ему нужно значительно больше. с другой стороны стола пара удивленных взглядов меняются на подозрительные, потому что сугимото гложет весь существующий в радиусе пяти метров алкоголь как не в себя. и там, где каждый второй уже бы клевал носом или лез в драку, у саичи лишь слегка расслабляются тугие узлы на нервах и мышцах. чтобы догнаться до состояния който, который едва понюхал пробку и растекся по ближайшим поверхностям, включая сугимото, ему нужно выжрать еще и поскорее.
но сугимото умеет играть по-крупному, и жжет глотку до хрустального звона в черепе, словно кто-то саданул тяжёлым по башке.

който рядом ощущается легким. его голос куда-то в сторону фоновой музыки: не надо разбирать текст, достаточно уловить настроение. сугимото, кажется, что он его ловит, когда глухо бьётся затылком об сидушку позади, и пожимает плечами. не знаю, может быть, потому, что в участке либо мудаки, либо трупы.
(мудаки, которым суждено стать трупами.)
где-то по близости кружили нелицеприятные останки отдела нравов и совсем недалеко сидел огата.
никогда нельзя терять бдительность, но който отвлекает чепухой, действует как штрафная стопка.
сугимото тяжело опускает голову, чтобы смотреть на свою руку, которой ласково касаются чужие пальцы.

это же който, избалованный мальчишка, и значит ему можно баловаться.

свой внутренний голос саичи слышит куда отчётливее, чем остальные со стороны: он говорит ему, что опасности нет, и поэтому сугимото не дёргается.
лениво кивает и думает, что возможно переборщил с ударными дозами. когда поедет домой, главным квестом будет не блевануть. духота помещения распаривает, заставляет дышать грудью глубже.

сугимото кивает, говорит ага на все и сразу. който не причинит ему зла: все злое сконцентрировано чуть дальше, липнет к этому блаженному, но не просачивается внутрь. сугимото не трогает лесть, хотя что-то подсказывает ему, что весь этот трёп наивный и искренний.
он даже не старается найти причин не кормить чужие капризы — ему оно не будет стоит ничего. ленивым медленным движением, будто хвастаясь, он закатывает рукав рубашки до самого плеча — теплый воздух тут же липнет к коже.
— рассказывать лень, — расфокусированный взгляд теряется в пустоте перед собой, — делай, что хочешь.

слова медленно поднимаются в воздух, будто мыльные пузыри: отоношин может потрогать их, может лопнуть кончиком носа, может наблюдать за тем, как они оседают на пол. проходит время, пока он не понимает, что сказал хякуноске; кажется, что сугимото поймёт всё, если внимательнее взглянет на лицо отоношина, на то, как глупо раскрывается его рот, как расширяются глаза.
первая мысль — не мысль вовсе: бросившийся в лицо жар.
— да… да, хякуноске. пожалуйста. 
эта мысль мешает ему продолжить преодолевать расстояние. сейчас отоношин может услышать, как сердце стучит в ушах: он всегда говорит об этом так просто, как будто наблюдает за случкой собак; отоношин же даже на лицо сугимото сейчас смотрит так, будто случайно вместе с родителями увидел сцену с сексом или поцелуем. хочется закрыть глаза руками, переключить канал, спрятаться. огрызнуться вслед хякуноске. извиниться перед сугимото.
нужно время, прежде чем свежая сырая рыба растает во рту.
вторая мысль — интерес. проходит всего пара секунд; сугимото, возможно, даже ничего не заметил. почему бы и нет? они такие красивые сегодня, тела наполнены воздухом, прикосновения переходят друг в друга, будто крошечные рыбки, перепрыгивающие из лужи в лужу.
— цуруми-сан упоминал, как ещё до того, как я пришёл, ты несколько раз едва не погиб на задании.
сейчас отоношин не улыбается — следит за тем, как возбуждение, будто золотистая нить, тянется к животу через кончики пальцев. даже сугимото может её увидеть, услышать вибрацию, почувствовать, как у него пересыхают губы; кожа на шрамах такая гладкая, будто её кто-то заламинировал; хочется дотронуться языком. разве он не думал об этом раньше?
при взгляде на сугимото никак не поймёшь, как он обращается с девушками, оказавшимися в его объятиях; оттого-то и хочется поскорее узнать. попробовать, надкусить, поцеловать, почему, в конце концов, не сейчас?
отоношин придвигается ближе, чтобы чувствовать, как его грудь расширяется от дыхания. пальцы будто сами собой сжимают его ладонь, кончик языка касается нижней губы.
— ты очень красивый.
раз он разрешил, значит, можно погладить шрамы, разрезающие его лицо на неравные части. хякуноске возвращается, и стыд снова наполняет грудь отоношина чем-то горячим.
рядом с ним ему гораздо страшнее, но это-то и приятно. вторая рука незаметно ложится на его бедро, о сидре отоношин, конечно же, забывает.

огата знает, что такое быть третьим между двух, быть незаметным; лишним - это уже каждый сам определяет для себя. он себя лишним не чувствует. който не привёл бы свои мысли к логическому заключению, сугимото бы просто продолжил лакать свою рисовую водку до абсолютной отключки.
и ему нравится то, что он может сидеть в стороне — единственное, что его связывает с происходящим, это ладонь който (влажная, горячая) на его бедре. его пальцы, касающиеся обтянутой брючной тканью ягодиц, ведущие ниже и чуть вправо, где заканчивается большая седалищная мышца, и начинается шов боксеров под штанами.
хякуноске имеет право трогать его, как хочет - особенно, когда който ведёт себя так. когда он не видит, когда никто не смотрит, значит, можно считать, что этого и не было. между ног у него горячо (у който всё тело горячее, всегда, особенно, когда выпьет), мягко. хякуноске не сжимает и не ведёт вверх-вниз, просто напоминает о себе серией лёгких поглаживаний тыльной стороной кисти.
может, с яйцами в руке тебе будет удобнее размышлять? огата расставляет ноги шире, чтобы ладонь който соскользнула ко внутренней стороне бедра. там тоже тепло и немного влажно.

он почему-то испытывает склонность возбуждаться, когда който как раз лыка не вяжет - он становится из мускульно-каменного вязким и приторным в постели, плоть стекает с костей, слюна капает с кончика языка, и ничего осмысленного сказать он не может, только закатывать глаза, кусать краешек футона. будет интересно, как минимум, посмотреть, как с этим увяжется пружинная собранность мышц саичи сугимото. хякуноске мало что имеет общего с эстетизмом, но любопытство кошки порой провоцирует на необдуманные решения, слишком спешно вырезанный из картины ржавыми ножницами результат.
как максимум — който получит за то, что он такой глупый, когда пьяный. и огата тоже получит удовольствие, не собираясь оставаться в стороне.
на сугимото он почти что не смотрит, задевая краешек козырька кепки взглядом, и снова возвращаясь к стакану.
— поехали,
он старается звучать отстранённо и незаинтересованно, он на самом деле незаинтересован (все эти неуклюжие попытки заигрывания, наталкивающиеся друг на друга волны маскулинности и кокетства, просто посмотрите, как свежо), тело хочет действия, лёгкие - свежего воздуха, непропитанного попоечным потом и несвежим дыханием.
— отоношин, я уже вызвал такси. сугимото, ты с нами?
впервые за вечер его глаза в упор встречаются с жёлтыми, залитыми шариками радужек саичи. это вопрос только на поверхности, внутри твёрдое ядрышко уверенности, которое хер раскусишь. ему нужны ещё какие-то словесные доказательства? вероятно, для таких людей лучше окружать ловушку выломанными хвойными ветками, для сугимото ещё нужно сверху повесить табличку "не ловушка 100% брат не умер всё хорошо".
— я не против продолжить, только не здесь. слишком низкое качество... слишком высокая цена. у който хорошая коллекция вина, и найдётся что-нибудь покрепче. договаривайтесь. я покурить отойду. и тачку выловлю.

напоследок он пробегается по смазанным очертаниям члена който под бельём, под брюками, сглатывает мысль, что не дай бог у тебя не встанет.
мысль о сугимото в горизонтальной позиции (блядь, он кепку снимет-то вообще) вызывает любопытство, которое задавливает собой любые опасения. это как сбить правильным выстрелом замок на клетке с тигром, просто чтобы посмотреть, как он задавит собой пару гражданских, перед тем как уложить дротиком со снотворным.
перекаты мышц под полосатой шкурой долго не выветрятся из памяти.

так, стоп.
о том, что рядом есть кто-то еще, благополучно забылось, поэтому голос огаты не столько неприятный, сколько неожиданный. хуже только то, что он как будто шарит в контексте, и его прямой взгляд на себе сугимото встречает всегда готовым защищаться: тёмное золото его глаз сплавляется в холодное оружие.

(защищать?) он косится на който, который сладко тянется в улыбке, а не, как того следовало ожидать, вздрагивает резко или паникует. если он где-то дрожит, то только изнутри: до сугимото доходят эти теплые волны. не могли бы не дойти — който на него почти что залез. и огата эту картину подписывал широким росчерком, засовывал в рамку, пророчил ей будущее, собираясь то ли продать, то ли дома себе для коллекции оставить.

на трезвую голову сугимото бы закидал их обоих слишком громкими а че тут не происходит я не понял, но смазанный спиртом и медом механизм в голове медленно двигается, шестерёнки крутятся, жернова его перемалывают привычную картину мира.

скулы у който полыхают, губы — блестят. он к сугимото липнет, выбраться не может, как пчела в янтарной смоле, а тот не отказывает ни малейшего сопротивления. течение несло куда-то в обещания тепла, в котором сугимото вроде бы и не нуждался, но аппетит приходит во время еды; но его смелые мысли разбиваются об прямолинейность огаты — едва начавшийся шторм об погребенные в вечное скалы.

наверное, он имеет к който какое-то отношение.
наверное, он все время был рядом.
сугимото вопросительным взглядом бегает по чужому лицу, ища ответы на вопросы, все ли в порядке, причем тут огата, куда блин едем, комфортно ли ты себя чувствуешь, добровольно ли все это дерьмо;
и находит.

можно сомневаться в словах огаты: все, что он говорил, не подавалось анализу на искренность — все равно, что пытаться придать окраску печатному тексту. който — наоборот. неважно, что он говорил: из него сочился жар как при лихорадке. был бы сугимото чуть более чувствительным, обжегся бы, испугался. който его упрашивает, нет, умоляет, касается руки горячими губами — до ужас импульсивный жест как в дамских романах. подскакивает с места, зовет собой, и сугимото без раздумий хватается за его руку, но так, чтобы не дать убежать. вставая на ноги, отпускает ладонь и перехватывает за локоть, дергая на себя, убирая лишнее расстояние между своим ртом и чужим ухом.

сугимото хмурится и уверен, что задает тупой вопрос, но только пока огаты нет рядом, все кажется еще мало-мальски контролируемым.
— слушай, причем здесь он?
капризы който выглядят заманчиво: странные на вид, но донельзя приятные наощупь, поэтому для отоношина у него больше не остается вопросов. для огаты же — целая автоматная очередь.

но он их не озвучивает, даже когда пряный воздух внутри помещения сменятся пыльной прохладой улицы. шаг у сугимото ровнее, чем у който, раза в два, но земля все равно вот-вот провалится. саичи, тормозя ровно возле огаты, задирает голову кверху, не понимая, что там творится — конец старого дня или начало нового. он слушает звон в своей голове и не понимает: прощается ли он с привычным или знакомится с чем-то новым. взгляд по огате ползет почти что оценивающий: сугимото бы рад накинуть на себя хладнокровие, но не получается. огата рядом выглядит трезвым, курит с таким лицом, будто кто-то перманентно испытывает его терпение.

но его же у тебя дохуя, правда? пока тачка не тормозит, сугимото автоматическим жестом снимает кепку на пару секунд, чтобы провести ладонью по взмокшим волосам. тысяча и один ритуал, чтобы вернуть себя в норму, но ни один не работает.

— всё будет хорошо, — заверяет отоношин, пытаясь отделаться от мысли, что ещё немного — совсем чуть-чуть — и сугимото мог бы его поцеловать. нужно как можно скорее скрыться от чужих глаз, обернуть себя в темноту, в его объятие. — мы вместе. всё в порядке.
идёт он, конечно, неровно, по дороге спотыкаясь несколько раз. трудно понять, что виновато в этом — алкоголь, близость сугимото или предложение хякуноске; воздух густой, сладкий, будто разлившаяся газировка. чем жарче ему становится, тем сильнее хочется лежать, целоваться, переплетать ноги; оказывается, всё время, что отоношин работал с сугимото, ему просто хотелось его обнять.
перед дверью он задерживается, отступает на шаг, внезапная мысль о хякуноске охлаждает его раньше ночного воздуха. минута, когда они заглянут друг другу в глаза, сделает происходящее настоящим — так бывает, когда общую мысль наконец проговаривают вслух. отоношину не страшно, но робость возвращается, чтобы взять его за руку.
на улице он не поднимает от земли глаз, изо всех сил сражаясь с желанием где-нибудь спрятаться. между ними пока что слишком много воздуха, слишком большое расстояние. в воздухе пахнет вечером выходного, прошедшим дождём, сигаретами хякуноске, возбуждением, прилипшим к губам, подобно жвачке, огнями света, ожиданием. отоношин не выдерживает, закрывает глаза, прижимается щекой к плечу сугимото, страх, что отец может узнать о его ориентации, слишком не вовремя его оставляет.
от руки хякуноске становится слишком жарко. сердце прыгает в груди, будто жаба — тяжёлая, скользкая, разгоняющая вместо крови икринки. он оглядывается слишком поспешно, слишком взволнованно, от неожиданности решаясь заглянуть в его смеющиеся глаза. 
конечно, он будет хорошим мальчиком.
на заднем сиденье рядом с сугимото гораздо проще. совсем легко сжать его ладонь, переплести пальцы, он успокаивает, как прижавшаяся тёплым бочком собака. нужно время, чтобы выполнить просьбу: отоношин подгоняет себя, но тело боится движения — боится реакции водителя, реакции сугимото, собственные желания кажутся огромными, неуместными, как он должен себя вести? как должен его подготовить?
губы будто сами собой касаются плеча сугимото. отоношин берёт его руку в свою, кладёт себе на бедро, так жарко, что кажется, будто под кожей у него кипящее масло.
— я сделаю всё, что ты захочешь, — шепчет отоношин так, чтобы его услышал лишь сугимото. чтобы шёпот прикоснулся к мочке его уха, как прикасается сейчас его дыхание. — я так хочу тебя, сугимото.
чем ближе они к дому, тем сильнее у отоношина дрожат пальцы. глаза блестят, будто в них стоят слёзы, пальцы касаются его живота.

огата прекрасно знает, что значит этот прищур - не игра бликов мелькающих фар автобана, на зрение пока не жалуется. глаза у сугимото жёлтые и обещающие: тяжёлые телесные (в обычном состоянии), приложение неаккуратной силы, красные от стёртости коленки, синяки в тех местах, где грубо берут и выламывают, глубокие укусы. думаешь, вы уютно уединились? който может заставить тебя в это поверить, потому что он не играет, не вовлечён, он и есть игра. и он верит, он искренне тебя хочет.
а я хочу посмотреть, куда его заведёт это хотение. и я имею право смотреть на тебя. становится холоднее на пять градусов — сугимото хочет защитить отоношина, зная его минут двадцать от силы. это так мило. хочешь сохранить приватность. хочешь не казаться тем, кто только что дотронулся кончиком носа до чужого носа. что бы этот жест ни значил с твоей стороны.
хякуноске делает ход конём в два стука бархатной подошвы по доске; зрачки сдвигаются ровно на полсантиметра влево, чтобы устаканиться на който, на его прикушенных губах, распространяющемуся по смуглоте румянцу (заметно даже в полумраке), он продолжает смотреть в ту же сторону, но не провоцируя на открытый конфликт. занимайтесь, чем хотите. я не нарушаю твоего личного пространства, саичи, я просто смотрю на своего партнёра. иногда, раз уж так складываются обстоятельства — на твое взаимодействие с ним. вы рядом.
разве это запрещено?

от движений който — размазанных, но всё равно тёплых — немного напрягается живот, голод не физический; редчайшая разновидность, натуральный тактильный. огата не стал бы вклиниваться между ними, но хотел бы придержать отоношина за затылок в момент, когда их губы соприкоснутся.
каменный затылок водителя - немолодого, смуглого мужика, с виду то ли осака, то ли ещё какая-то южная поебень - говорит всё, что мог бы сказать и сам хякуноске. в целом отлично выражает градус сюра, который крепнет, но это (вроде бы) огате и нужно.

как только они тормозят — вокруг убрано, аккуратные кубики зелёной изгороди, европейские круглые фонари — водила забирает деньги с щелчком жвал, стараясь не смотреть назад. огата его не благодарит.
отоношин-сан живёт на самом верхнем этаже, выше только звёзды, апартаменты можно безошибочно опознать по высоким стёклам панорамных окон.
они проходят сквозь тяжёлые двери, огата вдавливает кнопку лифта. играет ненавязчивая лаунж-музыка — sympathy for the devil, кажется. он не помнит. сознание ещё острее, чем было до джина, кожу лица приятно пощипывает, наверное, это небольшое количество крови, проступившее под кожей.
сугимото, наверное, ты редко бываешь в таких местах.

как только за ними закрывается лифт — он вталкивает който в стену, вдавливая последний этаж. ладонь зарывается в жёсткие волосы на затылке, губы касаются кадыка, уголка губ, самого очерченного выдохом рта, перед тем как влиться в него глубоким, злым поцелуем, с зубами, с языком, занимающим всё пространство для вдоха и выдоха. огата закрывает глаза.

сугимото никогда не любил сладкий алкоголь — будто в спирте сразу растолчили приторную запивку; но если предлагали на халяву, то грех было отказаться. който себя предлагал, и причин внезапно играть в трезвенника или праведника у саичи не находилось. чисто теоретически ему за это ничего не будет, но с каждым мгновением, сопровождающимся шумным вздохом, все больше контроля ускользало из пальцев. чем больше трогаешь който, тем меньше окружающая объективная действительность трогает тебя. даже если ее частью является огата, держащий их на мушке.

губы у който мягкие, касаешься шелка и в голове в тот же миг блаженно пусто. сугимото спокойнее и неспешнее, потому что домертва пьян: тягучая нежность не привычно бесит, а подливает масла в огонь. на нем у сугимото закипает кровь, и кипяток стекает вниз живота — там, где ладонь който. трогать его поддающееся тело — сущий кайф, и даже ужасно хочется целоваться, словно такси увезло их с выпускного вечера из старшей школы. сугимото слепо тычется губами в губы, наслаждаясь тем, что они на равных и падают в резонанс, а потом языком в его рот, там горячо и влажно. подобные ощущения так стерты и незначительны были в сознании, что сейчас чувствуются будто заново впервые. крышу сносит вслед за кепкой, и кипяченная кровь рекой прямо к члену. лишь привычная мышцам сугимото скованность не дает ему поддаться навстречу чужой ладони, но она же заставляет его собственные пальцы сжимать упругое бедро внутри еще сильнее.

отоношин никогда не должен прекращать говорить: его слова как заклинания, ведьмовский тихий напев. конечно, сугимото захочет. в этот рот ему мгновенно хочется все — язык, член, пальцы. возвращающееся расстояние в пару сантиметров между ними выбрасывает саичи назад. господи боже мой. то, что его хочет който, — это совершенно другой, понятный и простой разговор; куда сложнее мозг сугимото переваривает осознание того, что это стало взаимно до такой степени, что первый фактор, взаимность и чужие желания, в принципе уже слабо имеет смысла. эта мысль — трахать който до потери пульса, чего бы это ему ни стоило — по воспаленному сознанию приходится ожогом третьей степени.

сугимото надеется, что это из-за нее теперь так сложно. за пределами машины его сковывает обратно, глаза снова бегают по пятнам под фонарями, запоминая обстановку и надписи на табличках, словно он прибыл на место преступления, а не к кому-то домой. иных сценариев, как он мог бы в подобном месте оказаться, видится совсем мало. окружающий пейзаж, блестящий холл, писк проходника в парадной — кричащие доказательства того, что все неправильно и неуместно. под звон приземляющего на первый этаж лифта сугимото хочется махнуть рукой и сказать что-то вроде ну покедова, дальше сами и забыть, чтобы по ночам крепче спалось.

но инерция толкает его вперед. он даже остается чуть в стороне — не растерянный, не сосредоточенный, просто пустой и наблюдающий за тем, какой огата бесцеремонный и жестокий; сугимото минутами ранее целовал който совсем не так. это странное действо — разрывание добычи — выбивает из головы последние мысли. они сыпятся известковой крошкой, а последняя нить — прикосновение който к руке, которое почти не ощутимо.

сугимото реагирует лишь на голос, дергает головой, как щенок, услышавший хозяйскую команду. к «поцелуй» он все еще не приучен. целовать който после того, как его целовал огата — это сложно обрабатываемая близость к самому огате, которая анализу вообще не поддается. внутри мечется и беснуется, блять, как хочется и как сложно. оказавший в тупике, сугимото ненароком будит в себе раздражение и злость. нихера он огате не уступит.

но, целуя който, теперь невозможно думать только о нем. и чужое лицо совсем близко; это до жути интимно — делить с кем-то другим забитое мясо, пачкать зубы в одной и той же крови. който еще пару секунду и начнет истекать. сугимото, притянутый ближе, упирается ладонью ему в живот и лижется в губы голодно.

лифт едет так долго, что еда может закончиться, и хищникам придется жрать друг друга.

если отоношин закроет глаза, он сможет услышать: ночь изменилась. из тёмных пятен вокруг на него выглядывают чьи-то глаза. тени синие, долгие, на их кончиках золотится воспоминание о закате. тишину разрывает крик обезьяны, ей отвечает гиений хохот. одинокий, раздавшийся вдалеке голос птицы звучит страшнее, чем львиное рычание днём. и хякуноске, и сугимото — ночные звери, большие кошки. обычно они не охотятся в стае. что изменилось сегодня? отоношин не может угадать; не сейчас, когда поцелуй сугимото отрывает от него по кусочку. его душит — не страхом, не желанием избежать зубов; восторгом жертвы, которая успела поймать взгляд охотника до того, как ей вспороли живот.

отоношин обвивает его шею руками, чтобы не упасть, не сползти по стенке. ноги подгибаются, дрожат в коленках, он возбуждается, как девушка: вставшими сосками, слезами, блестящими в уголках глаза, желанием раскрыться под сугимото, раздвинуть ноги, принять поскорее в себя. завернуть его в остатки распоротой кожи, прижать голову к разорванному животу. пусть лизнёт напоследок, коснётся языком обглоданной кости. отоношин не закончится, пока не закончится ночь.

нога сугимото оказывается у него между бёдер. выбора не остаётся: сжать её крепче, потереться пахом, отчаянно застонать сквозь поцелуй, обсасывая кончик его языка. можно почувствовать, как по сугимото гуляют руки хякуноске, точно два белых больших паука. наверное, отоношин торопится, но он не может не нырнуть под его рубашку ладонью, коснуться соска. лифт приходит на этаж слишком быстро. мысль, что это последняя возможность своевременно от этого отказаться, почти не задерживается в голове. их присутствие можно почувствовать спиной: незащищённой, голой, вздрагивающей, пока отоношин судорожно пытается открыть замок. приходится закрыть глаза, чтобы сдержать рыдание — слишком хорошо, слишком жарко, слишком кружится голова. слишком много рук. хочется отдаться каждой из них, одновременно, почувствовать удавку на горле, выплакать из себя всё плохое, остаться глупым, пустым, доступным и возбуждённым.

дверь, наконец, поддаётся. отоношин входит в неё спиной, ведя за руку сугимото: не хочется оставлять ни одного из них в слепой зоне. он целует хякуноске — рвано, коротко, чтобы передать ему чужой вкус, тяжесть чужих зубов, настойчивость языка. ему не нужны ни приказы, ни просьбы — он сам знает, что должен сделать (что хочет сделать). их глаза в этой темноте блестят как-то особенно, точно остриё лезвия. его раздирает от паха до горла.

опуститься на колени кажется таким естественным жестом, таким правильным. кепка остаётся где-то на полке, отоношин судорожно расстёгивает одной рукой брюки хякуноске, вторая гладит пах сугимото. не всё сразу, не нужно жадничать, нужно действовать постепенно,

конечно, он не выдерживает. прикасается к паху хякуноске губами, не дожидаясь, когда стянет с него брюки вместе с бельём. ремень сугимото поддаётся быстро, точно отоношин совсем не пьян. хочется увидеть его член, нащупать ртом, показать, как много он может взять, как хорошо он усвоил уроки. губы касаются взбирающейся к пупку хякуноске дорожки волос — он должен быть первым по праву хозяина.

смущение — это удавка, от которой оргазм становится ещё острее и ярче.

для огаты всё идёт по плану, except они с сугимото слишком сильно не вписываются в одну параллель, сильно толкая друг друга плечами. except - който набрал слишком высокую частоту разгона, и просто больше не может удерживаться в рамках. как будто они когда-то вообще были, всё пошло по импровизационной пизде ещё тогда, в баре, когда огате пришла в голову мысль "а хули нет".
с таких мыслей обычно начинается либо революция, либо череда смертей и премирований дарвина. хякуноске чувствует, что он не реформатор, а скорее номинант — скорее бы встретиться с тобой взглядом утром, саичи, предъявить все улики быстрого и злого секса, использованные презервативы и следы укусов на шее.
ладонь ложится на очерченность ягодицы сугимото, поглаживает, повисая большим пальцем, зацепившимся за карман джинс. это, кажется, необговорённая территория, на неё у хякуноске не больше прав, чем на рот и губы саичи, но огата умело взаимодействует с гранями, не переходя их, исключительно оттягивая до предела.

как който сейчас тянет его уздечку, оттягивая крайнюю плоть. с головки на влажные губы капает смазка, делает их влажными, блестящими. у огаты стоит так давно, отдаёт болью в намотанных на чей-то крупный кулак струнах нервов, живот сводит, но приходит он к этому пониманию только сейчас. плотно сжатые челюсти теряют один из винтиков, изо рта облачком пара доносится сжатый - и оттого сверхплотный, густой - стон.

в отличие от, огата чувствует себя свободно в том, чтобы зарыться ладонью в волосы, нарушить укладку (от неё и так мало что осталось, сладкий, невелика потеря), заставить сначала обхватить губами, затем проскользнуть сквозь ряд зубов в мягкий рот, тугой, влажный.
иногда у хякуноске есть настроение - он прижимает който к стенке затылком, оставляет минимальный разрыв между его лицом и своим членом, втрахиваясь в глотку, иногда ложится на спину, запирая отоношина в замке лодыжек.

задача тонкая, как ниточка, осевшая на лацкане пиджака — сугимото должен ощущать копчиком (место, заменяющее ему интуицию и смекалку) острый угол своей причастности к третьей стороне, но лишним себя не чувствовать. хякуноске демонстрирует это вольным обращением (вынуть изо рта, толкнуть за щеку, обвести по диаметру губ, снова позволить головке лечь на язык), поглаживанием по скулам, улыбке, что падает как гильотина - сверху вниз косой линией металла. ты просто ещё не привык, но добро пожаловать.
хякуноске двигается навстречу, чтобы който было удобно (кого волнует-то на самом деле) взять ещё глубже.
— расслабь горло, honey.
не хватает сигареты между пальцев, вида на ночной токио с балкона сорок-какого-то-там этажа.

слишком слаженное взаимодействие; сугимото почувствовал бы себя лишним, если бы оставался способен чувствовать что-то кроме гудения кровяного потока в ушах, ее движения от болезненного сознания к болезненному возбуждению. член огаты в горло който входит без малейшего сопротивления, без секундной запинки, саичи не хочется ни капли разбираться в причинах удовольствия от того, что тебя трахают в рот (подумает об этом на досуге), но то, как искажается в пьяной сладости лицо който, как ему здорово и долгожданно, вынуждает сугимото только глотать воздух и подогревать своё нетерпение на медленном огне. он видит блеск слюны и то, что който уже не сосёт, это огата справляется сам, пользуясь чужим ртом, как ему лучше и удобнее. сугимото видит и запоминает, что който так нравится даже сильнее: когда решают за него, когда с ним совсем не считаются, когда берут, что хочется, и огата в этом хорош.

сугимото ударяет импульсом, как пулей в голову, слишком резко: ладонь поднимается, упирается в чужое горло, там горячей кожей обтянут двигающийся кадык. их разнеженных пряный воздух не потерпит столь внезапных и грубых движений. он давит с силой пальцам огате под подбородком и, быстро вздернув голову, смотрит в его расслабленное лицо, и только потом расставляет причины и следствия. его рука у себя почти на заднице сугимото не нравится до степени оправдания убийства. он теряется во времени, потому что вместо хода стрелок на часах есть только влажные звуки внизу, там, где който на коленях, и не может сказать, сколько так сверлил чужое — я знаю, как ты чувствуешь — самодовольство взбешенным взглядом, до того, как ярость задохнулась в нем злым рычанием.
— руку убери, — и обернулась выбитым из груди вздохом, потому что който коснулся его члена так, как надо.

пальцы сугимото соскальзывают с шеи огаты, забыв ее разодрать, и трогают отоношину мягкие растрепанные волосы. саичи забывается, как будто словил усыпляющий дротик, и рухнуть бы който в ноги, но тот гипнотизирует, приковывает. стой и смотри.

сугимото выдерживает этот взгляд, наблюдает сверху вниз, не смея оторваться. у който блестящие глаза и губы, весь он из плавящегося стекла, заглатывает почти сразу до самой глотки, чтобы сугимото было удушающе тесно в своей груди и жарко безбожно в чужом горле. сторонние факторы, весь этот сюр, безумие и опасность, заставляют реагировать острее, и то, как глубоко входит ствол во влажный рот, кажется чем-то немыслимым, достойным какой-то награды. только у сугимото нет ничего, его лишили последних мыслей, у него остались только касания волос и сладостное предвкушение.

он дышит сквозь приоткрытые губы, чувствуя, как гудит в грудной клетке проснувшееся рычание, и ладонь его сжимается крепче. който не будет против, който понравится; какая-то из заслонок с грохотом падает на пол, разбивая последнюю осознанность, и сугимото постепенно толкается во влажное нутро его горла сам. сильно, как и все, что он делает, потому что слабо понимает, где пороги допустимого, но който такой открытый и будто проклятье его — неспособность удалить свою жажду. сбивая темп и двигаясь жёстче и глубже, сугимото начинает его понимать.

это секрет, который отоношин никогда не расскажет ни хякуноске, ни цукишиме, ни цуруми-доно; то, как сильно он любит чувствовать член в своём горле, переживать беспомощность, невозможность дышать, слёзы, капающие из глаз, своё уродливое раскрасневшееся лицо, чавканье слюны в глотке. чужие глаза, которые делают существование отоношина настоящим: эти воспоминания гораздо надёжнее фотографий, расползающихся по офису сплетен, слитых в интернет записей. что-то выдаёт их в хякуноске, в его выражении лица, заставляет краснеть при встрече, судорожно сглатывать, отвлекаться мыслями от работы. может быть, это метка, которую он оставляет: румянец вспыхивает там, где щёк отоношина касалась головка. иногда кажется, что он мог бы кончить только от этого, ни разу до себя не дотрагиваясь.

двух членов, следующих один за другим, в нём не было никогда. если честно, не было никого, кроме хякуноске: сугимото — второй человек, которого отоношин может вот так потрогать. натягиваться на его член, облекая зубы щеками, обвивать языком ствол, царапать глазами его лицо. пока что сугимото толкается в его рот аккуратно, гораздо аккуратнее, чем двигался хякуноске. хочется сбить его с ног, заставить потерять контроль над собой: приласкать его под оттянутой кожей, сжать в ладони яйца, высунуть язык до подбородка, чтобы показать, как по нему скользит блестящая от слюны головка. алкоголь пока не выветрился, поэтому сейчас отоношин не знает стыда: может позволить себе дрочить член хякуноске в сторону своего лица, постанывать, натягиваясь до конца, ронять на лобок сугимото горячие слёзы. скоро тот забудет обо всём, будет течь ему в рот, не сможет остановить пальцы. чужое желание делает отоношина видимым, осязаемым: хякуноске никогда не показывает, что нуждается в нём, в оргазме, который он может дать, но сугимото — здесь, сегодня — совсем другой.

отоношин всхлипывает, почувствовав, как сжимается его ладонь. поднимает взгляд, чтобы не упустить ничего: как быстро лицо сугимото станет злым, напряжённым, что теперь будут отражать его глаза. отоношин такой маленький в них, как выпрыгнувший на дорожку перед домом лягушонок во время дождя. остаётся только сдаться, расслабиться, дать затолкать член себе прямо в глотку. если бы пальцы хякуноске скользнули ниже, он смог бы почувствовать, как расширяется горло, как мышцы внутри напрягаются, приготовившись к кашлю. знает ли сугимото, когда нужно сдержаться, чтобы не заставлять его давиться и задыхаться? отоношин надеется, что не знает.

сперва, когда хякуноске оказывается рядом, он лишь растерянно вздрагивает, принимая поцелуй, подчиняясь движению его языка. соски тут же отзываются на его касания, становятся твёрдыми, красными: отоношин вытягивается вверх, жалобно всхлипывает, этого достаточно, чтобы заставить его сделать всё, что тебе хочется. тело оказывается слишком чувствительным даже сейчас, через весь алкоголь: ничего не пропадает на глубине, не зарывается в песчаное дно.

хякуноске будто забирает его язык с собой, заставив на секунду замереть, приоткрыв рот. если потрогать губы, можно почувствовать, какие они теперь полные, распухшие от работы; хочется поцеловать их обоих. теперь отоношин знает, как это сделать: коснуться языком головки, скользя к губам хякуноске. он переплетает пальцы, чтобы продлить эту секунду близости: их лица совсем близко, связанные чужим удовольствием. одним движением руки он возвращает ладонь сугимото на своё место: пусть направляет его, пусть делает с  ним, что хочет.

пока хякуноске сосредоточился на головке, отоношин опускается ниже, чтобы накрыть приоткрытым ртом мошонку сугимото. ещё немного, и ствол ляжет поперёк его лица.

огата мог бы
да почему бы и нет
сугимото получает по пальцам громким щелчком, как от резинки, огата берёт его запястье, отворачивает от себя на границе с болью. ему было бы больно, если бы так сделали с ним, но сугимото — бессмертный, такая уж за ним кличка ходит, ему всё равно, кость запястья это, или щипцами ловят пулю в раневом кармане плеча. не забывай, сладкий, широкие зрачки мажут по вывернутому вороту рубашки, по груди, зацепляются за радужки — это я тебя ртом ебу, не наоборот.
головка скользкая, она источает животно-грубый запах, воздействующий на такие первобытные рецепторы обоняния, что любого, самого рационального на свете человека превратят в сопящее и похотливое существо. они уже в таком состоянии, и сейчас их — всех троих — приводит в плюс-минус один знаменатель; у който вычёркивается легкомысленная глупость (что привело её к тебе? три бакарди, или тот горящий шот?), у огаты забирают трезвую хладнокровность, выменивая её на шумные вдохи носом, втянутые щёки, дрожащий язык, вдавливающий каждую венку ствола.
у сугимото нечего забирать — поэтому они отдают вдвоём. който — добрая душа, но хякуноске совсем не забывает про проценты.

огата шире раскрывает рот, позволяя нижней челюсти повиснуть на последнем шарнирчике. член проходится по твёрдости нёба, вызывая щекотку, утыкается за щеку. почему бы, блядь, и нет — он помогает, натягиваясь изнутри щекой (заботясь о том, чтобы сугимото, как бандерлоги перед удавом, видел всё хорошо-о, видел всё замечательно) на член, пробегаясь по венчику головки кончиком языка. вызывая дрожь, глубокую, как землетрясение, в другом теле.
так пойди же, попляши.

по загривку отоношина щекочуще скользят его пальцы — обманчиво мягкие, предлагающие ласковые касания, пока не достигнут волос: сжимают их беспощадно, без возможности выдраться, он оттаскивает его от лакированных слюной яиц, как слишком зарывшегося в мусор невоспитанного щенка. и пока рот който — от боли, от восторга, от работы — открыт, он насаживает его на хуй, как на кол, всей глоткой, не успевшей напрячься. извинительная улыбка для саичи, туда, наверх, летит, как вслепую брошенный выстрел. он даже не целится.
просто хочу сделать тебе приятно. петушиные, долгие трели из заткнутого намертво горла игнорируются им, как нечто неприятное, но неизбежное, как кровотечение при операции на открытой артерии. он слегка двигает головой отоношина, как кукольной марионеткой, заставляя того взять ещё глубже, чтобы нос расплющился о стальную твёрдость лобка, зарываясь в густую шерсть. он хорошо знает, до скольки нужно считать в уме, до которой цифры който может, после которой он не хочет. тебе нужно продержаться до той, где ты уже не можешь, краснеешь, задыхаешься, начинаешь подтекать не только слюной, но и желчью.
затылок отоношина становится свободен так же резко, как лопаются барабанные перепонки, вливается вакуум, абсолютная тишина, в которой он кашляет, сгибается пополам, оставляя длинные нитки взбитой в жемчужную пену слюны на члене.
в этом есть своя красота, огата никому её не навязывает.
к който нет жалости — ты хотел, ты получил. ты был всего лишь инструментом; продолжаешь им быть. я люблю тебя, говорит ладонь, успокаивающе поглаживающая его по судорожно вздымающейся боками спине. я люблю тебя. всё хорошо. я бы никогда с тобой так не сделал.
— тебе было хорошо, сугимото?
тон у хякуноске такой, будто просит счёт, подводит резумацию в отчёте по делу; отстранённый, статистически-вежливый, с ментоловым холодком.

его рот кривится в немых стонах, связки не позволяют звуков, но който и огате достаточно просто увидеть, насколько сугимото хорошо, оно все — истомленное, лихорадочное — у него на лице. губы пересохли от долгого дыхания через рот, и ноги задеревенели, но все вторично. сугимото чувствует только горячий шар у себя в животе — запертый в его кожу, как тигр в клетку, огонь. два языка сливаются в один, ощущаются как будто их и вовсе больше, потому что он заласканный везде, и сугимото, ей богу, уже вообще плевать, чьи губы целуют его яйца и в чью щеку упирается головка его члена. он входит так свободно, что это становится проблемой: нужно теснее, уже, труднее, чтобы приложить силу, нажать на кнопку и взорваться, не оставить после себя ничего.

перед глазами деформированная пленка: то смазано до черных клякс, то ярко и четко до того, что отпечатывается в память, чтобы ты не посмел ничего забыть. ладоней огаты он не замечает — слишком лижется който самозабвенно, будто ничего лучше в жизни не пробовал, будто то ли влюбленный, то ли больной. но сугимото после видит, как его распухшие алеющие губы натягиваются на член, чувствует — как влажно ему становится со всех сторон и тесно. можно в деталях распробовать мягкие скользкие щеки, скользнуть по расслабленному языку, ткнуться сочащимся смазкой концом в самую глубину, откуда идет этот сдавленный звук чужого бездыханья. это мгновение длится так долго, что сугимото уверен, что способен так кончить който внутрь глотки, чтобы лишить даже возможность сплюнуть — сперма будет стекать ему прямо по горлу, можешь даже не сглатывать, она стечет внутрь, мазнув лишь корень языка. ему нужно это видеть, и кадр внизу складывается такой сложный, что сугимото и его растертому в труху мозгу не сразу удается установить причину щелчка затвора. его пальцы у който в волосах натыкаются на чужие, и ладони отоношина касаются его ног, но даже так — понимая, что ему тяжело, и эта пытка лишь прихоть огаты — саичи парализует предвкушение разрядки. слюны так много, и она течет под основание члена, господи, хоть бы не капала на пол.

что-то тупое убеждает, что он успеет кончить до того, как който задохнется, а что-то жестокое — что он настолько красивый в своей беспомощности, что это должно продолжаться. все демоны внутри — голодные злые собаки — завороженно любуются слезами, зная, что отчаяние сделает мясо ароматнее. горло който болезненно сжимается, и судорожная вибрация расходится по стволу как ток. так точно нельзя, но так даже лучше, и на секунду — одну непозволительную секунду — он прикрывает глаза от того, насколько жарко в этом аду.

пустота обрушивается резко, толкает с обрыва: саичи едва не теряет равновесие вслед за който, пальцы пропускают волосы, а потом хватаются за воздух. когда вылизанный, налившийся цветом и тяжестью член не в тепле чужого рта, а сохнет и пульсирует, то соображать адекватно гораздо легче. выражение лица огаты прочитать невозможно, но сугимото это не нужно — он тому первым дарит злой взгляд из-под сведенных к переносице бровей. душить своего партнера чужим членом — вот это охуенно ты придумал; но който не шугается огаты, лишь ищет точку опоры, выглядит изранено. сугимото слышит, как снова запустилось собственное сердце, и нехотя, барахтаясь, как пчела в меду, перебирая лапками, начал работать мозг.

но даже на трезвую лицо който кажется красивым, когда сугимото всматривается. он падает на колени перед ним, боясь представить, как больно было и страшно, но следы всего этого стекают по лицу отоношина слезами и слюной. это неправильно, и сугимото одной рукой наспех засовывает член в трусы, громко шипя, потому что касаться возбуждения слишком обжигает нервные окончания; второй — под подбородок който, чтобы лучше рассмотреть, убедиться, что все если не в порядке, то минимум стало лучше. его дыхание усмиряется, и лицо сугимото совсем близко. он мажет пальцем по щеке — не нежно, а совсем случайно — и размазывает мокрое, хочет как-то исправить долю своей вины, обводит плечо който ладонью, но тот не отталкивает и не кидается на шею, и сугимото делает вывод, что попросту не осталось сил.

— пойдем, вставай, — он говорит совсем тихо, как будто маленькому ребенку. трахаться в прихожей все равно не выйдет, и саичи нужно отплатить който хоть каплей признания, что он здесь больше, чем игрушка, по крайней мере для него. секундная заминка, и сугимото понимает, что който никуда сегодня сам не пойдет. он кидает на огату раздраженный взгляд —в нем оскорбления и обвинения; оборачиваясь к който обратно, лицо сугимото почти что нежно.

он бормочет себе под нос — ну же, давай — и притягивает който к себе. одна ладонь оглаживает колено и уходит вниз, вторая опускается по плечам, и на позу, понятную инстинктивно, който тоже откликается, не сопротивляясь и задирая руки. сугимото поднимает его, вставая на ноги, совсем легко и плавно. вес ощущается, заставляя мышцы на руках очерчиваться, но не доставляет трудностей. он горячо выдыхает който прямо в лицо, убеждается, что все в порядке, дожидается, когда его руки коснутся напряженной шеи. огата нужен лишь для того, чтобы махнуть головой в рандомную сторону и вскинуть брови, молча спрашивая туда или не туда. недостаточно светло, чтобы ориентироваться, а огата дает подсказки неохотно, но, ногой пиная дверь в спальню, сугимото начинает терять свою бережливость. който дышит ровнее, глаза его перестают вызывать жалость, а близость его разгоряченного тела вновь сдавливает саичи грудь.

он бы сделал это аккуратнее, но който на кровать получается только бросить. лишить его опоры, а себя — жара его кожи, но ненадолго. сугимото не дает ему времени на передышку: в запахе който есть что-то, что будит в нем нестерпимый аппетит. всего секундный взгляд на тело — раздену, вылижу, обглодаю тебя до костей, и сугимото, опираясь ладонями по обе стороны от его головы, припадает к теплой коже на смуглой шее, широко облизывая ее языком.

жестокость сугимото — не то, о чём хочется думать. кажется, что она растёт не из него, а из самого отоношина, оплетая его сердце своими корнями. царапает ветками чужие руки, чужие глаза, плачет своею смолою в кровь, чтобы она становилась чёрной, научилась переносить злость вместе с кислородом, заставляла крепче сжимать свою пасть. сейчас он не обижается — боль кажется неизбежной, как туман по утрам, как печаль, что замирает в небе, когда стая гусей ускользает от взгляда. страх покрывает отоношина ледяной дрожью, заставляющей возбуждение чуть отступить от поверхности кожи. теперь ему гораздо проще дышать, но любовь от этого не исчезает.

он понимает это, когда цепляется за сугимото руками. если бы сейчас он ударил отоношина по лицу, тот бы, конечно, подставился под удар: он заслужил это, когда привёл сюда их с хякуноске. а может быть, это случилось немного раньше, поэтому сейчас отоношин и стоит на коленях, заплаканный и несчастный, с размазанными по лицу слюнями вперемешку со смазкой. от этого почему-то гораздо спокойнее: он откликается усталой улыбкой на прикосновение к подбородку, тянется навстречу лицу, будто доверчивый сонный кот. наверное, отоношин хочет получить поцелуй, но забывает, как о нём попросить, губы приоткрываются, дышит он неловко, точно медленно разрывает пальцами листок бумаги. горло болит так сильно, что ещё несколько дней наверное будет напоминать, как его трахали в рот. сейчас это заставляет отоношина сильнее льнуть к сугимото, чтобы показать — произошедшее ничего не меняет, ему всё также хочется оказаться под ним, сделать всё возможное, чтобы его тело приносило другим удовольствие. это одна из немногих задач, с которыми отоношин научился справляться.

наверное, это не то, о чём нужно думать с гордостью, но сейчас эта мысль заставляет сжиматься живот и подгибаться пальцы: сугимото действительно может делать с ним всё, что угодно, и он вскоре тоже это поймёт. его руки поднимают отоношина с такой лёгкостью, что он лишь удивлённо раскрывает глаза.

— ты сильный.

отоношин обвивает его шею, пытаясь в темноте отыскать хякуноске, увидеть блеск его глаз, услышать дыхание. без хякуноске ничего не произойдёт — он хорошо знает, как это бывает. как тот оставляет отоношина с завязанными глазами, стягивая его руки ремнём и оставляя что-нибудь в заднице. это могут быть бусы, могут быть вибраторы, могут быть анальные пробки — всё, что только можно представить. всё, что способно за пару часов довести отоношина до самой крайности: рот устаёт кричать, соски разбухают под вибрирующими стимуляторами, он едва не теряет сознание. всегда можно только гадать, есть ли хякуноске рядом, смотрит ли на это, присаживаясь на край кровати, или ушёл, чтобы поиграть в приставку. но где бы он ни был, только он контролирует удовольствие отоношина.

так и сейчас. только сугимото — не игрушка, не вибратор, сугимото — ласковый пёс, в чью шерсть хочется зарываться носом, чьи уши хочется тянуть на себя и кусать. 

— ты очень сильный… сугимото.

он улыбается, едва замечая, как они, наконец, оказываются в спальне. кровать слегка пружинить, заставляя тело неметь, а голову сладко кружиться. тяжесть сугимото приятно принимать на себя: отоношин раздвигает ноги, будто это естественный жест между двумя приятелями, сжимает его тело между колен. одежда не скрывает, как им обоим жарко. тело отчего-то всё ещё не может прийти в себя, но отоношину так даже больше нравится: кажется, будто по краям оно исчезает, легко проваливаясь в ощущение чужой кожи, чужого тепла, чужого запаха. отоношин запрокидывает голову назад, торопливо расстёгивая на себе рубашку: в ней так тесно, так тяжело, воротник давит на горло, не пропускает к нему сугимото. хякуноске близко, и отоношин впервые может увидеть, каким в эти моменты бывает его выражение лица.

ещё рано. хватает голоса, щелчка пряжки, тяжести поводка в руке.

отоношин сжимает пальцы, словно боится, что хякуноске зачем-то решит его отобрать. пальцы ложатся на щёки сугимото, вынуждая его поднять взгляд. этот пёс такой большой, что во время прогулки, если захочет, сможет утащить за собой отоношина. загнать в берлогу, вцепиться в живот, вытаскивать из него по лоскуту мяса. он приподнимается, чтобы поцеловать кожу над ошейником, провести по самой границе кончиком языка.

— да.

приходится закрыть глаза, опрокинуться назад, от голоса хякуноске становится холодно. тело прошибает дрожью, от стыда сводит ноги, он заставляет отоношина чувствовать себя так, словно все стены обрастают глазами, словно записать, где они с сугимото, в этот же момент транслируют всем их коллегам, всем их друзьям.

кажется что после такого от смазки на брюках точно останется мокрое пятно.

— мне нравится… мне, мне нравится быть под ним, раз… раздвигать ноги.

голос, кажется, тоже мокрый от пота, розовый от румянца. отоношин тянет за поводок, вынуждая сугимото вернуться, закрыть его собой. интересно, какие он знает команды?

сидеть? лежать? дай лапу?

— укуси меня.