короткий кивок головы, и трубецкой остается. домой вернётся затемно: прислуга привыкла, соседи нос не суют, супруга давно крепко спит, свято верующая в праведное дело мужа, которому он посвящает все свое время.

в делах — быть может, но в мыслях князя праведного ничего нет, благо их никому не прочесть. лица трубецкой никогда не теряет, соратников оглядывает как неуемных детсадовцев, галдят себе чего-то, спорят, гремят посудой, бесстрашно бросаются громкими словами. трубецкой — совсем не про это, взвешивает, думает дважды, прежде чем эту веселость полоснуть своим извечно спокойным рассудительным голосом. опускает на землю, держит в узде, просит — нет, требует быть осмотрительнее.

проще порою и не болтать попусту вовсе — один лишь взгляд, и он остается.

самым бесстрашным здесь не носить оружий, не хвастаться орденами-медалями на груди. век нынче тёмный, храбрость закутана в шёлк и в ладони тяжелее пера давно ничего не держала. храбрость меряется громкостью голоса и колкостью фраз, бросаемых в лицо словно перчатки.
ох, в этом вам нет равных.

когда они остаются вдвоем, в кабинете лишь тусклый янтарный свет стелется, добавляя неуместного уюта. трубецкому и так все здесь знакомо до одури — гость частый и, кажется, желанный. раньше задавал себе уйму вопросов о том, как все его действия, пусть и тысячу раз оправданные, будут трактовать любопытные взгляды тех, кому пренепременно нужно совать нос в чужие дела, но та грань осталась далеко позади. трубецкой ее перешагнул, когда впереди ничего, кроме этих глаз, не видел. смотрел решительно, не отводя, молился на то, чтобы бурю подо льдом углядели, заметили. на собственное красноречие надеяться не приходилось, слова не искались, все казались пустыми, ничтожными. князь трубецкой оставался собой — внимательным взглядом, зацепившимся за изгиб светлой шеи, едва заметным, случайным касанием по низу спины, провожая куда-то, бережным шепотом в самое ухо с тайным желанием коснуться его губами хоть на мгновение.

но эти взгляды совсем не боязно было дарить; куда волнующе — на себе ненароком ловить. князь все упрямо надеялся, что наважденье пройдет, дурные мысли отступят, а очарованность поэтом спадет как болезнь, вылечится хоть временем, хоть здравым смыслом. тот подсказывал, что нужно уходить первым, не искать встреч, держаться на расстоянии выстрела, но трубецкой остается. галдеж в доме стихает, воздух свежеет из распахнутых окон, а разговоры вся вяжутся кружевом, тянутся петлями. рылеев князя вплетает — в паутину своих замыслов, в строки своих стихотворений.

между ними — обряд увековечиванья, заговор на крови.

его голос ядом, и трубецкой с белым флагом наперевес признает, что его тут читают, как простую служебную записку. он весь размашистая подпись недрогнувшей рукой под самому себе написанным приговором. неторопливый, внимательный, слушающий и знающий, как с виду подчеркнуто бездушно выглядит их искрящее, натянутое, канатами и цепями сковывающее. как раскаляется добела стальной прут, как истирается веревка — оборвется, и смерть. как пуля, ждущая своего часа; господин поэт слишком многое видит, чтобы вдруг промахнуться.

в полумрачной ласковой тишине только шелест бумаг. князь поднимается было со своего места, чтобы наконец удалиться, но в ладони прямо исписанный мелко лист. рылеев о чем-то говорит, все сливается белым шумом; трубецкой умоляет себе перевести глаза на бумагу или черт его знает куда еще, но не может. повернутая тыльной стороной вверх ладонь кондратия приковывает его взгляд: плотный манжет, обхватывающий тонкое запястье, оборки из молочной ткани да крохотная и так некстати расстегнувшаяся пуговица. князь аккуратным широким жестом отнимает лист от его руки, кладет в сторону, в своей ладони держит снизу чужую, будто, ей богу, лишь помочь собирается, даже кивает что-то вдогонку чужой речи. но касание задерживается непозволительно долго, большим пальцем трубецкой всего пару робких раз, но гладит оголившееся запястье и касается складок ткани на манжете, излишне изящных, словно их цель подчеркнуть утонченность и нежность тех рук, что они сковывают, но трубецкому удается поднять взгляд, и встретиться с рылеевым глазами. в них от нежности разве что ласка ножа, рассекающего горло, а от изящности — безвкусие яда, плавно травящее тебя по венам. там ничего не страшатся и чувствуют в сотни раз острее, и вызов, ребяческий, наглый, ну же, князь, где же ваша хваленная смелость.

пала к твоим ногам.

его движения все еще неспешны и бережны, чужую ладонь он держит в своей как хрусталь, когда ближе к лицу подносит, теплым запястьем, где внутри бьется беспокойная твоя жизнь, к своим сухим, отвыкшим от столь наивных прикосновений губам, чтобы почувствовать — да, там тепло и тонкий запах кожи, и пульс, торопливый, взволнованный. не поцелуй вовсе — так, лишь касание, но оно тянется, продолжается по щеке ладонью, что трубецкой в своих пальцах держит. его кожи тоже рюши на расстегнутом рукаве касаются, и здесь, хоть бы здесь, наконец-то, раздался выстрел.

поддаваться слабостям страшно тому, кто весь из себя всегда закованная в бессердечную сталь сила. когда он всю жизнь запреты да уставы, а граница между друзьями и врагами начерчена кровью. когда все цепи и поводки под расчет, и трубецкой — идеал того, как стоит вести себя офицеру. он про достоинство, честь и никакой глупой мальчишеской спеси, религиозного фанатизма, столь присущего здешним собраниям. он неизменно контролирует и наблюдает, словно понимает больше всех и не желает ни капли сверх меры.

но сыпется камень, трещит по швам; совсем не обидно, что не от удара, а от едва чувствующегося касания щеки. привыкших к войне мир разрушает, и трубецкой не знает, абсолютно растерян от того, куда выливать эту невыносимо больную нежность, вкуса которой то ли забыл, то ли не пробовал никогда. способный за переделами этой комнаты хоть на трон императорский, внутри ее стен свечой плавится от того, как мучительно хочется. как долго это все томилось на огне, скрывалось, стыдилось, но лезло наружу, как ни запирай; чуть видело свет и показывалось ему на глаза незначительной глупой мелочью, чуть дрогнувшим голосом, томительным взглядом, небрежным касанием. никто бы не заметил, но рылеев видел трубецкого насквозь, и там, где его взгляд терялся, он неизменно находил встречный.

это могло бы остаться сиюминутной блажью; достаточно было бы рассыпаться в извинениях, сослаться на горячку или излишнее вино, долго раскаиваться и удалиться навсегда, но стрелки часов не замирают, свечи продолжают плавиться, а прикосновение не прекращается, и, видя, как по чужим губам расползается улыбка, трубецкой как никогда четко осознает, что дороги назад нет, как и права у него на глупые оправдания. это было бы бесчестно и низко, а нечто совсем отчаянно-благородное заставляет без страха смотреть своему поражению в глаза.

рылеев если и победа, то давшаяся князю слишком большой кровью.

его рука скользит дальше, пальцы зарываются в волосы — нежный, но неробкий жест, кричащий о том, как вспыхнуло их взаимное и неверное, обретя форму. эта тяга пугающая, но что он может противопоставить самой бездне. и нет ничего откровеннее этого прямого взгляда, подписывающего приговор; в нем все: я знаю, я тоже, и трубецкой в самых смелых мечтах не представлял, что реальность будет такой. тысячи картин, где он отвергнутый и ненужный, сгорают подожженными от его, кондратия, искр в глазах. его пальцы трубецкому по вороту, и вместо того, чтобы вздохнуть свободнее, у того лишь замирает предсмертно дыхание от того, как тесно они друг к другу и сколько трепетного в том, что убьет их обоих.

князь тихо, но тяжело выдыхает, когда тяжелый ворот мундира расстегивается ловко и так быстро. стирание границ, от которых почти некомфортно, словно там, где у него обнажается кожа, следом обнажаются чувства. он позволяет им и всем своим демонам глотнуть живой крови, когда ведет головой в сторону и вновь касается губами руки кондратия, на мгновение вырываясь из-под этого невыносимого взгляда. он перехватывает ладонь, стегнувшую ворот, чтобы развязать запястье и там, впечатывая себе в память картины того, как в собственной ладони выглядит чужая, как дразнят, не дают покоя эти тонкие оборки. их же видят на его запястьях каждый день десятки людей самой разной степени испорченности, но облизывает их взглядом лишь князь трубецкой, явно растерявший все свое благородие под натиском наваждения.

эта мысль выстреливает без промаха, и его взгляд поднимается к лицу поэта снова, пока в абсолютно пустой голове лишь бьется в агонии одна надежда на то, что он единственный, кому вы позволили эти касания.

он не просит никаких разрешений. весь кондратий перед ним как призыв к действию, как холст, ждущий, когда на нем распишутся широким мазком; не стесняющийся, но трубецкому спокойнее от понимания, что для них обоих это прогулки по тонкому льду над бездонной невой — за спешкой и излишней прытью будет бесславная гибель. ему удается быть осторожным: никакой солдатской грубости в неспешных движениях рук, касающихся горла. у князя взгляд сверху вниз, у рылеева — чуть задранный подбородок, и разницы между ними как будто бы нет. складки блестящей ткани вокруг его шеи поддаются легко, но никто не торопится. кондратий перед ним = предмет искусства, и трубецкой его созерцает. смакует то, как мягко пальцам сдается ткань ворота рубашки, рюш и камень, в котором гасли отблески свечей. как все эти оборки были элегантной упаковкой подарка, которым прокляла его сама судьба, и трубецкой, завороженный, загипнотизированный, сам не верящий, что руки его делают это, аккуратно расстегивает в ответ верх рубашки рылеева, страшась задеть, но так желая кожи на его шее. пропускает через пальцы — как сквозь себя это сладкое, опасное чувство, что рождало в нем столь близкое к поэту нахождение и то, как тот трогал его волосы.

ладонь трубецкого медленно огладила острое плечо — вполне могло сойти за случайный небрежный жест, если бы не обстоятельства, если бы напряжение искрящее и взгляды в глаза, пронизывающие насквозь. в них глубина и суть, на которую никогда не найти слов. и кормление лаской этой пагубной связи обязательно вырастит из нее чудовища, но у трубецкого нет ни сил, ни желания уходить.
пальцы ниже — аккуратно положить на талию, замереть в этом громком движении, которое говорило о князе, его томлении едва ли больше, чем темнеющий с каждой секундой взгляд, но горячей ладонью затем провести по боку до поясницы, упокоив ее там, будто все это прелюдия к танцу, а не желание близости. мягко надавить, чтобы сократить расстояние, прижать чужую грудь в воздушных тканях к грубому сукну мундира ближе и не отпустить.

всю жизнь думавший, что эта участь его несправедливо обойдет стороной, трубецкой оказывается абсолютно не готов к тому, как его ранит. слишком поздно, слишком сильно, слишком неожиданно для самого себя. поэты, должно быть, любят беспрестанно, кружат голову направо-налево, и эти волны, что предвестники страшной бури, наверное, тоже его целиком стихия. князь трубецкой слеплен из другого, и то нежное, покровительственное, возвышенное, что он испытывал к жене, казалось ему высшим проявлением любви, на что собственное сердце способно.

но оно срывается с цепи, ускоряет бег, заставляет его, трубецкого, вести себя так, как не подобает офицеру. испытывать то, что ему самому всегда виделось без малого кошмаром, неизлечимой болезнью, что непременно приведет тебя к бесславному финалу. но ее подхватывают, словно кружащуюся барышню на балу под протянутую ладонь, лишь пылкие да несчастные, лирики и мечтатели, куда ей трогать холодные сердца?

сергею жарко. мундир тяжелый и плотный, давно ставший не обязанностью, а привычкой, теперь ощущается непосильной ношей. тяжелее только весь груз принципов и правил за плечами, что не дает покоя, одергивает, просит одуматься. говорит, что нельзя так трогать мужчин за талию, нельзя так трепетно касаться губами их рук. что все это то ли грех, то ли преступление, и последствия будут так губительны, что ордена на груди не спасут, станут лишь тем, что потащит ко дну.

но когда он так близко, думать удается только моментом. сжигающим, терпким. это чувство незнакомо, и трубецкому и вовсе порою казалось насмешкой судьбы. ему это все не нужно и не позволено, столько боев позади, и только этот ему суждено проиграть. рубашка рылеева как белый флаг — и ее нужно выбросить.

кондратий тянет его на себя и издевательски дает время на осознание. понять и принять, что случится через мгновение, но оно зацикливается в вечность, в которой томительна и жестока близость его губ и теснота меж телами. трубецкой не любуется, нет, пропадает и тонет, смотрит в глаза и знает, что там его единственная надежда на спасение, потому что слов не подобрать никогда. вера в то, что рылеев прочтет, как князю вся эта буря между ними важна и несвойственна, как бьет и терзает сладкое чувство — бьет так сильно, что он падает к вашим ногам. руками к себе прижимать его крепче, как единственное реальное в этом сне наяву. как нестерпимо желанное, потому что нет, никогда его страстью не пронзало так смертельно, чтобы от одного храбро опущенного на чужие губы взгляда загоралась, словно спирт, сама кровь.

дороги назад нет давно, но трубецкой наблюдает за тем, как догорают искры у рылеева в глазах, и они от огня их последнего моста, что так опрометчиво сгорает. жар от пламени в воздухе между лицами, густой, невыносимый, адский, и эти чувства хуже, чем война. надо бежать, а ты лишь прижимаешь свою шальную пулю к груди покрепче.
стреляй.

поцелуй как первый, как открытая рана, как последнее слово перед казнью, как сама смерть. мягко, волнительно, самую малость несмело, потому что страшно спугнуть. страшно целовать кондратия в губы с нежным юношеским чувством праведной, как гнев, любви, для которой нет полумер и оттенков, недомолвок и компромиссов. есть только оно, сладкое и сжигающее, как его, поэта, губы. трубецкого ведет безбожно, остатки робости — в пепел, и плавность из легких касаний исчезает следом за ней. словно где-то пошел отсчет до неминуемого, и князь целует так, будто мало у них осталось на двоих времени, давит сильнее и требует большего, не давая вздохнуть, прижимая к своей груди рылеева сильнее. словно только отмашки и ждал, чтобы сорваться с места и дать себе волю. так голодно он никогда и никого не целовал и, видит бог, больше не будет. рука по талии ползет совсем необдуманно, просто нужно касаться еще и сильнее, и, хватаясь за расстегнутый ворот, трубецкой ведет пальцами по обнаженной шее, чтобы вниз, цеплять и расстегивать мелкие пуговицы, пока не закончатся. губы горят, но он все настойчивее, и одергивается, лишь когда ладонь замирает у кондратия на груди. трубецкой только теперь это видит — горящие щеки, темные глаза, приоткрытый мокрый алеющий рот — то ли извиняться, то ли проклинать. видели бы кондратия таким их будущие судьи — тотчас бы простили им всем преступления. все, что срывается с его губ, без сомнений искусство, даже если это просто отчаянный вдох, а у трубецкого больше нет для себя оправданий.

рубашка на рылееве не так проста, как казалась наощупь. взгляд сергея падает вниз и теряется в кружевной ткани, в складках светлой одежды, под которой нечто такое же бледное, хрупкое, незнавшее ни пламени, ни стали, и это прокладывает между ними пропасть, что трубецкого в черноту и безмолвие толкает. он как очарованный тянет завязки, касается пальцами там, где рубашка неспешно расходится, и лицо ничем его восхищения не выдает, разве что на губах растерзанность поцелуями. все самое безумное там — поднести бы свечу к глазам, заглянуть туда глубже, не вынырнуть. трубецкой, все решивший, принявший, позволивший костру гореть, теперь в памяти рисует каждую секунду, каждый сантиметр теплой кожи.

кончиками пальцев по ребрам едва ощутимо, как те, кто не верят своим глазам, трогают экспонаты, которых нельзя касаться, украдкой и наскоро. и распахнутый рылеев — это тоже что-то музейное и выставочное, но трубецкому до дрожи нужно, чтобы он лишь один его запоминал наощупь. его тела тепло и мягкость, открытость где-то на грани с призывом: ему не сопротивляются, но не сдаются. князь проигравший, но гладит свои трофеи, кормит изголодавшееся внутри; как томительно и долго они друг друга пытали неопределенностью приличия ради. слава богу, им места больше здесь нет.

трубецкой за годы игры в образец для подражания научился гнать дурные мысли из головы и сохранять ее предельно ясной, но собственной воли чужой взгляд слабее. если кондратий кого-то и вдохновлял на подвиги, то трубецкого — исключительно на преступления. его ладонь, оглаживая ребра, снова у рылеева на пояснице, но уже под одеждой, горячая как печать для клеймения.