собой: то выдохнет слишком резко и шумно, то замахнётся о спинку стула, то закроет, откроет, и вновь закроет окно. Нетерпение не позволяет усидеть на месте. Нетерпение вставляет в ноги дополнительные батарейки и гоняет тебя до тех пор, пока наконец не распахнётся злосчастная дверь:

— О, Ники, ты один здесь? – переучивать твоего бывшего преподавателя называть тебя по имени отчеству нет ни необходимости, ни желания. – А я пока шёл по коридору, всё думал, это как же придётся твоим студентам постараться, чтобы хотя бы с третьего раза тебе сдать.

— А они выбрали очень интересную тактику, Михаил Андреевич. Она называется «Неиспользованная попытка – не значит проваленная».

От злости сжимаемые за спиной кулаки наскоро белеют, но Романов как никто другой умеет держать лицо. Признаться, Милорадович – это последний человек, которого Николаю сейчас хотелось бы видеть, с которым хотелось бы разговаривать. Хотя, если говорить уж до конца откровенно, то список людей, с которыми Ники в принципе хотел бы сейчас иметь хоть какой-либо контакт состоит вовсе из одного человека, что, то ли решил наконец завершить свой возмутительно жестокий план столь изящным жестом, то ли самым бессовестным образом запаздывает. Прогонять столь уважаемого профессора без причины всё равно что рыть себе могилу. Он коротко описывает всю сложившуюся ситуацию, о том, что о ней почему-то и без того уже известно половине преподавательского состава Института философии, Ники уже не очень-то и удивляется, после чего получает весь разумное предложение: прекратить ожидание неявившихся и покинуть место не свершившегося чуда. Аргументов для отказа в арсенале Николая Павловича, по истечению двадцати минут после начала пересдачи уже и не находится. Неужто он всё-таки ошибся?

— Вообще, я считаю, что ты поступил правильно. Нечего молодёжи позволять себе на шею садиться, в своё время, когда я тоже только начал преподавать…

Ключ в замке проворачивается совсем вяло, официально подтверждая окончание последней возможной для революционеров пересдачи. Монотонный голос старика прерывается мелодией звонка телефона, а Ники тихо благодарит Господа Бога за всё неплохое и нехорошее в своей жизни, когда Милорадович пожимает плечами и наконец удаляется от него в одном из двух возможных направлений.

Он всё ещё может открыть дверь и продолжить его ожидать. Пока ключ всё ещё вставлен в эту противную замочную скважину, можно сделать вид, будто пересдача ещё только началась и совсем не всё потеряно – договориться об условностях придётся разве что с собственной гордостью. Да только есть ли в этом хоть какой-то смысл?

Чем обычный, вполне импонирующий тебе человек отличается от особенного, от того самого? Не имеет значения, сколько раз вы виделись прежде, в каким находитесь отношениях и сколько раз на дню перекидываетесь сообщениями, – всякий раз, как ты видишь его издалека, в толпе, со спины, врезаешься лоб в лоб, в твоей груди что-то на одно крохотное мгновение останавливается. Что-то ёкает, пронзает электрическим разрядом с головы до самых пят, и ты уже не тот, каким был прежде, чем это самое мгновение назад. Ты уже не тот, каким будешь, когда вы снова расстанетесь. Сейчас, пока он находится в поле твоего зрения. Пока ты видишь его, чувствуешь его присутствие каждой клеточкой кожи, для тебя в мире ничего больше не существует. Ты весь здесь, в этом самом человеке, а твоя главная задача – не потерять самого себя.

Это, это сильнее его. Его – двадцатисемилетнего мужика, кандидата философских наук, преподавателя СПбГУ, прошедшего через свои собственные далеко не самые привычные жизненные трудности. Какое-то совершенно дурацкое, связывающее по рукам и ногам чувство опрокидывает навзничь, обезоруживает и попросту не оставляет иного выбора. Определить то, что ты здоров, на самом деле, очень просто – ты ничего не чувствуешь. Болезнь зачастую не приходит тихо, ты ощущаешь боль здесь или тут, но что же делать, когда из боли рождается практически мазохистское удовольствие? Когда при одном его виде так противно колит в груди, но ты бы отдал примерно всё и ещё чуть-чуть просто за то, чтобы хотя бы вот так случайно в коридоре видеть его каждый день. Чтобы снова, раз за разом чувствовать, как тебя пронзает электрический заряд.

И всё-таки он не ошибся. Трубецкой пришёл, он не мог не прийти, как, видимо не мог и не опоздать. Но, в общем-то, опоздание – понятие довольно растяжимое, и сейчас, кажется, Ники даже готов простить ему эту глупую оплошность. Слишком долго он ждал этой минуты, слишком много мечтал о ней, представлял у себя в голове все возможные варианты этой встречи и от каждого из них веяло как-то особенно тепло и приятно. Ни капельки не изменился, – да разве мог измениться за какие-то две недели? Живой, настоящий, смотрит на него в ответ, – значит не ошибся, значит не показалось, значит всё это было, не придумано? Но за какие-то примерно две недели кое-что, однако, успело произойти – изменился сам Николай.

И не дёрнется даже бровь на мраморном лице, и заветный ключ небрежно отправится в карман. У опоздавшего к пересдаче студента нет права на второй шанс. Слова, что стройной цепочкой вот-вот были готовы выбраться из засады, побросали оружие и отправились досыпать на соломенные тюфяки. И нет, дело вовсе не в том, что извечно скупой на эмоции Ники случайно теряет дар речи от вида человека, о котором только и думал на протяжении всего этого времени, просто в это самое мгновение ему больше нечего ему сказать. Не потому, что нечто неожиданно изменилось, а потому что всё необходимое уже было сказано. Потому что Трубецкой, для которого это действительно важно, не опаздывает туда, где его непременно ждут – слишком очевидно, что ждут, для Трубецкого уж точно очевидно. Просто сейчас Романову становится совершенно понятно, – слишком рано, ещё не всё готово, время и место для того совсем не подходят. Что он собирался ему сказать? Что скучал? Что хотел бы видеть его вне университета? Что хотел бы познакомить со своей кошкой и покатать в дорогой машине? Что всё ещё молится на его рубашку и каждый день перед сном мысленно с ним говорит? Всё это глупо. Чертовски глупо и рано, и сколько бы сил, уверенности не таилось в его душе, осознание этого «не вовремя» слишком давит и тянет к земле. Не потому, что струсил, а потому что слишком отчётливо ёкает сердце, когда Трубецкой случайно появляется из-за угла.

Мысль о том, что эта встреча для них была последней из возможных, даже не заглядывает в голову. Когда человек запрыгивает в раздел «слишком важных» ты не думаешь о вашей последней встрече, для тебя она будто бы и вовсе не существует. Тебе кажется, что вопреки всем вероятностям и обстоятельствам, этот человек всё равно останется в твоей жизни. Что ты сможешь ещё раз с ним поговорить, ещё раз его увидеть. У тебя ещё имеется в запасе время, чтобы до мельчайших подробностей запомнить его голос и изучить цвет глаз. Для тебя не существует понятие «последняя». С момента вашей крайней встречи может пройти десять, двадцать, пятьдесят лет, но вы прошли их всё равно вместе, рука об руку, ведь он здесь, он совсем рядом, он всё ещё в твоей голове.

Он разворачивается и уверенными шагами направляется в обратную от Трубецкого сторону, благо устройство здания это позволяет, путей к выходу при необходимости сбежать более чем достаточно. Даже не пытается поздороваться. Даже не пытается подойти. Он уходит, пусть мысленно так и остаётся стоять у двери, старательно ключами раскрывая едва захлопнувшуюся дверь. Пересдача окончена, а ведомости так и не оказываются заполненными: они покоятся в его портфеле, а не валяются на столе в учебном отделе. Стены университета вдруг превращаются в декорации к какой-то дурной, но совершенно избитой истории, будто на руинах захлебнувшегося восстания кто-то вновь пронзительно жестоко затягивает новую балладу о любви. Будто ничего, кроме этой вымученной непростительной слабости, в принципе, не имеет ровным счётом никакого значения.

На этой виселице пять петель и пятеро человек готовятся просунуть в них свои горячие головы. Думает ли провозгласивший приговор о будущих висельников в тот самый момент, пока те раскачиваются в паре метров над землёй? Смотрит ли на них не знающими жалости глазами или предпочитает держаться в стороне? Кто-то скажет, что приговоривший смерти должен спускать курок, нажимать на рычаг, замахиваться громоздким топором. Кто-то посчитает, что, разделив долю ответственности между несколькими людьми, можно вовсе избавиться от заморившей руки крови, избежать угрызений совести. Да только история всё равно требует имени. Безликий поступок всё равно найдёт своего виноватого, ему плевать на причины и обстоятельства, за каждым умершим должен стоять свой убийца с ещё дымящимся пистолетом и беспристрастным выражением лица.

Одно лишь единственно верно: после оглашения приговора видеть приговорённых как минимум неприятно, а в данном случае так ещё и неизбежно. Полный то ли холодной решимости, то ли пылающего бездействия, Романов с силой толкает тяжёлую дверь, чтобы впустить в лёгкие морозный январский воздух, чтобы столкнуться с врагом лицом к лицу. Для них он тиран и самодур, они для него – одна из причин всепоглощающей болезни сердца. Занимать места для курящих – самый быстрый способ нарваться на встречу, давно достигаемую или вовсе ненужную. Четверо, не хватает только главаря.

Наверное, он должен чувствовать какое-то пренебрежение, злость за столь наглое отношение к себе, своему предмету, своей попытки сделать всё правильно. Наверное, ему должно быть чертовски обидно за то, что вопреки всем стараниям исправить ситуацию, не допустить её опущения до уровня кровавой расправы, он всё-таки вынужден собственной рукой ставить крест на четырёх годах каких-никаких планах и усердии этих молодых людей. Наверное, будь им окончательно и бесповоротно всё равно, они бы не стояли здесь сейчас, дожидаясь, вероятно, посланного на смертельный бой гонца, что должен рано или поздно принести весть о их дальнейшей судьбе. Если честно, о том, почему эти четверо всё ещё стоят здесь, почему вообще они сегодня пришли в университет, определённо точно не собираясь пытаться что-либо исправить, Николай даже толком и не задумывается. Если говорить уж до конца откровенно, ему абсолютно плевать на то, что станется с этими студентами и какие меры им придётся предпринять в связи со сложившейся ситуацией. Он видит их, смазанным взглядом соскальзывает с полных ненависти лиц, чтобы затем быстрым шагом направиться в сторону парковки. Сколько бы времени ему потребовалось, чтобы понять, чтобы осознать неизбежное, не реши в какой-то момент пятёрка студентов высказать своё мнение вслух и довести дело до конца? Вероятно, гораздо больше пары месяцев. Жалеет ли он том, что некогда высказал своё чёткое и категорическое «нет»? Ответ неизменен.

Перебравшись через час X, очень сложно понять, что следует делать дальше. Дожидаясь той самой минуты, ты почему-то оказываешься полностью уверенным в том, что после того самого события ты определённо точно будешь следовать каком-то новому, мгновенно рождённому плану, перед тобой заново откроется устаревший мир и ты непременно заживёшь по-новому, теперь уж точно определённо правильно. А что делать человеку, поставившему на карту всё? И ведь дело вовсе не в том, что карта не сыграла – ей даже не дали возможность показать себя. У человека должна быть цель. У Романова всегда есть цель – это прописано в его генетическом коде, это выгравировано у него в голове, выжжено раскалённым железом. Он садится в машину, с кнопки заводит мотор, да вот дальше начинаются самые главные сложности – отсутствие места назначения. И ведь мысль о том, что даже поговори он с ним согласно предполагаемому плану, всё равно бы сидел и не знал, куда дальше податься, даже не заглядывает в его голову. Кажется, к очевидным трудностям оказался неготовым не один Трубецкой.

Холодный чай грязными следами остаётся на белых стенках чашки, а он всё ещё держит её за неудобную ручку, даже не пытаясь подняться из-за стола. Его обед начался в неопределённое время, чтобы в такое же неопределённое время и закончиться. Чтобы не заканчиваться. Время движется крайне странно, то ли застряло на месте, провалившись в горную расщелину, то ли вовсе растворилось в вечности. Человек без цели возвращается домой, потому что дом – единственная определённость. Единственная константа в этой странной, изматывающей истории. Это странное, всепоглощающее состояние пустоты, в которую словно в чёрную дыру засасывает всё вокруг, включая тебя самого: не хочется ни есть, ни пить, ни выпить, ни курить, ни повеситься. Ощущение собственной помятости. Будто в какое-то мгновение ты наконец останавливаешься и впервые можешь рассмотреть то место, в котором находишься. Можешь оглянуться назад, просто чтобы разобраться, какого чёрта ты вообще здесь находишься, как сумел найти сюда дорогу, запереть дверь изнутри и выбросить ключ в окно.

И в груди нет ни боли, ни радости – в этом то и скрывается самое обидное. И не понять, чего так безумно хочется, к чему так сильно тянется, на какой свет маяка столь безостановочно движется. В его груди не осталось ровным счётом ничего. Только глупая, поношенная, всеми ветрами обдуваемая и морями потопляемая, беспечная и такая нежданная, закономерная, но на берег выброшенная, как тайны ватиканской библиотеки ценная, но никем не использованная, как чумная, как юродивая, как та, о которой говорят только шёпотом, о которой кричат изо всех сил со скалы в глубокий бескрайний океан, как горькими слезами выплаканная, как долгими годами выстраданная, как чертовски заслуженная, как его, Николая, любовь. И что с этой дурой делать прикажите?

Зимними вечерами в Петербурге как-то особенно холодно, как-то особенно темно. Он не включает свет в квартире до тех самых пор, пока больно не ударяется ногой об угол кровати – от вспыхнувшей лампочки спавшая кошка возмущённо вскидывает голову. У него нет сил, чтобы её прогонять. У него нет сил, чтобы усесться, улечься, найти себе место в этой вдруг сделавшейся такой чужой квартире. У него нет сил, чтобы достать из кармана вибрирующий телефон и принять вызов. Номер неизвестный.

— Да?
— Николай Павлович, нам с Вами нужно поговорить.

С первого слова, с первой буквы. Вопреки искажениям связи и всему миру вопреки. Свет маяка оказывается ближе, чем кажется. Светит слишком ярко, слепит, манит ближе, снисходительно позволяя наконец изгореть в его пламени.

Пауза. Раз. Два. Три.

— Я не могу сейчас с Вами говорить.

Я не знаю, о чём с тобой говорить.
Я не хочу с тобой говорить.
Я хочу с тобой не говорить.

Я. Не. Могу.

Он стоит на противоположном берегу реки. Реки неширокой, до горизонта вода не дотянется, да не хватит сил, чтобы перепрыгнуть – только вплавь идти. Реки глубокой, в сто шестьдесят ударов сердца в минуту до илистого дна и в зияющую пустоту, что без предупреждения рвёт барабанные перепонки. Реки бурной, реки стремительной, ни дважды не войдёшь, ни единожды – унесёт, разрешения не спросив и мольбы твоей не послушавшись. А за спиной тихо, а за спиной спокойно до сведённых в судороге скул. Вольные степи, добрая земли и ни единой души.

Он стоит на противоположном берегу реки. Ни деревянного моста через неё нет, ни каменного, ни лодки хоть самой худой – только вплавь идти. Течение буйное, течение шумное, крадёт голос хоть звонкий, хоть хриплой молью выеденный, молодой или старый, уносит с собой, разносит по ветру – и птица над водой не пролетит, камнем сорвётся вниз. Даже ночью беззвёздной, безлунной, безостановочной по губам бы читал, по жесту твоей руки – ты умеешь? меня научи.

Он идёт к противоположному берегу реки – вода лижет голые пятки, щиколотки, колени, она тянется всё выше и выше, накрывает с головой, кривыми пальцами утягивает на самую глубину, усаживает на тринадцатый стул – всё готово для пира утопленников. Ты знаешь, что здесь, под тёмной мутной водой, я кричу тебе из первых сил, я сижу лишь с запрокинутой головой в бесполезной попытке напоследок разглядеть твоё лицо?
Сегодня вообще не могу.

Где-то там, на противоположной стороне несуществующего телефонного провода, стоит, сидит, существует он – солнце его вселенной и её вынужденная погибель. Ники плавно, опускается на кровать, будто одно неверное движение развеет желанный мираж и связь немедленно оборвётся. Будто пока он слышит его уверенный, до последнего вздоха изученный голос, он знает всю вечность наперёд, будто разгадал тайну этой вселенной и теперь знает наверняка – завтра насупит с первыми редкими лучами. У него есть его номер телефона. Вот тут, под ухом, он урвал кусочек на множество половинок изрезанного запретного плода. За смертью солнца следует взрыв. Она уже дышит ему в затылок. Она пугает своей неотвратимостью.

Почему ты не хочешь меня услышать? Я не могу с тобой говорить. Никак не могу, понимаешь? Буквы в слова не связываются, голова отослала к чёрту, попросила разбираться самостоятельно и даже со стуком не беспокоить.

О чём ты хочешь со мной поговорить? О том, что я будто запутавшийся школьник, в запоздалые двадцать семь чувствовал непреодолимый жар внутри всякий раз, когда случайно, украдкой натыкался на тебя взглядом где-то на противоположном конце коридора, демонстративно отворачиваясь всякий раз в противоположную сторону, стоило тебе только приблизиться, стоило только мне едва заслышать твой оглушающих голос, от которого предательски слабели ноги и трещала по швам маска извечного хладнокровия? Что я годами высушивал из себя эту глупую слабость – что-нибудь чувствовать, а теперь слышу, как громко колотится собственное сердце, стоит только в студенческом списке едва заметить твою фамилию? Что тобой протянутая зажигалка словно крючок вытаскивает меня из надёжной, прочной раковины, на постройку которой ушло слишком много моей собственной крови, бессонных ночей и обещаний на самом краю никогда не делать последнего шага вниз? Что я как герой самых избитых шекспировских пьес полюбил тебя с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда?

Что ещё ты хочешь от меня услышать? Пожалуйста, напиши пространный список, я зачитаю, только не коли остриём между рёбер, не заставляй наступать на опасную мину, если её можно вскорости обезвредить.

Каждое собственное слово всё равно что кусочек стекла, по венам кружащийся по нездоровому телу. Его паузы, его усмешки. Каков шанс, что он больше его не услышит? Какова вероятность, что он сделает этот единственный шаг к ненависти, занесёт в чёрным список и подаст в суд на запрет к нему приближаться? Он играет с огнём, прожигает ладони, но гнёт свою линию – раскалённое железо сгибается с удивительной лёгкостью.

Есть люди, для которых доброе слово и открытая улыбка всё равно что приглашение в чужую жизнь – располагайся, пожалуйста, вот моя посуда, вот моя кровать, я подожду тебя возле двери с тряпкой в руках, подотру за тобой грязные следы. Есть люди, что подставляют вторую щёку, просят ударить посильнее и бегут за тобой до тех самых пор, пока в ладонях твоих не затеплится нежность. Трубецкой не похож ни на одного из них. Трубецкой – это яркое пламя, что требует воздуха с той же яростной необходимостью, с которой радуется новому хворосту у его ног. Ты звонишь, потому что хочешь поговорить или хочешь поговорить со мной?

С третьего раза пальцем попадает в круглую красную кнопку, после чего телефон сам сползает из руки на жёсткое покрывало. Ники не может пошевелиться – тело сковывает жалостью к собственной беспомощности, надежды на завтрашний день расплываются в искусственном свете. На этих похоронах справился без посторонней помощи: сам забивает последний гвоздь, сам поднимает гроб, сам же в нём и лежит. Если он больше никогда его не увидит сможет винить только самого себя – можно долго биться в закрытые ставни, да в какой-то момент легче уйти и больше не возвращаться. Через узкую щель он ещё долго смотрит ему вслед.

На кровати матрас, на матрасе простыня, на простыне одеяло, на одеяле покрывало, на покрывале лежит тело с выжженной душой и невозможностью подняться. Где-то поблизости тихо сопит уставшая кошка – если бы можно было поменяться местами, ты бы позволила себе говорить? Недостаточно глубокий вечер, чтобы хотеть спать. Недостаточно глубокая рана, чтобы не хотеть жить. Если бы телефон вновь разорвался знакомой вибрацией, если бы второй шанс зазвучал под ухом, он бы говорил без умолку добрых сорок минут?

Голова тяжёлая, голова больная, мечется, воет, всё что-то спрашивает. Рука неприятно покалывает – отлежал, да на то, чтобы подвинуть всё равно сил не хватает. Сколько дней своей жизни он согласился бы выкинуть, чтобы проснуться завтра и не вспомнить даже его имени? Сколько минут нужно жать кнопку дверного звонка, чтобы наконец убраться прочь и не поднимать несчастных из свежей могилы?

Я не могу дышать.

Каждый раз, просыпаясь с первыми лучами, ты глядишь сквозь пыльное окно в поисках источника света, в поисках источника жизни, в поисках точки отсчёта для нового бессмысленного дня, пока там, где-то в ста сорока девяти километрах от тебя в величественной неподвижности застыло огромное, незыблемое, недосягаемое – тебе хочется видеть его движение, но не ври хотя бы себе: ты ходишь вокруг без возможности остановиться. Каждый раз, бросая неверный взгляд на небосвод, ты видишь тоже круглую, тоже яркую, но бегающую вокруг тебя по бесконечному кругу в окружении свиты из тысячи тысяч звёзд – оно скрылось от твоего взора, а ты с замиранием сердца ждёшь его скорейшего возвращения: без него нет ни горя, ни радости и тебя тоже нет. Всегда яркое, но такое одинокое – не позволит даже на себя посмотреть, пока не схитришь, не приставишь ко лбу ладонь, не легонько зажмуришься. Ты смотришь на него день ото дня, а оно всё такое же прекрасное, такое же горделивое, несправедливо далёкое. Ты смотришь на него, пока водишь стройным карандашом по бумаге, пока пытаешься отговорить себя от самой безумной идеи, на которую только способен человеческой разум, ты закрываешь глаза только в тот самый момент, когда до встречи можно начать отсчитывать часы, минуты, секунды. Ты чувствуешь его жар, он забирается под твою одежду, ласково гладит кожу, добирается до твоих костей и сжигает до последней клетки твоего тела – после тебя даже пепла не останется. А что, если твоё солнце однажды окажется у тебя на пороге? Ты успеешь закрыть глаза?

Смотрю только на тебя.

Ущипните! Пожалуйста, ущипните! Пощёчиной по лицу, грозным кулаком в острую скулу, – пожалуйста, разгоните злое сновидение прежде, чем человеку не захочется больше просыпаться. Он боится даже моргнуть, сделать вдох, пошевелиться – вдруг исчезнет, вдруг всё же развеется. Ему кажется, что его всё-таки не существует. Неважно, кого из них – сразу обоих, чтобы наверняка, чтобы заранее не допустить стремительного падения вниз с незамеченно набранной высоты. Почему в момент, когда сердце отважной птицей так рвётся из грудной клетки, почему так сложно позволить себе провернуть в правильную сторону ключ? Почему так бессовестно кажется, что, улетев, та не воротится, как ни зови, ни кричи, ни молись в исступлении, ни вой в бессилии, ни шёпотом не зазывай её обратно. Рядом. Вот тут. Совсем рядом. Живой, настоящий, не выдуманный. Не забывай, как принято дышать.

Ну, целуй меня, целуй!

Тишина разрывается крупными мясистыми кусками. Тишина разбивается в миллиард крохотных осколков – осторожнее босыми ногами по полу, обязательно поранишься, кровью бы чужие ноги не испачкать. Его голосом разбивается тишина и последние попытки невозможности выкрасить его благословение. Его голос отражается в стенах коридора, быть может вылетает за распахнутую дверь и звучит в голове, отзывается глупым эхом, парализует до самой последней черты лица. У его голоса крепкая рука, что хватает за светлую ткань и лихорадочно тянет на себя – это меньшее, что он может сейчас для него сделать. Словно пастырь двумя пальцами свершает над головой пришедшего своё таинство, он сжимает пальцы покрепче, чтобы оттолкнуть, чтобы прогнать, чтобы выгнать из собственной головы, – скажи, пожалуйста, как, я всё сделаю, только скажи. Николай оступается, но холодная стена за спиной предотвращает падение, – он не может отвести от него взгляд.

Хоть до крови, хоть до боли.

Если так выглядит смерть, у неё красивое лицо.
Всё же так умереть не страшно. За него умереть не страшно. Хочешь? Бей, сильнее, в исступлении и без капли сожаления о содеянном. Хочешь, я напишу красивую записку, подставляю затылок, горло, чтобы быстро, чтобы без обидной ошибки? Ну же, чего ты медлишь!? Пожалуйста, сделай это поскорее, я так хочу почувствовать твою кожу, тепло твоего тела – один твой удар стоит тысячи дней в неведении тебя.
Ему не нужно смотреть на чужой кулак, чтобы ощущать его пленительную близость. Ему достаточно чувствовать его руку на своём плече, чтобы из сердца с позором выгонялись последние крупицы страха, которого там никогда вообще и не существовало. Он верит ему. Верит безоговорочно, до последнего вздоха, – если нужно бить, сделай это прежде, чем я ослепну, не смогу больше видеть тебя. Пальцы грубо сжимают мягкую ткань, чтобы позволить просочиться тихой слабости.

Не в ладу с холодной волей

Его ведёт, а в глазах мутнеет до белых январских мух. Его щёку опаляет солнечное касание, голова кружится от пьянящего сладкого до боли знакомого запаха – спиною опираться о холодную поверхность, пока ноги подгибаются как переломанные спицы. Дышать. Не забывать дышать. Через рот, через нос вдыхать его запах, пропускать через себя, хмелеть, большими, жадными глотками, будто кто-то вот-вот перекроит доступ кислороду.
Я могу до тебя дотронуться? Я так хочу до тебя дотронуться, вот здесь, кончиками пальцев до промёрзшей на улице шеи. Тебе холодно? Это ложь, чья-то забавная выдумка, – все знают, что солнцу не бывает холодно. Дышать. Дышать ещё и ещё. Голова кренится в бок, но он резко возвращает её на место, чтобы на мгновение щекой коснуться чужой щеки, прежде чем рука сползёт к чужому плечу.

Кипяток сердечных струй.

Грубо, – тело едва ли слушается, – к противоположной стене, рядом с распахнутой дверью, но держать, без возможности выбраться. Толкать, до противного удара спиной о стену, до последней из возможных остановки, потому что тормозной рычаг сорвался с петель, потому что ждать больше нельзя, нельзя, нельзя, не-ль-зя, понимаешь? Пальцами крепкой руки сжимать белое горло, второй под распахнутую куртку к сердцу, – я знаю, я чувствую, оно бьётся, вот тут, твоё ведь тоже в предсмертном припадке колотится, правда?
Ловить ртом чужое дыхание – совсем близкое, не хватает последнего импульса. Он слышит, слышит его дыхание, оно дурманит, оно сжигает остатки глупой невозможности, выбивает из-под ног висельника неустойчивый табурет, – пытается поймать его взгляд, но свет слишком яркий, выжигает глаза: я не могу больше терпеть.

Его губы на вкус как улыбка боттичеллевской Весны, как первый луч, едва выглядывающий из-за неровной линии горизонта.

Целовать тебя. Целовать.

И яд бы на твоих губах делил пополам, чтобы вместе, чтобы до последней капли. И холеру, и чуму, и, если бы холодная рука апокалипсиса тянула в кипящую преисподнюю, если бы садящемуся на электрический стул предложили бы исполнить последнее желание, ни на секунду не задумавшись, только бы тебя целовать. Жадно, отчаянно, как в последний раз, как в раз первый, будто бы до того вовсе и не жил, будто бы все эти годы всё вокруг не имело цвета, чужие объятия не имели вкуса – только с тобой, здесь, пока я могу тебя целовать я действительно существую. Всё это действительно было не напрасно.

Ближе, ближе, ещё ближе – рукой давит в грудную клетку, пальцами комкая промёрзшую футболку: хочется ткань изорвать, растереть в порошок, но не смеет даже искать оголённой кожи. Сколько миллиметров твоего тела мне позволено почувствовать наощупь? Сколько секунд беспамятства мне отведено в этом зыбком мареве твоих губ, твоего языка, от которых запас воздуха в лёгких старательно стремится к отрицательной единице?

Его руки ложатся по бокам, прижимают к себе покрепче, выжимают последние капли осознанности, жгут страшнее расклинённого металла, от чего хватка на горле сжимается только сильнее. Ласка необузданной жестокости человека, не ведающего, как правильно, делающего не так, как хочется, а насколько хватает желания взять всё, без остатка, пока мир не рассыпался в горьком сожалении и безудержной радости. Прикусывая чужие губы, борясь с яростью неприрученного зверя, спущенного с поводка, голодно рванувшего к скинутой с неба кости – закопать, спрятать ото всех, не показывать ни единой душе, хранить, беречь и никому не отдавать.

На уровне инстинктов тянуть за рукава вниз, пока неприемлемо лёгкая куртка не свалится к ногам – не слышать падения, только чувствовать. Чтобы снова вталкивать в стену, и рукою снова к шее – сбоку, большим пальцем к краю острой челюсти, второй ладонью упираясь о гладкую поверхность возле его головы. Боится сделать что-то неправильно. Боится стиснуть слишком необдуманно, боится чужой боли больше собственной. Будто заветный приз из самого чистого хрусталя – одно необдуманное движение и непременно расколется – ты отстраняешься, делаешь короткий вдох, когда я начал делать что-то не так?

Но вот губы его на пробу касаются острого подбородка, липнут к шее, – глаза закрываются сами собой: если отказаться от одного из органов чувств, можно ли почувствовать тебя ещё ближе возможного?  Холодными пальцами до горящей кожи под старой майкой, – себя бы одарить хлёсткими пощёчинами, чтобы не потеряться в нём, не забыться, пока так страшно хочется находиться здесь и сейчас, ни упустить ни единого мгновения. Чувствовать его руки на своём теле и тонуть, тонуть, тонуть.

Его слова тонкой иглой промеж глаз, прошлое сгорает на свалке старых ненужных воспоминаний. Всё прошедшее ровным счётом не имеет никакого значения, если он влюблён, если он тоже влюблён, какая теперь к чёрту разница, сколько раз он кричал себе «не могу», если чужое сердце столь беспощадно колотится?

Движением неуверенной лёгкости под подбородок – посмотреть на него прямо сейчас или вмиг изгореть от невозможности видеть его лицо. Его лицо, запомнить до последней детали, потонуть в его глазах без возможности вынырнуть обратно. Посмотри на меня. Посмотри. Я тону в твоём море без оглядки, я иду на самого тёмное дно, только бы в вечности тянуться к твоему свету.

— Я тоже, Серёжа. Я тоже, – в его взгляде с горькой нежностью, – теперь всё хорошо. Всё правильно.

Любить до последнего вздоха, последнего слова, последней капли крови. Только один раз и на всю жизнь, любить без оглядки, в каждом новом лице выискивая знакомые черты. Любить без права на прощение и капли возмутительной жалости. Если любить, то только целиком, принимая каждый изъян и отдавая всего себя без остатка. Любить – это не счастье или привилегия. Любить – это наказание за самый страшный грех, чтобы в судороге выворачивать израненное тело, чтобы душу рвать самыми белыми ночами зная, что там, где-то под тонной красочных обрывков можно было случайно, украдкой коснуться твоей руки. Любить отчаянно, отвержено. Любить сильнее не потому, что так правильно, только так и возможно, а потому что иначе не получается, не умеется. Когда ты разлюбишь меня, я буду любить за нас двоих.

Тихо, на спор с самим дьяволом, целует его губы, ещё раз, и ещё – и тысячи раз будет недостаточно. Целует скулу, подбородок, в гладкую шею, чтобы запаса хватило, пока вынужденно будет совершён неровный шаг.

— Разувайся.

Отойти от него всё равно что ногу под острой пилой потерять, всё равно что сердце голыми руками вытащить. Рвано глотая воздух, пока рукой судорожно тянет раскрытую дверь на себя, пока нервно проворачивает жестокий ключ. И снова к нему как обречённый за новой дозой морфина – целовать, чтобы пальцами вцепиться в чужое запястье, чтобы вести за собой вглубь одинокой квартиры.

Чтобы заблудиться с тобой в ночной темноте и назад никогда не возвращаться.