Какое чертовски странное, но до боли в лёгких приятное чувство – проживать в действительности то, чего раньше не мог себе позволить даже в самых отчаянных мечтаниях. То, чем ещё вчера, ещё пару часов назад ты мог наслаждаться исключительно в собственной голове, мучительно вымаливая у сознания правильное воспоминание о его лице, сегодня, прямо сейчас вместе с тобой удаляется от неуверенного порога, позволяет себя целовать в глубине твоей тёмной спальни. Он здесь, совсем рядом. Не только в мыслях, а наяву – из мыслей пинками было выгнано всё лишнее, всё постороннее, не имеющее хотя бы малейшего отношение к этому единственному человеку. Просто будь здесь, будь со мной, просто не уходи – если уже согласился зайти столь далеко, не повернёшь же теперь назад, да?

Собственные руки ему будто бы больше и не принадлежат – притянуть к себе, коснуться здесь, сжать там. Будто бы если он ни на миг не перестанет его касаться, Трубецкой непременно останется рядом, будто бы червяк сомнений всё ещё грызёт где-то глубоко внутри. Но как позволить себе поверить в лучший из возможных исходов, если привык собирать объедки со стола удачи? Как полностью отказаться от ожидания подвоха и наконец остановиться на мысли, что когда ты целуешь его губы, подбородок, шею – ему это тоже нравится?

— Сложностей уже достаточно, — тихо, почти шёпотом в самое ухо, потому что может себе позволить наклониться столь близко.

Но ведь это не было просто. Всякий раз видеть его издалека, пропускать через себя надменный тон и колкое желание стоять на своём, просить его уйти и захлёбываться от невозможности его коснуться – это не было просто. Всё равно что поломанный Сизиф, с болью в мышцах и крошащейся под ногами землёй, закатывающий в гору невиданных размеров камень – поломанный, потому что у Николая закатить его получилось. Но смотреть назад страшно, смотреть назад невыносимо, и одна лишь мысль о том, что мог в любой момент мог сорваться, мог быть раздавленным этим поистине неподъёмным камнем, вгоняет в первобытный ужас. Он не может пройти этот пусть ещё раз. Не сможет. Собирать себя по кусочкам, чтобы снова пускаться в путь без обещания добраться до вершины горы – застрелите немедленно, но не заставляйте проделывать это вновь. Не получится. И в землю зубами станет вгрызаться, только бы его не отпускать.

На кровать усаживается послушно, и это будто бы тоже что-то до значит. Будто бы на Новый год добрался наконец до столь желанного подарка, и вот теперь срываешь один слой упаковочной обёртки за другим, точно зная, что находится внутри самой маленькой коробочки, но от того твои движения не менее поспешны, а в груди пылает не менее горячий жар. Он задирает голову, чтобы смотреть на него снизу-вверх, чтобы пытаться в ночной темноте разглядеть его глаза, чтобы забравшись под чужую футболку, ладони положить ему на поясницу – едва ли тянуть на себя, не отпускать.

Его движение быстрое, скомканное, но Ники смотрит, не отрывая взгляда, будто бы всё это происходит впервые, а не в третий раз. Мог ли он тогда хоть на секунду задуматься, сколько ещё раз ему придётся при Николае снимать с себя одежду? Что было в этой голове, когда он будто бы в попытке помочь протягивал свою рубашку в туалете университета? А когда кидал её в чужие оторопевшие руки, стоя на лестнице и столь нахально вгоняя своего преподавателя в краску? И ведь сейчас нет и капли смущения. Глядя на него эти первые секунды, Ники лишь отчётливо чувствует, как наскоро пересыхает горло – теперь всё правильно, всё так, как и должно было быть.

Позволить ему стянуть с себя майку – будто бы отдельная, ранее неизведанная грань удовольствия. Если снимает, значит тоже этого хочет. Значит это желание у них тоже общее – одно на двоих. Трубецкой подбирается чертовски близко, его руки на его лице, он целует его рвано, болезненно, мутно и глубоко – Ники пальцами впивается в чужие бока, не в силах ослабить хватку. Он позволяет завалить себя на спину, улечься поудобнее, развести себе в сторону ноги – кажется, сейчас он бы позволил ему сделать с собой всё, что тому было бы только угодно.

Серёжа склоняется над ним, тянется с поцелуем, но лицо его скрывается в неуместно длинных волосах, что так хочется взять в крепкий кулак, предотвратить любые попытки помешать. Серёжа мигом отстраняется, беспечно усаживается на него, а Ники лишь шумно выдыхает через плотно воздух сжатые зубы, едва ли не хмурится – всё это слишком не вовремя. Тело не согласно даже на столь короткий перерыв, до судороги пальцев хочется касаться его голой спины, прижимать к себе как можно крепче, плотнее, ближе.

Слово вырывается само собой, и только короткое дополнение Трубецкого заставляет коротко смутиться. Резинка для волос? Последнее, о чём он сейчас способен думать – это резинки для волос.

— А я – нет.

Тянется к нему наскоро, будто бы в его плотном графике неутолимых необходимостей кончилось время для бессмысленных промедлений. Сцепляет руки где-то на уровне чужих лопаток, чтобы суетливым движением завалить на бок, чтобы самому нависнуть сверху, чтобы снова смотреть на него сверху-вниз – так привычно, так будто бы даже более правильно.

Упираясь коленями по бокам от его бёдер, Ники дёргано опускает руку на тёплую грудь, рядом с сердцем, давит несильно, в судорожной попытке выкроить хотя бы пару секунд полного повиновения. Это его необходимость. Смотреть на него, пальцами не сходящей с места руки, неспешно проводить по мягкой коже – глазами жадно цепляясь за каждый изгиб тела. Наклоняется мучительно медленно, целует губы коротко, на рваном вдохе, чтобы спуститься к шее, чтобы зубами едва ли прикусить под подбородком, чтобы спускаться всё ниже и ниже, чтобы целовать, целовать, целовать. Слишком давно это неподдельное желание не позволяет ему засыпать по ночам, слишком сильно пьянит наполняющий лёгкие дивный запах его кожи. Если раньше мог лишь смотреть через замочную скважину, то теперь дверь со страшным грохотом открылась нараспашку – теперь не нужно воровать украдкой, теперь можно забрать всё целиком.

Останавливается лишь добравшись до впалого пупка, отстраняется, снова пытается поймать его взгляд – согласись, так же проще, так не нужно беспокоиться о резинках для волос. Рукой тянется к чужой челюсти, чтобы вновь зафиксировать голову крепкими пальцами – смотри, смотри на меня, ты должен видеть того, кто расстёгивает ширинку на твоих джинсах, кто пытается стянуть с тебя твоё бельё. Отпускает его подбородок, только чтобы окончательно стянуть с Трубецкого остатки одежды, а вместе с ними и собственные – чужие руки успели практически до колен спустить его собственные штаны, остаётся лишь резким движением ноги об ногу сбросить их окончательно, а лучше сразу с кровати.

— У тебя уже был секс с мужчиной?

Тебя уже кто-нибудь трахал до меня или мне нужно будет рассказать тебе правила этой игры?

Тебе хотелось бы быть первым, Ники? Чтением лекций едва ли знакомым людям ты зарабатываешь себе на хлеб, а с каким усердием ты бы кинулся объяснять все тонкости и преимущества практически противоположной стороны собственной жизни ему? Что тебя привлекает в этой идее? То, что ты смог бы исключительно на практике вовлечь его в совершенно новый для него опыт или тот факт, что он позволил сделать это именно тебе? Желание быть самым особенным из всех до обидного избито и ничтожно, пусть и вкладывает в чужие руки нелепую силу добиваться цели даже там, где то будто бы совершенно невозможно. Все хотят быть особенными. Николай тоже хочет быть для него особенным. Хочет быть последним. Да только вовсе не по той плёвой причине, когда ты становишься финальным аккордом в уже отзвучавшей мелодии, превзойти который что ни пытайся, всё равно не получится. Он хочет быть последним, потому что отдать Трубецкого кому-то ещё всё равно что душу вырвать и дьяволу продать по дешёвке. Потому что испепеляющее желание обладать им, быть с ним, касаться его лица, лёжа на соседней подушке утром и лихорадочно целовать перед сном вязкой смолой пробирается под кожу, заполняя каждую клеточку уставшего тела. Уставшего лежать в летаргическом сне, на автомате отрабатывая каждое доведённое до механизма действие день за днём – он не ждал его, не искал, но только теперь, наконец проснувшись, не может насытится им, знает наперёд, что вряд ли когда-нибудь у него это вообще получится.

Последним.

Вместо произнесённого слова рваный выдох в чужие губы. Если бы сейчас, в это бы самое мгновение, когда чужие пальцы столь естественно сжали его член, он бы кончил, словно наивный мальчишка, Николаю даже не было бы стыдно. Потому что «особенный» среди них двоих совсем не он. Потому что от движения его руки голова отключается моментально – он целует его, всё равно что задыхается, будто его губы всё равно что спасательный баллон кислорода для опустившегося на самое дно. Целует грязно, жадно, больше кусая, чем стараясь привнести хоть толику нежности – она здесь излишня, особенно когда Трубецкой забирается под бельё и лёгкие будто бы горят от переизбытка углекислого газа. Пальцами зарываясь в чужие неуместно длинные волосы, сжимая конвульсивно, пока второй рукой упирается в матрас рядом с его головой в попытке не потерять равновесие – простынь тоже крепко сжимается в кулак, вынужденно.

Но Трубецкой снова решает за него, и он падает: падает, падает, падает – разбивается. И даже самой тонкой ткани не находится, чтобы смягчить удар – осознание чужой наготы, наготы собственной доводит до лихорадки рук, лихорадки губ, пальцев. Его руки опаляющие, будто за всяким касанием новый ожог, Ники чувствует, как плавится под ними собственная кожа. Лежать вот так, вдавливая в недостаточно мягкий матрас, недостаточно удобно, – тело касается тела и этого чертовски мало, – он пытается казаться менее тяжёлым, одним коленом хоть как-то поддерживая себя. Близко, слишком близко, до атомного взрыва в груди близко, хочется ещё ближе – если не под кожу, то в голову.

Та непосредственность, с которой он сейчас сжимает чужой бок, ладонью ведёт к бедру, сродни той же самой, с которой сам он столь легко перескочил на «ты» и с которой уши его приятно считывали чужое «Вы». Подсознательное желание выстраивать бетонную стену шириной в целое нечего на несуществующем расстоянии. Его «Вы» будто подкидывает сырую траву в уже разгоревшийся костёр, от которой пар до небес да движения резче, раскованней. Его «Вы» – рудимент, бессмысленный пережиток прошлого, что показывают в музеях только по самым особенным случаям.

— Пожалуй, сейчас самое время, – протискивая ладонь между слишком плотно прилегающих друг к другу тел, чтобы покрепче сжать его член.

Пытается снова его целовать, но выходит очень уж рвано, слишком часто приходится делать перерывы на воздух. Желание жгучее сводит судорогой руки, на ногах сжимаются пальцы, а если и дышать, то лишь полной грудью, часто, слыша, как глупое сердце колотится, из груди пытается вырваться. Ждать чего-то, особого сигнала, намёка, просветления нет больше никакой возможности – ему мало, ему чертовски мало, ему хочется забрать всё без остатка, ему хочется почувствовать его на сто один процент из ста. Чтобы оторваться от него, лишиться хоть на десяток секунд его телесной близости, приходится поплотнее стиснуть волю и впустить в это горящее забвение толику чистого разума. Невозможная необходимость. Ему приходится приподняться, сползти несколько в бок, чтобы хотя бы одной рукой дотянуться до тумбочки, где по-взрослому находится смазка и резинки не для волос. И он тянется к тумбочке. Тянется, но замирает на едва ли заметное мгновение, только лишь пальцами коснувшись холодной ручки ящика.

Принять вертикальное положение, снова сесть оказывается ещё труднее, чем кажется – садится чуть ниже чужих бёдер, снова собственные колени по бокам. Он наклоняется к нему, целует в скулу, руку просовывая под чужой затылок, вторую на плечо и тянет на себя, вынуждая тоже подняться, распрямиться – и нет одежды, чтобы схватиться. Лицо Трубецкого снова близко, слишком близко, но рукой на затылке он крепко фиксирует положение чужой головы, пока пальцами второй с нажимом проводит по его подбородку, сам криво улыбается, в глаза лишь смотрит:

— Отсоси мне.

Это не просьба.