голос огаты звучит не снаружи, а изнутри черепной коробки. проникает под кости, цепляет нервные окончания на крючок — так одержимые винят во всех своих грехах приказы выдуманного дьявола у себя в голове. сугимото старается не слушать, но он все еще понимает этот язык и эти желания, они тянутся к тому, что полыхает в нем самом.

безотказный всепрощающий който (нет тебе это не нужно); сугимото ведет ладонью по его горлу, там бьётся пульс отчаянно и быстро, он на пробу сдавливает пальцы, пытаясь нащупать сопротивление, но оно иллюзорное, който никогда не скажет нет. эта мысль посеяна в голове огатой, но подтверждение гнется, ласкается у сугимото в руках, кричит в немой просьбе дайдайдай.

когда поводок дергается, саичи шипит сквозь зубы. его держит на месте не собачья сбруя — кусок кожи и металла; его держит желание — слепое и животное — наесться досыта, получить свое удовольствие, засунуть член в тугую влажную дырку, и който отлично подойдёт. сугимото никогда не трахал мужчин, но его движениями руководит инстинкт. все просто — берёшь и вставляешь до конца.
ему даже понравится, если это будет больно.
последнее о чем нужно сугимото думать — это где у който хоть какая-то граница. на что он готов ради возложения себя на алтарь. ты стерпишь синяки, но что если я порежу твою кожу на лоскуты; ты будешь истекать кровью и все еще биться в своём исступлении?
чужая грань не знакома ему, как и своя собственная.

огата ощущается рядом голосом, запахом, напряжением, прощупываемом в воздухе, как будто он стал гуще, засахаренным. ему хочется перечить, каждое его слово обернуть против него, приставив дулом ко лбу.
сугимото быстро вытирает с губ който трепетный поцелуй, раскрывает пасть и лезет языком как можно глубже, сминает его губы. так сладко, так мало; отоношина разрывает изнутри, и сугимото касаются эти жаркие волны, поднимают в нем тоже цунами. так тебе хочется и так тебе стыдно, что който не человек больше, один лишь обрётший людскую форму порок, против которого у сугимото ничего нет. вот самый сильный канат, которым его привязало.

който дрожит, отзывается на каждое касание губ к своим плечам и груди. саичи слушает его голос, с каждым проглоченным звуком вдавливая свой рот в бархатную кожу сильнее. скалит зубы, проезжая кромкой верхних по тёмному соску. чего ты не заслужил, быть скормленным первой попавшейся собаке? който сдавливают с двух сторон, и сугимото не верит, что подыгрывает огате против собственной воли. ошейник напоминает о себе, только когда сугимото сглатывает и кадык упирается в полоску на шее. какой толк, если он все еще делает то, что хочет, и никто не в силах ему приказать.

пальцы който касаются его члена — движение кнопки газа в ревущем болиде. сугимото дергает на нем ширинку, в долгие томительные прикосновения он не способен уже физически. тянет брюки вниз вместе с бельем, торопясь с распаковкой. у който длинные стройные ноги, и саичи обводит их взглядом, не понимая, почему это отзывается у него таким щенячьим восторгом. на проверку — короткий взгляд на огату, чтобы разозлиться на встреченное там одобрение. когда сугимото отстраняется назад, чтобы с който стянуть штаны до конца, то поводок повисает безвольно; его вообще кто-нибудь держит? затяните узлы посильнее.

рубашка торопливо сдирается с кожи: когда она, голая и вспотевшая, соприкасается с воздухом, то дышать становится проще. сугимото не нужны зеркала, чтобы знать, как они выглядят со стороны, когда его руки — светлое полотно, расчерченное грубыми полосами — трогают който твёрдые подрагивающие бедра. на них такая нежная кожа, под ними такое нервное возбуждение, что сугимото любуется перекатами мышц, гладит, вдавливая ладони в них. който раздвигает ноги сам, но, устраиваясь между ними, сугимото помогает сделать это быстрее и резче, давит крепче, смотря на текущий смазкой член, к которому еще не прикасался, и между ним и его собственными остается слишком мало пространства. ладони по бёдрам скользят с внешней стороны и вниз — който гнется, и сугимото с нажимом давит пальцами его задницу. от кипятка в животе остаётся только заполняющий лёгкие пар, он слышен в горячем дыхании сугимото. его челюсть сжимается плотнее, и единственная внятная мысль бьет по голове, когда он поднимает взгляд на огату напротив в поисках ответа. я могу прямо так? удавка напоминает о себе снова, когда в чужом лице он ищет дай команду.

конечно, отоношин не скажет нет. его рот просто не знает такого слова. знает звук, который издаёт шлёпающая по вытянутому языку головка. знает грязные слова, которым научил его хякуноске: пожалуйста, возьми меня (пока что настоящая ругань ему не даётся), плюнь мне в рот, вставь ещё один палец. знает, как описывать свои фантазии, справляясь с желанием закричать от вибрирующей внутри анальной пробки.

у него не всегда получается, и обычно за этим следует наказание.

знает, что нужно сугимото: послушный скулёж, мольбы безымянному богу, негромкое тявканье лисы, которой задрали хвост. его губы поддаются, как пластилин: отоношин раскрывает рот, подставляя его под укусы. насаживается на язык, заполняющий его, кажется, до самой глотки. кожа сминается под зубами, со стороны, должно быть, это выглядит так, будто большой пёс вырывает кусок мяса из пасти маленького и слабого. откуда-то отоношин знает, на каком языке они говорят: нужно подогнуть лапы, прижаться животом к земле. сегодня вечером он готов ползти так за членом; хорошо, что цуруми-сан об этом никогда не узнает.

иногда хорошо, иногда — жаль. пусть знает, что отоношин готов быть таким: текущим, как девушка, раздвигающим ноги под своим коллегой, задыхающимся из-за сжимающихся на соске зубов. время от времени хякуноске заставляет отоношина верить, что больше он ни на что не способен. что в участке он должен лишь поднимать боевой дух других, подставляя им рот по первому требованию. отоношин представляет, как это мог бы делать сугимото: злой от презрения к его похотливости, к его слабости. натягивал бы его на свой член за волосы, злыми толчками выбивая из него капли слюну и слёз. у отоношина бы подгибались ноги от его запаха, от собственного желания тереться щекой о пах, скулить, подобно собаке,

или наоборот: подобно человеку, который способен лечь под взбешённого пса.

обычно эти мысли проходят, стоит отоношину кончить: он обещает себе больше никогда о них не вспоминать.

тяжело, когда он ощущает на себе взгляд хякуноске. ещё тяжелее, когда это сугимото, нависающий на его раздвинутыми ногами. в отчаянии отоношин прикусывает свою губу, ощущая, как под зубами расползаются свежие ранки. на следующий день будет корить себя, вскроет лечебный крем, новую гигиеническую помаду со вкусом персика. сейчас — мелко вздрагивает, смущаясь перед сугимото своей готовности. словно, когда отоношин был в одежде, о ней никто не догадывался. хякуноске привык к тому, с каким удовольствием он предлагает себя, но сугимото сперва относился к нему по-другому, сугимото нёс его сюда на руках. человечность, кажется, постепенно уходит из отоношина, превращая его тело в пустой предмет, силиконовую вагину. так ему и надо.

ладони сугимото легко разламывают его, заставляя прижать бёдра к покрывалу. отоношин решает облегчить его задачу: подхватывает себя под колени, чтобы задрать их, подставиться ещё больше. он знает, что хякуноске одобрит — об этом говорит шёпот, скользящий поверх него так, будто его нет рядом. тогда отоношин просидел так четыре дня, прикованный к столбу, с завязанными глазами. в том, как похитители кормили его с рук, было больше заботы, чем сейчас, и почему-то эта мысль заставляет его дрожать.

конечно, он это любит. отоношин с готовностью кивает в ответ на его слова: ему понравилось держать член сугимото во рту, понравилось думать, как сильно тот будет его растягивать. раньше, когда он только воображал, каким сугимото может быть во время секса, именно такой член ему и представлялся: чуть-чуть изогнутый, с крупной головкой, с терпкой смазкой.

на короткую секунду отоношин пугается мысли, что сейчас сугимото войдёт в него без смазки, а хякуноске ему это позволит. дыхания слишком мало, чтобы сказать, чтобы напомнить, поэтому он отчаянно приподнимается, умоляюще смотрит на хякуноске, не поступай так со мной. кажется, он и не собирался.

отоношин переводит взгляд на сугимото, чуть-чуть приподнимаясь, чтобы увидеть, как тот наносит на себя смазку. кажется, его член не выдержит, если до него никто не дотронется прямо сейчас.

кто-то уже должен был это сделать.
если огату спросить — он это сделал ради който. он это сделал ради того, чтобы напомнить сугимото о его базовой потребности. он что-то разве сделал? рука дёрнулась сама собой.
който тяжело вздрагивает, и огата чувствует необходимость огладить его по нервно пересеченному морщинами лбу. на нём высечены простые, понятные ребёнку иероглифы — сеточкой ложится кандзи боль, красные крохотные капилляры в закатившихся белках глаз проступает пожалуйста, ещё. който так легко читать, даже когда его не трахают — когда он, задумавшись, грызёт карандаш, подложив одну ногу под себя, а вторую спустив на пол, когда он задумчиво пытается применить fo-ku по отношению к еде вместо палочек. проще всего, конечно, поддаются дешифровке отрицательные эмоции, с позитивными у хякуноске всё ещё возникают проблемы — почему ты смеёшься?
ну, сейчас он точно знает причину. отоношину наконец-то хорошо. огата слышал звучный шлепок яиц о задницу, он не может ошибаться. ещё один. и ещё.
хякуноске всё ещё смотрит в глаза сугимото, его пальцы рассеянно бродят по груди който, находя сосок — оттягивают его, покручивают, вторая ладонь изучает судорожно сходящиеся-расходящиеся от дыхания рёбра.
— ...тебе подрочить, дорогой?
конечно, огата адресует это вниз, туда, где дрожит, стонет, всхлипывает, разводя ноги ещё шире. может быть, тебе станет чуть полегче от этого. может быть, не так будет сильно разъедать мысль о том, что ты просто кусок мяса, который порывается сорвать с чугунного мясницкого крюка прибеглая шавка.
кажется, огата даже забывает моргать. его затягивает в это молчаливое противостояние с головой, вместе с пятками он исчезает в двух чернильных лужицах, расплывающихся у сугимото на лице. каждая мышца - очерченный, литой мускул. можно ли напрячь все мышцы лица одновременно? саичи как будто именно это и делает. на виске вздулась вена, она пульсирует в унисон с теми, что взбухают на члене. сейчас их, правда, совсем не видно.
хочешь меня ударить? сломать что-нибудь?
желваки на челюстях хякуноске поигрывают, заставляя два розоватых шрама шевелиться вялыми жгутиками. я тебя умоляю, сделай это. но не прекращай ебать отоношина - иначе задача будет слишком простой для тебя.

поводок снова напрягается, как конечность без костей, решившая затянуть сугимото за шею в место, где он будет обглодан, начиная с головы. огата заставляет его склониться. пытается заставить. если гора не идёт навстречу, то разве ему будет сложно подойти чуть поближе и попросить искреннего прощения?
затылок - в лифте, щека - пару секунд назад: хякуноске всё делает с определенной целью, прощупывает квадраты сапёрным щупом, чтобы сделать то, что хочется больше всего. речи не идет о скрытых признаниях, подавляемых животом бабочках, потных ладошках — это старый, старше огаты рефлекс, родившийся за две минуты до его появления на свет, рефлекс втыкания иголок в нервные узлы, чтобы проверить скорость реакции и отсутствие трупного окоченения.

губы хякуноске врезаются — о, что за автокатастрофа — в рот саичи, сведённый коитальной судорогой. почти что искры разлетаются в стороны, во рту у сугимото не зубы и не ткань дёсен, там горячий, покорёженный металл, за ним на ключ спрятан язык, корчащийся от боли жгучих, невысказанных слов. огата наматывает на кисть поводок всё плотнее и плотнее, не оставляя ему никакого иного манёвра, кроме как дёрнуться - и выгрызть себе свободу вместе с этой рукой.
ощущение — как у ковбоя верхом на быке, уже почувствовавшего своё скольжение, неизбежную пропасть пыли, песка, и копыт на земле. огата спасается чуть раньше, зубами сильно-сильно стиснув его нижнюю губу — так, чтобы сухая корочка отошла, его обожгло жаром выдоха, пошла кровь, которую можно слизнуть.
у сугимото она на вкус, как машинное масло с солью.
момент — и огата снова сидит на пятках, держит в ладонях, как чашу, голову отоношина, склоняясь к ней, передавая изо рта в рот то, что он запомнил языком, его кровь, его злобу, выжигающую всё живое ядерной волной, его любовь, в которой с треском прорастают к небу вьющиеся стебли.
он страшен этим, който. бойся его, обходи стороной. там нет никаких полутонов, ты ослепнешь, если захочешь погладить солнце.
он целует който — и это как спасительная, холодная вода, принимающая на себя муки нефтяных танкеров и мусорных островков. огата возвращает ему стоны, усиливая их в собственной глотке, резонируя в один такт, в один голос.

я не пообещаю тебе, что скоро всё закончится, потому что это неправда.

гудит, ревёт, грохочет, рождается в тесноте ребер, вздувается в лёгких, взрывается в глотке животными звуками и оседает пеплом на корне языка. сугимото смотрит в огату насквозь, в мясо под его кожей, выжигая её праведным огнём. поднеси спичку к пасти — вспыхнет пламенем.

рык становится глуше, как тяга поводка слабеет, но злость сугимото переходит в хроническую, поражает все клетки тела. огата мешает, лезет в чужое таинство: между добычей и хищником не должно быть руки охотника. саичи это взбешивает сильнее, чем вероятность того, что който могло быть больно. он убеждается в обратном: на лице у него отпечаток сладостной истомы, длинные ноги согнуты и раскрыты, живот впадает, а грудь наоборот изгибается вперед. он красивый, отлитый из золота, смазанный медом, поцелованным солнцем. вот бы имело теперь все это хоть какой-нибудь смысл.

саичи с силой роняет взгляд на който, прежде чем начать двигаться. не видит ни золота, ни янтарного блеска. если припасть к нему ниже — можно услышать запах его кожи. он рождает аппетит, заставляет слюну течь по зубам. она копится во рту, когда сугимото вгоняет ствол снова; тугие стенки раздвигаются, сладко сдавливают. внутри влажность и теснота, с которыми хочется бороться топорным приложением силы — дальше, глубже, злее.

злости так много, она сугимото так родна. он не дает ей времени прижиться, сразу выпуская на волю — гоняйся по следу из слез.
она вся в напряжении мышц, что застыли отлитым металлом — совсем не драгоценным, а простым, рабочим. из такого делают арматуру и ружья, и касания сугимото имеют их силу. он сжимает който за бедра, чтобы не двигался, и под пальцами вспыхивают алые пятна как ожоги.

он сопротивляется. напрягает плечи и шею, когда чувствует тягу — пальцы огаты медленно наматывают поводок, там у него под бледной безвкусной кожей тоже гудят источники силы. у сугимото под кадыком застревает упрямое грозное р, и вся система сперва держится по всем законам физики в равновесии. действие равно противодействию: если они будут лишь вдвоем, никто не выиграет.

който работает против саичи уже тем, что просто существует. что трахать его, размашисто, резко, хочется больше и необходимо сильнее, чем выигрывать у огаты какую-то тупую войну, безмолвно повисшую над ними, как висельник над эшафотом. тот тянет сильнее — сугимото тащит вперед против собственной воли, он скалит зубы, на мгновение сбивая темп, и замирает целиком лишь тогда, когда к огате его прибивает тяжёлой тёмной волной.

еще немного, и заставит склонить его голову.
(рубанет тесаком по шее)

сугимото рыкает огате в рот, почти не размыкая губ, а происходящее совсем не похоже на поцелуй. только касание, яростное и жестокое, без капли истинного желания, но лицо огаты в этот момент сугимото фиксирует в памяти.  близкое, смазанное, только оскалы и искры, ты не понимаешь, с чем играешься. хочется окунуть губы в който, в его мягкие тягучие поцелуй, чтобы они работали как обезболы, хотя сугимото не чувствует боли от лопнувшей губы — зубы огаты сомкнулись на ней, пытаясь урвать кусок. вкус крови расцветает на языке, саичи хорошо его знает, эту соль, что от беготни между жизнью и смертью. огате не нужны поцелуи, даже если он падает в който, и сквозь собственное грудное дыхание сугимото слышит, как мокро и шумно сливаются их языки.

ему нужно что-то, что можно содрать с корок старых шрамов, упокоенных внутри.

който откликается всхлипами на вернувшиеся толчки внутрь, член двигается совсем легко, и сугимото почти выходит из его дырки всякий раз, когда вбивается до конца. кровь копится в пасти, и он проводит кончиком языка по испачканной алым кромке зубов. когда он касается губами кожи който на груди вновь, то там остаётся слабый кровяной след, и вид этого едва заметного оттенка срабатывает как взмах кулисами — теперь перед глазами красное все. сугимото кусает ему тёмный сосок, щедро вылизывая чувствительную кожу, оставляя на ней разбавленную кровью слюну.

нужно больше, сильнее и чтобы било фонтаном; когда он влажно целует който в дрожащую шею, то больше не прячет зубов, сковывает их на изгибе, плавно переходящим в плечо, и снова, и снова, и снова. рокочущие звуки, понимающиеся у него из живота, теперь у който совсем рядом с ухом. он будто никогда не вернётся в человеческий облик, останется ревом, рычаньем из рта, останется рвать, грызть — громко, остро, грубо, резко, рвано. пальцы проходятся по крепко сжатой заднице, оставляя полосы.

— растраханный.

розовая слюна заливает който искусанную шею.

— здорово.

пёс пентагона, [18.09.21 04:37]
хякуноске пообещал, что подарит отоношину пса, но, стоило лишь на время упустить поводок, как он перехватил контроль, забрав обратно свой же подарок. это его игрушка. для его удовольствия. отоношин — подстреленная утка, которую тащат за шею к охотнику. лиса, забивающаяся в свою нору, чтобы спрятаться от щёлканья жадных зубов. для того, чтобы пёс стал злее, хякуноске размазывает по его губам кровь — это не жертвоприношение, это тренировка. у отоношина своя роль — жалобно скулить, чтобы научить сугимото получать удовольствие от чужой боли. подставлять живот, чтобы его вспороли одним ударом. хорошие игрушки можно использовать долго, и, судорожно сжимаясь на члене, отоношин надеется, что они не ограничатся одним разом. руки гладят тело сугимото — сильное, красивое, побывавшее в стольких драках. это освещение делает его шрамы похожими на нарисованные кровью полосы. то, что произошло с сугимото, по капле выдавливает из него человека, оставляя лишь укусы, удары, затаившийся внутри шар огня, красную муть, которой наливаются его глаза. сугимото не остановится, даже если его попросят: каждое движение, кажется, стремиться разорвать отоношина, ударить его, оставить следы, кровоподтёки. оставить свой запах так глубоко, чтобы перебить любые другие. чтобы перебить запах, что принадлежал когда-то самому отоношину, заменить его на вонь крови, собачьей слюны, необратимой ярости. завтра ему будет так сложно ходить, что придётся провести весь день под одеялом. тело не даст забыть ни одного толчка, вспухнет изнутри синяками, будет сладко, сладко ныть.

ему бы не удалось вырваться из забытья, если бы не хякуноске. его поцелуи отравляют отоношина холодом, выдёргивают из лихорадки: посмотри, что ты натворил. посмотри, к чему привела твоя готовность раздвинуть ноги под кем угодно. это ты во всём виноват. у отоношина нет сил отвечать — только тереться о его подбородок, успокаиваясь от прикосновений жёсткой бородки. стонать, принимая его язык в свой рот. сталкиваться с ним зубами, когда сугимото входит в него слишком уж жёстко — тело всхлипывает, готовясь расползтись на куски. иногда у отоношина получается вести себя сдержанно, но сейчас у него нет выбора: руки сами собой зарываются в его плоть. раздирают его плечи ногтями, будто вернуть хоть немного боли — единственный способ с ней справиться.

когда сугимото выходит из отоношина почти полностью, у него закатываются глаза. толчки продирают насквозь, заставляя почувствовать головку где-то внутри своего живота. они вдвоём говорят о нём, как о вещи. говорят так, словно его здесь нет. словно это сугимото и хякуноске сняли в баре какого-то безотказного незнакомца.

в уголке рта блестит слюна, блестит восторженная улыбка. слышать такое от хякуноске привычно, но голос сугимото заставляет сахарный сироп отравить его мозг. ещё немного, и отоношин расплачется от благодарности.

— твой член… твой член, — у него не получается закончить мысль до конца, из-за чего шёпот превращается в странную отчаянную молитву. губы бессмысленно двигаются, пытаясь слепить ещё хоть одно слово, но безуспешно. — сугимото.

слёзы мешают разглядеть, что хякуноске делает с ним: остаётся только соприкоснувшиеся над ним фигуры. это что-то настолько жаркое, недоступная, кажется, если даже одна упавшая капля слюны оставит ожоги на его груди. ему не хочется мешать, прикасаться, хочется пропасть, исчезнуть, превратиться в жадный, желающий взгляд. ногти сами собой ещё сильнее зарываются в сугимото (отбери его у меня, докажи, что я ничего не достоин), у отоношина перехватывает дыхания.

вначале он даже не понимает, что они задумали. тело устало, вымоталось, отзывается нестерпимой болью, сладкой пыткой. мышцы скулят вместе с ним, отоношин хнычет, чувствуя, как внутри становится пусто. что они хотят сделать? зачем останавливаться?

приходится подняться на коленки, расставить их пошире, прогнуться в спине. внутри не хватает сугимото, его члена, его тепла, отоношин старается не думать, как он теперь выглядит. благодаря хякуноске всё получается: член так близко к его губам.

— мне можно будет… трогать себя? пожалуйста.

сейчас отоношин обращается к ним двоим, пытаясь обернуться на сугимото, найти его глазами. мешает головка, касающаяся его рта. что-то заставляет в нём вздрогнуть, застонать от нежности, от любви. отоношин так рад быть с ними, так рад доставлять удовольствие. член скользит в рот, словно тот всегда был готов к этому: зубов нет, есть наполненный слюной рот, есть вытянутый язык, тугие жаркие щёки. от радости, что снова натягивается на член хякуноске, отоношин ощутимо дрожит, придушено стонет. нос легко утыкается в его лобок, глаза блестят от счастья. он не отрывает взгляд от хякуноске, чтобы тот видел по его лицу, когда движения сугимото внутри становятся особенно сильными. сводят его с ума.

теперь у който вокруг шеи обмотан тугой поводок, он лишь подчёркивает лиловость его кожи, отсутствие дыхания, очерченные вены — они повторяют рисунок венок на его члене. теперь не только огата может контролировать его дыхание, но и сугимото - один неаккуратный рывок, който будет хрипеть, пузырьки слюны вокруг губ превратятся во влажные хлопья пены. это злит. но чуть меньше, чем возбуждает.
огата берёт който за волосы, натягивая на член - быть хозяином положения сложно, невероятно сложно, ты даже не представляешь, сколько вещей приходится контролировать. например, чтобы тебя не загрызли окончательно. не задушили. не превратили в издроченную тряпку.
— ты можешь трогать себя.
я бы помог тебе, но на дороге встаёт столько разных "но"; огате просто не хочется выпускать чужие волосы, переставать перебирать их, находиться на одной плоскости с сугимото. absolutely insane.
— двигайся. навстречу сугимото.
който - тёплая, медовая ловушка, и огата просто не может - ничего не может, утратил способность быть - взять себя за шкирку, продолжить управлять, оставаясь в стороне. на кресле было проще, но было не так интересно. рот у който такой заботливый, что можно было бы расплакаться, но огата просто проталкивается глубже. сугимото будет толкать его вперёд, из-за этого отоношин будет проглатывать член, пока он не упрётся в гланды. расчёт простой, действенный, яйца липнут к его подбородку.
огата смотрит на него сверху вниз - и это кажется таким естественным, как будто който всегда стоял перед ним на четвереньках
(опаздывал на один лестничный пролёт)
и хякуноске косится на него, проглатывая свою улыбку.

— такая сладкая шлюшка. правда, сугимото?
огата общается безадресно, зная, что предназначено это ушам отоношина. что именно он будет вздрагивать от ударов кончиками гласных по спине. от осознания того, что дальше этой спальни не пойдёт - а могло бы.
— примет всё, что ты скажешь. я лично заталкивал в него два дилдо одновременно... четыре нитки анальных бус. заставлял сосать член час... или два. дрочить, стоять на коленях. он никогда не успокоится, всегда будет хотеть больше. настоящее течное животное.
по случайности ли, или нет - с каждым словом он немного ближе притягивает саичи, и немного туже утягивает петлю шлейки на шее който, потягивая за тугую струну поводка, подёргивая её одним-двумя коготками.
— можешь его отшлёпать. я бы это сделал, будь на твоём месте.
необходимо прерваться, сглотнуть вязкую, налипшую к языку слюну. это симптомы вируса, который распространяет който вокруг себя, утягивая их в гриппозную спираль похоти.
— или проявить милосердие. подрочить ему. дать сучке немного личного пространства.
огата внимательно смотрит в янтарный отблеск глаз напротив, затем соскальзывает иголочками зрачков вниз, к расплывшимся от слёз радужкам. это всё ради тебя.

одним меньше, одним больше.

больше, чем удовольствие.
който слишком кричит каждой испускаемой каплей своего тела о том, как ему хорошо, и это сломанная спица в колесе, на котором сугимото хотел его растянуть. то, что точит свои когти о клетку его ребер внутри, голодно до страха и боли, хочет видеть добычу, бьющейся в агонии. будто който, задыхаясь в своих стонах, перестает верить, что позади него обтянутое порезанной кожей холодное оружие, потому что как бы сугимото ни вгонял в него член, кусал и рвал пальцами, как бы ни пытался причинить и доставить, в распухшей глотке цвело исступление громко. они все это слышали.

он ведь может убить, не единожды убивал. его руки для этого созданы, он сам целиком готовился к этому целую жизнь. самые верные пальцы для того, чтобы, сжав горло, отдать им последний вздох. вместо ладони — раскаленный липкий поводок. он тоже принадлежит сугимото: ошейник втерся под кадыком так сильно, что кожа красная и горит, вот бы вошла вовнутрь, а замок на затылке впечатался вместо позвонка; но сугимото им не управляет. огата делает който хуже и слаще одними словами, во всем этом потоке саичи улавливает лишь суть: хватит считать отоношина хоть за кого-то. цепь наматывается — сугимото гнется. и плевать, что над шлюхой: сука будет оставаться сукой. кончить в нее хочется быстро и зло, — он почти, раздраконенный злобой и жаждой.

огата говорит про течное животное, и с пасти сугимото по разодранной губе стекает вязкая слюна, капая който на спину. ему указывают: саичи ловит взгляд и, наклонив голову, шумно дышит через нос, словно бык. человеческая речь — забытый замученный навык. тело който шатается как на шарнирах, не ломается лишь потому, что ему не позволили. быть в нем вместе с огатой — что-то настолько же извращенно-преступное, как кончить в затраханный до смерти труп. петля затягивается: сугимото не слышит чужого голоса или излома дыхания, он чувствует приближение края всей кожей, исписанной засечками смерти. теперь они что-то вроде партнеров, поэтому у саичи переданное знание: огата не выпустит поводка, а если он сам распрямит плечи и выровняется, то който умрет.

все примешь? даже смерть?

у отоношина на лице слишком много омерзительной влаги, выглядит жалко и унизительно, от теплой красоты его лица не осталось и следа, все стерто, разорвано, размазано грязными руками, будто не соберешь себя никогда заново, навсегда останешься изуродованным своей похотью. рвать его пальцами и изнутри теперь кажется не собственной слабостью, а единственно верным решением. но поводок врезается в смуглую шею, там пульсирует бешенством зараженный пульс. сугимото рычит, поднимая глаза на огату:
— пусти.

у ярости и возбуждения одно лицо. два патрона в стволе, и сугимото скоро выстрелит. движения бедрами где-то на автоматизме, а шлепки об който заменили стук сердца, по ним можно сверять, кто и как еще жив. саичи тянется к лицу огаты ближе, хочет его остановить, свое надсадное дыхание опуская ему на кожу. не выдернет — сам отдашь. не за който бодаемся, за иллюзию маленькой хлипкой свободы. огата все на свете знает: его взгляд, прямой и цепкий, карябает сугимото череп с внутренней стороны, соскребает с чашки остатки разума, слившиеся в серую кашу. нужно поставить на кон большее: затянуть поводок, дать който задохнуться, когда ты проиграешь.

повязал нас троих и не справился. 
сугимото перестает на мгновение трахать който, ревниво выдергивая поводок из некрепко сжатой ладони: один на один ты не будешь сражаться. этой ошибке предшествует лишь одно — вспышка перед глазами, призывающая, как тревожная кнопка, к тому, чтобы стереть с лица огаты это выражение. невыносимое, некрасивое, завораживающие — лучше ударить, лбом со всего маху по носу или башкой внизу вверх выбить усмешку вместе с челюстью.
и это, правда, больше похоже на удар, чем на поцелуй. врезание зубов в зубы, кромка которых тут же проезжается по раненной губе, но подхваченный кончик языка — и глухое хриплое рычание оседает у огаты во рту. който двигает задницей сам, насаживается на член — сучка все знает и видит, и у сугимото воруют дыхание, забивая легкие горстями пепла.

плеть виснет в руке, сугимото сжимает ее в ладони: это мое. нервные окончания словно включили все разом, зажглось электричество и ослепило. стало больно и солоно в пасти: зубы огаты прошлись по ране дважды или сам себе клыками вспорол, сугимото не знает. който ли насадился так глубоко и резко, изломавшись в спине, или он вогнал член со всей силы до самого живота, какая блять уже разница. в груди вспыхнуло — сладкое от който и сильное от огаты, разлилось кипятком и сгорело. горело недолго, но шумно, и почти болезненный оргазм заставил сугимото надломиться в плечах, погнуться в стальном хребте. выпрямляться поздно: он низко заскулил, склонив голову. взмокшие волосы, но вдруг расслабившиеся мышцы. он скользким звуком втянул в рот начавшую было капать кровь с нижней губы — достаточно было дырки който, заполненной его спермой. больше он им ничего не отдаст.

от этого хякуноске его не защитит.

и пусть отоношин смотрит на него заплаканными глазами. слёзы прячут его лицо, но выражение на нём всё равно проступает: отоношин может увидеть в его глазах отражение сугимото, его ненависть, презрение, ярость; может увидеть, как происходящее фиксируется на плёнке; может увидеть насмешку, глаз камеры, два острых шила. никакой близости: пальцы в волосах отоношина кажутся совсем чужими. хякуноске смотрит так, будто у него уже нет имени.

он знает, что сугимото смотрит также; сугимото трахает его также: чем туже стягивается петля поводка, тем злее его толчки. всё, что осталось от отоношина — две чавкающие, влажные дырки, только чужая похоть и делает его настоящим. рука соскальзывает с члена, упирается в простыню, нетерпение нужно довести до критической точки, чтобы секс, наконец-то, стал наказанием. не трогать себя, метаться по кровати, царапать покрывало, рыдать и скулить, пытаться отгрызть себе лапу. кончить сегодня он не заслужил.

отвращение сугимото делает то, что могли бы сделать злые удары. боль совсем настоящая: внутри всё становится таким мягким от слёз; разбухает, как подгнившие фрукты, достаточно только надавить, чтобы на коже проступили синие пятна, неслучившиеся синяки; в груди отчётливо ноет, отоношин прикрывает глаза, насаживаясь на него до предела одним движением бёдер. его не нужно жалеть: хякуноске говорил правду.

капли слюны на его спине это подтверждают.

(сугимото мог бы плюнуть ему в рот, если бы тот был свободен; хякуноске мог бы заставить его это смаковать, открыть рот снова, показать слюну на языке, принять ещё, проглотить, поблагодарить за подарок.)

петля становится удавкой, заставляя его задыхаться; поцелуй хякуноске и сугимото кажется иллюзией, заполнившей освободившуюся от кислорода кровь. как одно отличить от другого? свои хрипы, свой кашель, раздувшиеся вены, посиневшие губы; рты, грызущие друг друга над его лицом, сжатое в кулаках покрывало, слюну, тянущуюся от губ к головке члена; рычание, как будто бы побуждающее его продолжать насаживаться;

сейчас отоношин слишком глуп, чтобы отделить происходящее друг от друга. важно, что это заставляет его сжиматься, усерднее двигать бёдрами, тщательнее работать ртом. кажется, он не помнит, дал ли себе время, чтобы отдышаться.

когда сугимото кончает, отоношин не выдерживает, отрывается, держится за бедро хякуноске, плачет. внутри так влажно, он может почувствовать, как сперма заполняет его теплом, лихорадочным жаром, это, кажется, не хуже, чем собственный оргазм (жаль, он не может кончать одной только задницей), вот бы вогнать внутрь пробку, ходить так до следующего дня. хорошо, что они ещё не заканчивают.

сперму сугимото он хочет принять и в рот.

возвращение к члену успокаивает, помогает сосредоточиться: отоношин не тратит время, сразу принимает его себе в рот. головка, влажная и тяжёлая, как леденец, по языку соскальзывает в самое горло. сперма чавкает внутри, заставляет сжимать ноги, прогибаться в пояснице, чтобы сугимото ничего не увидел. есть грань, за которую сегодня отоношин не хотел бы переходить. только эта мысль и позволяет собраться, не потерять последние крохи разума. рука смыкается на мошонке, он закрывает глаза, чтобы ни о чем не думать, не отвлекаться.

хякуноске думает иначе. отдавать член не хочется, отоношин протестует, жалобно всхлипывая. рот закрывается не сразу, у хякуноске ещё есть возможность увидеть вытащенный язык, ниточки слюны, закатывающиеся глаза. рядом с его белой кожей собственная кажется почти что грязной: отоношин наблюдает, не меняя позы, так больно думать о том, что может сделать с ней сугимото, сколько синяков останется. получится ли забрать их ртом, слизать, проглотить? спрятать от себя под разноцветными пластырями?

— не надо.

его хватает только на тихий протест. от стыда отоношин опускает голову, закрывает глаза, хякуноске разводит его ягодицы в стороны, превращая из человека в тушу молочной коровы. у отоношина была грань, которую он не хотел бы переходить, а теперь он чувствует, как дырки вытекает уже остывшая сперма.

может быть, сугимото всё же не смотрит.

— не… надо.

хоть бы он не смотрел.

это тоже часть наказания. наверное. лицо отоношина становится красным до корней волос, но это практически незаметно под глазурью из слюны, слёз и пота. у хякуноске почти получается его отвлечь: они лежат друг к другу лицом, на боку, лица так близко, можно почувствовать его дыхание. отоношин замечает следы крови на его подбородке, аккуратно собирает их языком, губами, пахнет гарью, уличной копотью, охотой посреди саванны. ладонь хякуноске кажется ласковой, не заставляет содрогнуться от боли; отоношин не расслабляется — ноги и руки до сих пор подрагивают, — но становится мягче, ласковее, расползается мыльной пеной. собственная ладонь легко скользит по его члену, по собственной слюне, конечно, это приятнее было бы делать ртом.

его объятия помогают забыться, успокоиться, утонуть в его запахе, будто есть только эта клетка, только этот рот, за который отоношин хватается поцелуями, только бородка, что царапает его щёки.

сугимото смотрит на них? отоношину стыдно, что он не может помочь: опуститься на колени, почистить его член от спермы. этой мысли не хватает воздуха: он слишком крепко прижимается лбом к плечу хякуноске, слишком сильно его обнимает,

слишком хочет кончить.

это не будет настоящим концом — только разрядкой, временным облегчением, освобождающим его живот от проголодавшихся ос. отоношин вскидывается, вскрикивает, сжимает бедро хякуноске своими ногами. сперма пачкает их животы, кажется, будто ему пускают грязную кровь. руки трясутся, как будто его ударили током. он кончает, но он этого не заслужил. тело начинает двигаться прежде, чем приходит идея: отоношин забирает ртом последний стон хякуноске, осторожно выскальзывает из его объятий. ладони аккуратно давят на тазовые косточки, заставляя повернуться на спину. ещё, ещё немного, отоношин подтаскивает его к краю кровати, сам же опускается (падает) на колени между раздвинутых ног. на минуту он ловит взгляд сугимото и улыбается, спазм до сих пор не проходит, пробегает холодной дрожь.

язык вновь касается головки, отоношин некоторое время не может сосредоточиться, не может избавиться от механических, повторяющихся движений. когда член оказывается за щекой, становится немного спокойнее.

он стонет, сжимая бёдра хякуноске влажными пальцами.