нести за него ответственность было необходимостью и возможностью. ренгоку не сопротивлялся, потому что не было иного выхода, кроме как следовать за аказой, потому что тот был единственным, кто остался рядом по ту сторону тьмы. больше не было света, и демон называл солнце врагом, смотря за тем, как проблески прежнего пламени в чужих глазах еще ищут способа, как разгореться; оставь надежду.
оставь все, что держало тебя на земле.

впереди была смерть, дорога к ней длиною в вечность. аказа думает, что люди гибнут излишне беспечно, необдуманно, просто; смотрит на висельников как на отбившихся от стаи, несмышлёных детей. здесь было пугающе тихо, если бы аказе был ведом страх. тревожно темно – если бы он помнил, как выглядит свет. до дрожи жутко и насквозь пронизано скорбью – если бы он знал, что значит прекратить борьбу.

аказе едва хватало терпения, но цель казалась стоящей. приложить усилия, и злая кровь возьмет верх над пламенным сердцем. это было неизбежно, как сама гибель, и было альтернативой лишь ей же. сопротивление – прямая дорога в медленно тянущийся ад, бесцельная и бессмысленная пытка. аказе виделось это таким очевидным, но слова и проповеди – пустой звук, поэтому он говорит:
– я не заставляю тебя убивать, кёджуро, – он заглянул в золото глаз, и они оказались единственным здесь, в чем еще теплился свет, – просто смотри.

в черно-зеленой древесной клетке туманно и сыро, свежий запах мокрой травы был приятен. аказа слышал в нем многое – вековую усталость, скребущееся отчаяние, пыль, пепел и соль. лес был полон страха, за которым следовала пустота. финального страха, переборов который ты перебарываешь себя и побеждаешь изводившие тело и разум муки. больше не будет борьбы и войны, тут заканчиваются преодоления и жалкий пересчет остатков сил. аказе не нравилась людская слабость, но он не мог оторвать от нее взгляда, как сами люди не могут отвернуться от будоражащей кровь мерзости, будь то вспоротое брюхо или открытые переломы. смотри, кёджуро.

но легкое радостное беспокойство аказы имел совсем другую природу. у ренгоку не было шанса вернуться в прежнюю жизнь, поэтому он ступал по серому туману след в след за демоном. тревога пронизывала это место так глубоко, что от нее нельзя было увернуться. она сырела моросью под ногами, шумела недружелюбно зеленью над головой; вдохни и пропусти ее через себя. аказа делает глубокий вздох и улыбается, кладет одну ладонь ренгоку на плечо, а второй указывает куда-то вперед.

это тебе, кёджуро.

воздух вздрагивает, старые деревья стоически терпят человеческое бессилие из раза в раз. здешние гости берут билет в один конец, и им плевать на чужие шаги и посторонние звуки, голод спрятан в них так, что его никак не заметишь. кромешная тьма в голове выключает существующую реальность, и аказа знает, что человек в петле не видит перед собой ничего, кроме ада собственных выцветших будней, что, складываясь по нитке, сплели ему толстый канат. такой, чтобы выдержал. фигура вдалеке мерно качается, словно маятник, отсчитывая время для снятия мирских оков с еще одной души. аказа знает, как это выглядит, поэтому вместо того, что любоваться качелями, любуется ренгоку и тем, как глаза его жадно съедают картину чужой смерти. маленькой, скорой, самовольной гибели, которым в этом лесу не было счета.

аказа знакомит кёджуро со смертью издалека. потом она будет истошно вопить прямо в лицо, клацать зубами, царапать ногтями, биться в агонии и медленно, неохотно прощаться, оставляя после себя изуродованный черновик. а пока что она едва ощутима, но уже неминуема. холодна и спокойна, сера и безмолвна. она отсчитывает время только лишь от скуки, потому что ее поле битвы заперто в вечность, и вместо стрелок часов в ее распоряжении только раскачивающиеся маятники. туда-сюда, а потом висельники замирают, потому что лес будто коробка из четырех стен, обособленная от ветра, света, шума и самой жизни, и их ничто более не тревожит.

аказе здесь самое место. тебе, кёджуро, теперь тоже.

вместо проводника на тот света у него появился тот, кто тащил за собой в новое бытие, что было страшнее смиренной темноты простой человеческой гибели. аказа убеждал себя, что в заветный момент думал не только о себе. он все еще смотрит на ренгоку так, будто ждет реакции на преподнесенный подарок, но кёджуро глуп и не благодарен, это так злит. аказа уговаривает себя быть терпеливее, и ему воздастся. ренгоку должен остаться и быть рядом добровольно, приняв себя, и тогда они смогут сразиться вновь.
по-настоящему. на равных.

аказе хочется смотреть на лес его глазами, пропустить этот холод через себя вновь, как в первый раз. стать обыденностью может все, но сперва этот момент потрясает: одно мгновение, и бой сердца прекращается, погружая с головой в блаженную тихую тьму. ренгоку такая теперь не грозит. всем нам смерть более не грозит. когда они подходят ближе, мертвое тело будто становится частью неуютного пейзажа, такое же серое и безмолвное. они приходят сюда умирать, а мы – становиться собой.

ренгоку должен был вести себя иначе. новообращенные демоны обычно теряют в злобе, безумии, жажде свой прежний облик умопомрачительно быстро, и это тянется долго, мучительно, неинтересно. кёджуро лихорадило, но его руки все еще были чисты, а желудок – пуст; аказу завораживала его сила воли, граничащая с фатальной глупостью. аказа обещал ему смешную, нелепую смерть, совсем не соответствующую его блистательной жизни, но сразу знал, что не сможет ему ее позволить.

висельник прямо над их головами; аказе нужна секунда, чтобы взметнуться и оборвать веревку, подхватить тело на руки и бросить к ногами ренгоку. он все еще доволен, пускай падаль и не добыча. главным было то, что кровь еще теплела и просилась на свободу, брошенная сердцем, что остановило свой ход. аказу провоцировало чужое бездействие – то ли ступор, то ли неверие. там, в голове ренгоку, должно быть, велась война, но на договоры с самим собой у него будет достаточно времени. аказа льет не масло в огонь, а бордовую кровь по сырой, потерявшей цвет коже. садится перед ренгоку, царапает трупу шею. смотря снизу верх на кёджуро хочется щуриться, будто бы глядя на солнце, но аказа созерцает затмение.

– смотри, кёджуро, – и кровь из сонной артерии льется ему на пальцы.

— понятия не имею.

тяжелый взгляд, ленивый и бесцветный, ползет по чужому телу. саму осекается: не чужое, а до дрожи в пальцах родное, у него, в конце концов, точно такое же. различающие детали стерты из памяти, секреты спрятаны на дно как утонувший клад, зарыты в ил с костями рыб и моряков; истина — на поверхности. у них с ацуму общего так до критичного мало осталось.

когда осаму уже зевает, цуму только приходит в себя. перестает перетекать из угла в угол, пытаясь занять собой все большее пространства, и раздражает. за ним грохот и голос, запахи, шум и касания. осаму кривит лицом, усталость заполняет каждую клетку тела. хорошо, что они учатся в разных классах, но спортзал все еще один, и приходится разговаривать, отпинываться, смотреть в глаза. их густое вязкое болото.

дело даже не в том, кто старший: саму — обреченный. смотреть, внимать, реагировать; сделай вид, что ацуму не существует, и он сойдет с ума. саму думает: будем лежать в одной палате. лицо в зеркале другое, неприятное, с серостью теней и прямыми губами, неспособными на излом. когда цуму проносится мимо, оно вспыхивает радостью и громко о чем-то говорит. осаму кивает, ему все равно, правда; запереть себя в клетку и ждать, когда звякнут ключи.

они гремят ближе к ночи, когда ацуму пахнет чем-то химозным и кислым и некрепко стоит на ногах. когда он сжимает окружающее пространство до двух горящих точек — азарт в его глазах, и осаму идет за ними, как корабли на свет маяка. он обманчив, там впереди только голые скалы, и вся эта шаткая конструкция непременно пойдет ко дну, но курс получен. саму вытаскивает брата за шкирку, бубнит сквозь зубы:
— я сдам тебя матери, долбоеб.

он кажется легче и проще. будто в его голове никогда не рождалась идея а что если, и это было великим благом. пустая голова цуму, в которой не было даже подобных идей, неиронично спасала, когда осаму вокруг одной единственной мысли строил свое бытие. оно рассыпалось, дрожало стеклом, травило и висело мертвым грузом, как ацуму у брата на плече. такое жалкое и ничтожное, как все угрозы и обещания прекратить. цуму нужно просто закинуть в такси и довести до дома, с одной лишь разницей в цене за доставку ценного груза.

в стенах дома все выглядит хуже, будто они, безмолвные и нерушимые, знали и осуждали. запертое пространство давило, но оставлять дверь открытой было верхом опрометчивой глупости. саму был внимателен всегда — цепкий трезвый взгляд взамен расфокусу напротив. пьяный хохот, неловкие объятия, и ацуму должен быть убежден, что брат ему защита и комфорт. все плохое осталось там, в толпе незнакомых людей, шумных и циничных. саму — тепло и забота стен родного дома, которые слишком много знают.

скинуть с него аляпистую рубашку, выдернуть майку из-под ремня. можно злиться, ругаться, никакого толка не будет. осаму тяжело выдыхает сквозь зубы, убеждается, что цуму не может связать и двух слов, и только после этого проводит языком по взмокшей шее. там запах, самый густой и сладкий, оседает горечью, которую не сглотнуть. и его смех, невнятный, приглушенный, звучит оправданием всех преступлений, когда осаму смыкает зубы на чужом предплечье.

наутро зрение позволяет рассмотреть всю картину в деталях, несмотря на то, что между ними целый обеденный стол. за спиной ацуму, вдалеке, возится мать, и поэтому ему приходит делать голос тише, когда он брезгливо оттягивает воротник и находит там чьи-то следы. осаму медленно цедит свой чай, тоже не выспался и недоволен, вперед целый день наедине с этой помятой рожей. ацуму давится с каждой ложки, потому что так и не научился справляться с похмельем. абсолютно неприспособленное к жизни создание. за ним нужно приглядывать, и это не то, о чем саму просил. наверное, единственным его желанием, сохранившимся с детских времен, осталась мечта родиться в единственном экземпляре. ацуму спрашивает, что за херня.

— понятия не имею, — под тяжелый вздох и пожатие плечами.

раздражение ощущается как острота дешевой пластмассовой лапши. хочется сглотнуть слюну, выпить воды, прополоскать рот. осаму кажется, что у него внутри что-то горит, и язык этого пламени лезет из горла и касается его языка, скрытого за плотно сжатыми зубами. считай, что поцелуй ревности. только ты и твоя слепая эгоистичная злоба.

они чаще стали ругаться, это беспокоит даже мать. осаму точнее всех знает происходящему причину, он ее единственный творец и создатель, но повышенный тон и уйма колких недомолвок были всегда. мелкие, ничего не значащие склоки, но тысячу раз проведи иголкой по коже и рана сойдет за ножевую. осаму чувствует, что она кровит. мало-помалу вытекает то самое, что их с ацуму до преступного роднит, и общего становится меньше.

слабое утешение для вечного креста. золотого, раскаленного своей злостью.

саму неосознанно игнорирует смотреть брату в глаза — защитная привычка для избавления от ненужной близости. ему не нужно его лицо, что он там не видел. от ацуму нужен разум и чувства, и в первом осаму уже доковырялся до больного.
они тормозят на улице, блеклый свет фонаря выглядит неубедительно. совсем рядом застыла лишенная движения дорога: приличные и скучные люди, должно быть, сидят по домам. чистый узкий тротуар будет плохой сценой для семейных ссор.

ацуму некрасиво ругается. но спесь ему к лицу.
— какого-то, который тебе обломился, — язвительность не так жжется, когда забита до смерти усталостью и равнодушием. осаму говорит так, будто это ровным счетом ничего не значит. будто его не вывернуло бы наизнанку, позволь он себе представить брата с кем-то еще в той близости, что саму недоступна.
впрочем, он сделал все, чтобы ее у него не осталось вовсе. не потрепать по макушке, не повиснуть на шее, не хлопнуть по спине. осаму прячет руки в карманы. все его касания до ацуму грязные и нездоровые, они — чума, которую он пытается запереть в четырех стенах.

ему не хочется разговаривать и нет необходимости оправдываться, но цуму не тот, кого можно заткнуть одним взглядом или пристыдить игнором. если ему нужно что-то услышать, то обычно он это слышит. саму почти физически чувствует, как тяжело вдруг стало открывать рот, словно шарниры, обеспечивающие челюстям движение, заржавели.

— я не хочу там больше находиться, — сущая правда, пока осаму двигается вниз по улице, а ацуму вынужден плестись за ним, — а оставлять тебя там одного, — неопределенный взмах рукой, — сам потом будешь ныть, что натворил херни.

всю собственную осаму может обозвать заботой. у него на нее карт-бланш в виде братских уз, ведь в голову никому не взбредет сомневаться в его желании комфорта и безопасности для ацуму. правда же? как бы тих ни был голос, как бы холоден ни был тон — это все про безусловную любовь, для которой никогда не было никаких причин. так заведено, так должно было быть. саму удрученно вздыхает: моя забота — это вообще сделанное тебе одолжение.

натворить херни — это быть податливым и доступным. быть может, желанным и по-своему красивым. у всего этого простые до одури последствия в виде росписи на шее и фантомных болей вокруг запястий. сегодня их не будет, потому что цуму слишком трезв и слишком пристально смотрит. взаимный облом, понимаешь? ты не перепадешь ни тому обсоску, ни мне.

— тебе бы как-то поразборчивее что ли быть, — саму бросает через плечо, — каждый раз вытаскиваю от всякой мерзости.

потом толкаю в такси, довожу до комнаты, ругаю за искусанные губы.
осаму проецирует слишком втупую для самого себя: мерзкий здесь только он. но вовремя переведенные стрелки — это его проверенная тактика, еще не дававшая сбоя. если ацуму ткнуть, он будет защищаться, а не анализировать все виды направленных на него ружей. раздраконенный цуму падает до интеллектуального уровня пятиклассника, и каждое выплюнутое им слово обернется против него, а к утру они забудут, о чем говорили.
саму все еще воротит нос и избегает чужого лица. он не умеет лгать, глядя в глаза. дорога в один момент становится белее и светлее, и осаму задирает голову: сквозь расползшиеся тучи заблестела луна.

видишь, их всегда должно быть двое.
для забитого, постыдного, тайного существует мое время, так что не суйся.