нести за него ответственность было необходимостью и возможностью. ренгоку не сопротивлялся, потому что не было иного выхода, кроме как следовать за аказой, потому что тот был единственным, кто остался рядом по ту сторону тьмы. больше не было света, и демон называл солнце врагом, смотря за тем, как проблески прежнего пламени в чужих глазах еще ищут способа, как разгореться; оставь надежду.
оставь все, что держало тебя на земле.

впереди была смерть, дорога к ней длиною в вечность. аказа думает, что люди гибнут излишне беспечно, необдуманно, просто; смотрит на висельников как на отбившихся от стаи, несмышлёных детей. здесь было пугающе тихо, если бы аказе был ведом страх. тревожно темно – если бы он помнил, как выглядит свет. до дрожи жутко и насквозь пронизано скорбью – если бы он знал, что значит прекратить борьбу.

аказе едва хватало терпения, но цель казалась стоящей. приложить усилия, и злая кровь возьмет верх над пламенным сердцем. это было неизбежно, как сама гибель, и было альтернативой лишь ей же. сопротивление – прямая дорога в медленно тянущийся ад, бесцельная и бессмысленная пытка. аказе виделось это таким очевидным, но слова и проповеди – пустой звук, поэтому он говорит:
– я не заставляю тебя убивать, кёджуро, – он заглянул в золото глаз, и они оказались единственным здесь, в чем еще теплился свет, – просто смотри.

в черно-зеленой древесной клетке туманно и сыро, свежий запах мокрой травы был приятен. аказа слышал в нем многое – вековую усталость, скребущееся отчаяние, пыль, пепел и соль. лес был полон страха, за которым следовала пустота. финального страха, переборов который ты перебарываешь себя и побеждаешь изводившие тело и разум муки. больше не будет борьбы и войны, тут заканчиваются преодоления и жалкий пересчет остатков сил. аказе не нравилась людская слабость, но он не мог оторвать от нее взгляда, как сами люди не могут отвернуться от будоражащей кровь мерзости, будь то вспоротое брюхо или открытые переломы. смотри, кёджуро.

но легкое радостное беспокойство аказы имел совсем другую природу. у ренгоку не было шанса вернуться в прежнюю жизнь, поэтому он ступал по серому туману след в след за демоном. тревога пронизывала это место так глубоко, что от нее нельзя было увернуться. она сырела моросью под ногами, шумела недружелюбно зеленью над головой; вдохни и пропусти ее через себя. аказа делает глубокий вздох и улыбается, кладет одну ладонь ренгоку на плечо, а второй указывает куда-то вперед.

это тебе, кёджуро.

воздух вздрагивает, старые деревья стоически терпят человеческое бессилие из раза в раз. здешние гости берут билет в один конец, и им плевать на чужие шаги и посторонние звуки, голод спрятан в них так, что его никак не заметишь. кромешная тьма в голове выключает существующую реальность, и аказа знает, что человек в петле не видит перед собой ничего, кроме ада собственных выцветших будней, что, складываясь по нитке, сплели ему толстый канат. такой, чтобы выдержал. фигура вдалеке мерно качается, словно маятник, отсчитывая время для снятия мирских оков с еще одной души. аказа знает, как это выглядит, поэтому вместо того, что любоваться качелями, любуется ренгоку и тем, как глаза его жадно съедают картину чужой смерти. маленькой, скорой, самовольной гибели, которым в этом лесу не было счета.

аказа знакомит кёджуро со смертью издалека. потом она будет истошно вопить прямо в лицо, клацать зубами, царапать ногтями, биться в агонии и медленно, неохотно прощаться, оставляя после себя изуродованный черновик. а пока что она едва ощутима, но уже неминуема. холодна и спокойна, сера и безмолвна. она отсчитывает время только лишь от скуки, потому что ее поле битвы заперто в вечность, и вместо стрелок часов в ее распоряжении только раскачивающиеся маятники. туда-сюда, а потом висельники замирают, потому что лес будто коробка из четырех стен, обособленная от ветра, света, шума и самой жизни, и их ничто более не тревожит.

аказе здесь самое место. тебе, кёджуро, теперь тоже.

вместо проводника на тот света у него появился тот, кто тащил за собой в новое бытие, что было страшнее смиренной темноты простой человеческой гибели. аказа убеждал себя, что в заветный момент думал не только о себе. он все еще смотрит на ренгоку так, будто ждет реакции на преподнесенный подарок, но кёджуро глуп и не благодарен, это так злит. аказа уговаривает себя быть терпеливее, и ему воздастся. ренгоку должен остаться и быть рядом добровольно, приняв себя, и тогда они смогут сразиться вновь.
по-настоящему. на равных.

аказе хочется смотреть на лес его глазами, пропустить этот холод через себя вновь, как в первый раз. стать обыденностью может все, но сперва этот момент потрясает: одно мгновение, и бой сердца прекращается, погружая с головой в блаженную тихую тьму. ренгоку такая теперь не грозит. всем нам смерть более не грозит. когда они подходят ближе, мертвое тело будто становится частью неуютного пейзажа, такое же серое и безмолвное. они приходят сюда умирать, а мы – становиться собой.

ренгоку должен был вести себя иначе. новообращенные демоны обычно теряют в злобе, безумии, жажде свой прежний облик умопомрачительно быстро, и это тянется долго, мучительно, неинтересно. кёджуро лихорадило, но его руки все еще были чисты, а желудок – пуст; аказу завораживала его сила воли, граничащая с фатальной глупостью. аказа обещал ему смешную, нелепую смерть, совсем не соответствующую его блистательной жизни, но сразу знал, что не сможет ему ее позволить.

висельник прямо над их головами; аказе нужна секунда, чтобы взметнуться и оборвать веревку, подхватить тело на руки и бросить к ногами ренгоку. он все еще доволен, пускай падаль и не добыча. главным было то, что кровь еще теплела и просилась на свободу, брошенная сердцем, что остановило свой ход. аказу провоцировало чужое бездействие – то ли ступор, то ли неверие. там, в голове ренгоку, должно быть, велась война, но на договоры с самим собой у него будет достаточно времени. аказа льет не масло в огонь, а бордовую кровь по сырой, потерявшей цвет коже. садится перед ренгоку, царапает трупу шею. смотря снизу верх на кёджуро хочется щуриться, будто бы глядя на солнце, но аказа созерцает затмение.

– смотри, кёджуро, – и кровь из сонной артерии льется ему на пальцы.