кирк огребает, но не особо расстраивается, потому что олег — тоже. челюсть болит, но созерцание крови, хлещущей у волкова из носа, работает как самое лучшее обезболивающее и буквально лечит душу. взрослые мальчики не должны решать свои недопонимания и недомолвки таким образом, но кирк каждый сраный день рискует жизнью, а поэтому нервы у него ни к черту, и он достаточно тренировался в дипломатии, чтобы убедиться в том, что прописать в щичло — это зачастую самый доходчивый метод.

с олегом, конечно, такое не сработает. о'райли под дулом пистолета не признал бы, что у них есть нечто общее, но их несговорчивость, упрямство, грубость и самонадеянность до смешного зеркальны. этому есть сотня логичных причин: привычка полагаться на себя, груз ответственности и все такое; но то, что в самом себе кирк считает безусловными плюсами, в волкове ему отражается невыносимым скотством и смертным грехом.

от сломанных костей их спасают случайные люди, легенда все еще что-то значит, и кирк спиной чувствует дверцу машины, пытаясь понять, что из их с олегом предварительных ласк эти вип-персоны могли увидеть. авто чувствуется четче и болезненнее, когда его к нему придавливают всем телом, все еще злое лицо волкова в близости, которая заставляет кирка напрячься. и он совсем не тормозной, просто когда олег прижимается к его губам, то рациональность кирка умоляет его беснующуюся гордость не возникать. это часть работы, о которой вы забыли, начав друг друга херачить, поэтому кирк принимает происходящее как наказание, не дышит, не двигается, не целует волкова в ответ. во всем этом лишь раскаленная ярость, и воспринимается как подлый удар.
кирк терпит. весь жар олега от его злости, так что не обольщайся. привкус металла и соли на языке остается слишком крепко, когда кирк невольно облизывает нижнюю губу.

блять пиздец.
— пидор, — плюется ему вслед.

олег нихуя не понимает, что он делает, и в этом блаженном неведении его спасание. потому что кирку встает поперек горла сам факт того, что первая и единственная близость — это пробовать вкус его, волкова, крови. как ритуал или старое проклятье.
— ну да, блять, твою ошибку только эвтаназия исправит, — и хлопает дверью машины.

вопрос почему им необходимо ныкаться вместе в одном замкнутом пространстве, с каждым днем хочется задать все большему количеству святых и великомучеников, потому что еще немного и о'райли присоединится к ним. он заезжает к мердоку ненадолго после смены, но вместо доклада о том, что вообще происходит, только полчаса без передыха кроет волкова матом, запивая свою злобу четырьмя стаканами виски, который мердок не успевает вовремя спрятать. макалистер смиренно охуевает с того, насколько кирку внезапно непохер на внешние раздражители. тот просто не уточняет, что волков теперь не только снаружи, дышит в спину или бьет по ребрам, а везде.

олег потом брезгливо морщится, когда чувствует от кирка запах спирта даже на расстоянии; не то чтобы тот сильно пьяный был, нет, но аромат стойкий и непривычно неперебитый сигаретами. волков выглядит разочарованным, и кирку на это плевать. он устал как собака, которую полдня переезжали бульдозером туда-сюда, ему хочется спать, яда под языком осталось только на финальное сглатывание в себя в качестве суицида.

ему так кажется, по крайней мере. потому что когда олег все-таки открывает рот и, возможно, говорит по делу (кирк не особо вслушивался), то силы спорить с ним почему-то сразу находятся. закон природы: чем глубже ранено животное, тем сильнее смыкает на обидчике челюсти. грязные тяжелые ботинки остаются валяться в прихожей, галстук с шеи кирк тянет небрежно и бросает на кровать. волковская койка рядом.

знаешь, что мне сейчас очень помогло бы расслабиться? горячая ванна, наполненная твоей, сука, кровью.
потому что олег продолжает ебать ему мозг. давай завтра, а?
— тебе что, горит там?
олега тоже будто бодрит чужая ленность в движениях, пренебрежение; усталость кирка выглядит как легкая расслабленность под градусом, каждый снимает стресс, как умеет, и волков уже должен прекрасно понимать, что он и есть для кирка главный стресс. не хочет всего этого видеть? так завали ебало и съебись. но нет, олег рядом и все еще дышит — какое ужасное допущение. словесные перепалки кирку все равно что мертвому припарка. в чужом скудном лексиконе нет ругательства, которое могло бы его задеть. но злой мат из уст олега рождает в оппоненте какой-то нездоровый азарт. когда волков ругается, он выглядит горячо.

кирк подвисает ненадолго, но выныривает в момент, когда его снова грозятся ударить. к этому пора привыкнуть, но ушибы и синяки вообще не оправдание собственной невиновности, поэтому как актив бесполезны.

но кирка и его светлую голову заботит совсем другое.
— ты охуел? — он толкает олега в грудь, не столько пытаясь его свалить, сколько просто создавая себе свободное пространство, — мне утром в этом на работу.
конечно, формы у него при желании будет навалом, но как-либо тратить свое время и остатки терпения на ее поиски, замены или отмывания от крови кирку нахуй не упало. никаких лишних вопросов к нему не должно быть по этому поводу, профессионализм — это детали, каждая из которых у него под контролем. и в участок ему пиздецки рано.

в глазах у олега отражается какой-то мыслительный процесс: видимо, автоматическое обновление системы в поисках пропавшей при рождении хромосомы. но пиздиться он все еще намерен. пожимает плечами и говорит снимать. рубашки не мараем, посуду не бьем, себя не жалеем.

кирку уже настолько интересно, чем все это попросту кончится, что он соглашается. спьяну удар у него будет сильнее — это проверенный факт. тут и свидетелей нет, грызи волчью физиономию сколько угодно. кирк аккуратно снимает рубашку, откладывает ее вместе с галстуком, оставаясь в плотно сидящей на груди белой алкоголичке, и с ремня всю сопутствующую хуйню тоже скидывает.
— долбоеб, блять, — даже не пытаясь никого оскорбить. так, просто себе для констатации факта.