свет включается резко. возможно, он, бледно стелющийся по полу приемной, и не выключался весь вечер, но необходимую для сна темноту сугимото сделал себе сам: закрыл глаза, кинул кепку на лицо. оба обратных действия случаются одновременно и против его воли, поэтому сугимото, когда яркость въебывает ему по глазам до рези, мгновенно подбирается. сон снимает как рукой, и мышцы в его плечах напрягаются, ладони сжимаются, и весь он как тетива лука, готовый в сию же секунду сопротивляться нападению и давать сдачи.

мозг экстренно вырубает красную кнопку, давая сигнал к узнаванию. цукишиму бить нельзя, и не потому, что у него какое-то там важное звание. было кое-что сильнее: его вечно заебанное лицо, а мешки под его глазами, кажется, были единственным местом, где отдел нравов еще не прятал свой спизженный с мест преступлений амфетамин.

— вы достали, — его голос скрежетал, как старый принтер, плюющийся рапортами и отчетами, — иди спать домой.

под «вы» он имел в виду вообще всех, сугимото не обиделся на обобщение. в рейтинге людей, которым настрочертела эта работа, сержант цукишима был где-то в топ три.

но сугимото тоже был в первой половине списка, поэтому брови его, несмотря на минувшую псевдоопасность, все еще были сердито сведены к переносице. армейских подъемов он не любил и не ждал от мирно спящих по ночам коридорам приемки: дежурные и младшие по званию его не трогали, свои — из жалости обходили стороной, а занудного начальства в это время суток тут быть не должно. цукишима был не особо своими — с отделом нравов саичи тотально не дружил, но если из чужого лагеря и пришлось бы выбирать одного адекватного человека — это был бы именно сержант, все еще недовольно смотрящийся на сгруппировавшегося на диване сугимото.

наверное, он задержался после дежурства.
наверное, у него теперь профдеформация в санитарку с материнским инстинктом из-за тамошнего слияния детсада (който, не надо отмечать меня на фотках) с цирком уродов (усами, блять, не звони сюда больше), за которым нужен был присмотр, заботливо рикошетивший даже в безалаберных сержантов из чужого отдела.

сугимото со многими бы поспорил за свое право спать в отделение где угодно, хоть в морге на разделочном столе, но взгляд у цукишимы все более напоминает снисходительный, словно перед ним промахнувшийся ложкой с кашей мимо рта младенец; и сугимото просто отбирает у него свою кепку, резко вскакивает с дивана и уходит подальше от мест, где его могут доебать.

идти домой — глупость и долгота. в восемь утра ему снова нужно быть готовым, и он будет: зевающий, помятый, не мывшийся уже часов сорок, ничего нового. спальное место — это социальный конструкт, а сугимото не волновали какие-либо присущие цивилизованному обществу условности типа нормированного рабочего дня или формальных бесед. дома гора немытой посуды, спертый воздух и ощущение оторванности от реальности, которое вводило в апатию. в стенах этого здания сугимото неизменно чувствовал себя курком под давлением не дрогнувшего ни разу пальца — каждую секунду ему могло надобиться быть оружием.

горящий свет в помещении служебного тира должен был стать сигналом того, что сугимото туда не надо, но тормозной путь у локомотива был слишком велик. взятые на вахте ключи от тренировочной приходится прятать в карман: дверь закрыта, но не заперта. план а — выгнать оттуда дурака, которому делать больше нечего или что, блять, а самому лечь спать.

план б — смотреть на огату и теряться в причинах и следствиях. даже вопрос в его глазах был такой блеклый, что еле читался: слабым тонким карандашом был написан и трижды стирался. самым ярким пятном был пистолет в чужих руках. логика на последнем издыхании дала надежду, что, быть может, огата как раз сваливает отсюда. двенадцать ночи, побойтесь бога. вместо того, чтобы спросить, что судмедэксперт забыл в тире, сугимото проходит вглубь помещения и с нервной ленцой уточняет:

— уходишь?
роняет на кушетку сперва кепку, потом — самого себя.

с такими людьми ему советовали водить дружбу или что-то на нее похожее, но сугимото было тяжело исполнять то, чему противилось все его нутро. огате даже не хотелось давать шансов: человек, который треть заплаты, судя по всему, оставляет в барбершопах, не может заслужить его доверия априори.

жесткость потертой сидушки обещала ломоту в уставшей спине, но плечи расправляются, упираясь в твердую поверхность под собой, и это позволяет сугимото глубоко вдохнуть полной грудью. окружающая действительность, меняя плоскость, воспринимается еще тяжелее: мир перевернутый, а сугимото как будто пьян. а, наушники, блять.

чужой голос ему самому тоже доносится как сквозь преграду — толщу черной воды. все глухо, подчеркнуто сдержано и холодно — темное океанское дно, усеянное костьми ископаемых чудовищ. сугимото обжигается об обращение: оно тоже выведено красной ручкой и ткнуто ему прямо под нос. позерское оскорбление, чуждое для саичи. оставаясь наедине, можно было бы и возыметь смелость слать нахуй напрямую.

технически — было не за что, сугимото делал свою работу, как умел; к огате тоже было не доебаться, хотя все и пытались. стучали в дверь, просили отчеты — каждому без очереди. у него полно было работы днем для того, чтобы иметь необходимость спать по ночам. перед тем, как улечься, сугимото выцепил расстрелянную мишень: вся меткость огаты ушла на то, чтобы по недругам бить в десятку.

— тип того.
пожимать плечами лежа — это тупо, лопатки скользят по кушетке. задирая голову к потолку, сугимото пытает свои глаза ярким искусственным светом и хочет вернуть на лицо кепку, чтобы спрятаться. пока что получается натянуть на него только равнодушие.

— а в медухе, как я вижу, стрелять не учили?
это не его оружие; острые слова резали ему пальцы, сыпались изо рта как осколки зубов — самому неприятно. это вообще не его поле битвы — все то, где нужно вести переговоры. в академии даже по глупостям вроде знания права каждый второй был лучше, чем сугимото, потому что в тренировочных заданиях, где надо было доказать чью-то не/виновность, его аргументация сводилась к иди нахуй, вот почему.
он был лучшим немного в другом: все-таки полицейским чаще приходилось гоняться по подворотням, подскальзываясь на поворотах, а, догнав, ломать чьи-нибудь челюсти, чем а теперь мы зачитаем вам ваши права.

у сугимото не было к огате никаких оформленных претензий, но паучье чутье — то самое, что делало его чертовски хорошим копом, всегда оказывающимся в нужном месте и умеющим цепляться к невысказанным словам — складывало свою паучью вязь в один единственный тезис: нахуй иди, вот почему.

(знаешь, кто был лучшим в праве? юсаку.)

смотреть на огату снизу вверх не страшно. с его оскорбительной вежливостью это даже добавляло издевке нового витка — витка кривой подписи сугимото под соглашением играть по его уебским правилам. почему он все еще не ушел, вопроса самому себе не было. это было бы признанием своей неуместности и неправомерности, а все должно было быть диаметрально противоположно. поэтому сугимото, развалившийся по кушетке, осмотрелся органично — он пришел к себе домой. там, где отзвуки выстрелов и взведенные курки, полевые сотрудники находят себе место — пахнет не нашедшим выхода гневом и преклонением перед победой пули над разумом. на лицах людей, приходивших на стрельбище по собственной воле, обычно было хоть что-то.

куда нелепее здесь находиться кабинетной крысе. сугимото не нюхал, не подходил так близко, но воображение рисовало огату, пахнущим как аптечка.
как мертвое тело после вскрытия и обработки. (выглядел так же.)

вопрос был лишь один: зачем судмедэксперту учиться стрелять.
— могу тебя как-нибудь поучить.
худшая попытка в сближение за всю историю департамента, но сугимото уповает на то, что в закрепившемся за ним образе достаточно тупорылой наивности, чтобы огата с ходу не диагностировал ему паранойю по свою душу.

потому что за сладкой леностью пропитанными зевками и расфокусированным взглядом исподлобья старательно пряталась именно она.

в долгих, выверенных как прицеливание паузах гудели роем слепых насекомых повидавшие жизнь лампы под потолком. вместо белого шума — язвительно желтый. сугимото не сможет расслабиться, даже если здесь вырубят свет, пригонят двуспальную кровать, а его самого вмажут лидокаином, как не могут расслабиться охотничьи псы, хозяйской рукой пущенные по следу. сон сдается под давлением фонового сосредоточения, которое включилось автоматически; инстинкты вот-вот возьмут над ним верх, но сугимото наловчился в непринуждённость. она так ладно шла его красиво изуродованному лицу.

самое время выкнуть, раскланяться и уйти, но демонстрировать огате наглядно, что сугимото может что-то развернуть на полпути — это слабость, если смотреть на картину объективно.
и опасность, если слушать нашептывающую всякий бред, как поехавшая городская бабка с поленом, интуицию.

поэтому сугимото тянет ладонь к лицу, чтобы почесать лоб, и исполняет трюк лежачий полицейский. в его оцепенении самое упрямое движение вперед — педаль газа в пол, вместо рева мотора — трескотня электричества в паре метров наверх. мухи слетаются.

огата-сан, даже мысленно воротит.

он слышал кое-что про эээ как ее там? ебливую вежливость. огата так на отъебись заворачивает в нее свое нежелание находиться вместе с сугимото в одном помещении или на одной планете, что сквозь оберточную бумагу просачивается редкостное дерьмо, капает ему на гладкие ботинки. сюрприз не удался, подарков не будет, ты был плохим мальчиком, и вместо санты будет твой батя.
ах да, у тебя же его даже нет.

— вообще я хотел спать, — звучит у саичи просто и искренне, разбивая словно молотком тонкое ледяное кружево чужих формальности и притворства, — но раз уж не светит, то а че бы нет.

против лома — нет приема, кис.
ой, простите, огата-сан.

он бодро вскакивает с кушетки — как пацан, который услышал с улицы призыв корешей из соседнего двора идти пиздить палками крапиву. усталости не чувствовалось, инстинкт самосохранения — бессменный внутренний голос в голове сугимото — тяжело вздохнул и сделался потише. мало кто, должно быть, вел себя с огатой так, и дело не в том, что медики — это какая-то высшая каста или, наоборот, блаженные.

дело в том, что, поднимаясь на ноги и подходя ближе, сугимото смотрит ему в глаза с нормальной высоты своего роста, испытывающе и внимательно, и там — по ту сторону черноты пулевых отверстий заместо его зрачков — так темно и пусто, словно просто кто-то выключил свет.

— точно не хочешь свалить?
днем можно потренироваться, лучше — вообще не тренироваться, нахера тебе оно надо? сугимото хотелось бы научиться играть на гитаре, хорошо говорить на английском или варить дома вкусный кофе по всем канонам, чтобы не просыпаться по утрам от разъедающей глотку изнутри соляно-кофейной кислоты из машинки в углу офиса. он был хотел не уметь стрелять людям по коленям, потому что уставал от бессмысленной погони, и в головы, потому что этого заслужили; хотел бы быть не собой, чтобы посреди ночи не вглядываться, изнывая от жажды встретиться с монстром, в темноту — будь то вонючие переулки, пистолетные дула или нечитаемые мертвые глаза.

но это не вопрос выбора.
огате его иллюзию сугимото не особо любезно дает — кидает в лицо, как собаке кусок кровяного мяса, и смотрит прямо. стоя перед ним, спина у сугимото сама выравнивается: тупой рефлекс из подсознания, чтобы занять больше места. здесь нет ничего, в чем огата был бы круче, лучше или сильнее — и это, в чем сугимото уверен так же сильно, как и в том, что если от него хотят избавиться, то нет лучше повода для того, чтобы остаться.

он протягивает раскрытую ладонь, молча призывая огату самостоятельно вложить ему в руки пистолет.

лицо сугимото сложнеет без его ведома: брови кренятся к переносице, глаза сужаются. смотрелся бы грозно, если бы не бьющаяся в зрачке растерянность. огата ему в рот плюется своим ха, долбоеб, ловит как пятиклассника. на издевку у сугимото всегда одна реакция — механика тела, где сила действия равна силе противодействия, поэтому его ладонь, когда огата ее отпускает, не складывается в кулак только чудом. дёргается нервно, сжимаются пальцы, но сугимото одергивает себя: в приличном обществе находимся все-таки.

наощупь как террариум.

пижонский взмах огаты рукой по своим волосам заставляет саичи думать, что в школе его непременно пиздили. остается два выбора, и тот свой, очевидно, сделал: вместо того, чтобы разныться и забить себя в угол, отложил свою злобу на потом, запрятал в коробку и под кровать. сугимото таких знал, кривой сценарий жизни огаты, о которой он ровным счётом ничего не знал, писался в его голове без капли основы на реальных событиях, но сугимото не относился к своим домыслам критично.

это у огаты была задача доказывать теперь слишком многое, чтобы сугимото расслабился.

расслабиться в помещении с одним пистолетом на двоих очень сложно.
особенно, когда он в чужих руках лежит так естественно и уверенно. этому есть логическое объяснение, занудным словам огаты — тоже. судмедэксперты шарят в баллистике, ковыряться в стволах — их непосредственная работа, но сугимото предпочел бы видеть, как у огаты в ладони пистолет еле держится.

второе рукопожатие приходится на рукоятку. голосом огаты только объявлять горюющим родственникам, что пациент умер. чем больше умных слов он говорит, тем сильнее смердит кислым пренебрежением. сугимото смеряет его острым взглядом, расчерчивает самую малость раздраженно. все прекрасно осведомлены о том, кто какого друг о друге мнения.

восемь на два равно четыре.

он сперва касается пистолета на стойке — металл теплый от того, как его лапали. подходя к точке, крутит наушники в руках пару секунд и откладывает их на место — все равно, что мертвому припарка. вместо этого обеими руками поправляет кепку на голове, выравнивает козырек, пока всматривается в мишень перед собой. у каждого порядочного копа полно секретов, которые он стремится унести с собой в могилу и не отображать в рапортах, но сугимото никогда не оправдывался за свои ошибки.

разве можно назвать ошибкой — он берет пистолет — средство, которое достигает — считает сквозные дырки — цели. сугимото ведет плечом назад, когда сжимает в ладони оружие, мышцам приятная тяжесть греет душу; ведет так, будто замахивается, будто вот-вот выгнет ствол дулом в сторону, чтобы металлическим корпусом ударить застывший напряженным немым желе воздух.

но сугимото вздергивает руку, плечи заливаются свинцом и замирают. он не из тех, кто хорош, когда вокруг тренировочный зал, умиротворение и миллион шансов на промах. прижми ему сейчас огата дуло запасного пистолета к затылку — и сугимото выстрелит лучше. прямиком ему промеж глаз.

грохот по ушам сугимото игнорирует: сотрясается что-то внутри черепной коробки, но ничего из того, что снаружи. то, что первая пуля уходит мимо, его не волнует тоже — не надо тормозить набравший скорость поезд. сугимото даже в учебке не испытывал щенячьего восторга от запаха пороха, но он видел пацанов, у которых из пасти капала слюна, стоило рядом взвизгнуть затвору.

(знаешь, кто был лучшим в стрельбе? думаешь, юсаку?)

три остальные входят щиту в голову хаотично — куда-то, где мог бы находиться левый глаз, аккурат под шею и один точно в лоб. промежуточные результаты не вызывают у саичи ничего: на задержаниях люди, которым положена пуля, обычно не стоят на месте, как прорешеченная картонка, а бегут. никакая симуляция не способна воспроизвести ту агонию, скорость, изобретательность и силу, которую способен выдавать человек, когда знает, что в него летит пуля. и вообще неважно, куда она по итоге войдет.

порох бодрит, гладкий ствол жжет теплотой крепко сжатые пальцы — сугимото делает усилие, чтобы отпустить оружие, провожая взглядом с благодарностью. поднять его на огату снова и позволить себе искривить губы в слабом подобие беззлобной усмешки:
— норм?

странная мысль не оформляется в осознанный комплимент, но сугимото подмечает, что рукам огаты идет пистолет. это что-то из одного ряда с клише про красивые длинные пальцы, созданные для игры на пианино, только сложнее и практичнее. ладони, сжимающие ствол, не должны дрожать, быть полны пружинной силы, работать четко, как механизм, обтянутый мышцами, которые никогда не дадут слабину. саичи опустил беглый взгляд на свои руки — они были такие же.

— когда задерживаешь очередного дебила, наушников тоже нет.

огата встает в стойку, и сугимото не сводит с него глаз. не ставит себе целью помешать прицелиться и попасть, нет, огата может хоть сотню пуль пустить мишени в один глаз, и это ни на миллиметр не приблизит его к званию хорошего копа, потому что он даже не коп. и его навыки стрельбы никому нахер не сдались, пока он в своем проспиртованном стерильном кабинете перебирает бумажки и тыкает скальпелем в тех, кому пули уже нипочем.

но он отступает назад, складывает руки на груди и раскрывает рот, потому что это кажется сугимото хорошим шансом словить огату без должной концентрации, необходимой на построение сухих отчетных формулировок.

— знаешь, у меня была идея относительно нашей серии.
недавно они снова выезжали на труп. этим бесконечным беспросветным дерьмом занимался поголовно весь отдел. эта долгая кровавая загадка связала всех их в одно озлобленное животное, голодное до правды и справедливости, и именно сугимото был клыкастой пастью этого зверя.

после второго выстрела, он продолжил свои давно обдуманные, но криво сформулированные вопросы.
— никогда не думал, что было первым в ней?
огата закономерно воспринимает сугимото в штыки, все факты и домыслы он и так прекрасно знал. наверное, никому не хотелось после работы говорить о работе, о ее самой неприглядной части, но саичи было почти досадно от того, что никто так же сильно этим затянувшимся сериалом не грезил. он много о нем думал. другого такого повода поинтересоваться именно мнением огаты он не найдет еще полгода. если зубы смыкались на плоти, то добычу сугимото уже не отпускал. сделал вид, что пренебрежение его не волнует и спокойно, словно сердце вовсе не стукнулось об клетку ребер громче положенного, задал еще один вопрос.

— почему убийство юсаку не включают?

хорошо, что огата не видел его лица, в миг сделавшегося острее — едва заметно, но сжались челюсти, плотно закрылся пересохший рот.
хорошо, что огата не видел его взгляда: сугимото не резал его голову тонким медицинским ножом, он разрывал ее ржавым грязным тесаком, пытаясь не порезать кожу, а сразу раздробить все кости. узнать, что у тебя там внутри.

ему не нужен был судмедэксперт. сугимото совершенно наивно хотел увидеть на свои домыслы реакцию не профессионала по вскрытиям, а человека, потерявшего своего близкого.
глядя на то, как выверенно палец коснулся курка снова, саичи впервые ненароком задумался, а были ли они вообще близки. не так, как близки люди, делящие одну ванную комнату по утрам, потому что все опаздывают. не так, как те, кто допивают друг за другом остывший чай. близки как те, кто лезет под кожу, и, закрывая глаза, способны воспроизвести взгляд напротив с точностью до крапинки и взмаха ресниц.

сугимото не отнимал глаз с огаты, запрещая себе падать в это бесконечное и бессмысленное разглядывание фантомов под веками.
быть может, тем человеком, что в лице юсаку потерял кого-то родного, был он сам.

— абсолютно подходит с поправкой на это, не думаешь?

воображение дорисовывает брызги молока, взбешенного пулей, что летит мимо. эта слабость подписывает огате справку о вменяемости: если бы его рука ни дрогнула при упоминании брата, то сугимото бы набросился на него со своей скорбью, упрямо доказывая, что потерял мир, когда юсаку умер. в него тоже почти что промахнулись, но в его случае отстрочить смерть означало подарить напоследок слишком много незаслуженных мук.

ни одной из секунд той фатальной агонии юсаку не заслужил, в отличие от всех нас.

если память о нем — это святое, то сугимото — первый, кто должен ее поднимать из могилы. у него спрятан в клетке ребер маленький алтарь, и если бы саичи верил в бога, то его голос был бы на юсаку до боли похож. умер, оставшись символом крестового похода армии имени сугимото саичи за прославление единственного своего бога.
справедливости.

сугимото казалось, что он давно все пережил и отрефлексировал, утопил на дне сундук в драгоценностями, обмотав его цепями и замками; но приближается шторм, и холодные волны несут в себе старые волнения.
голоса у них не дрожат, взгляды серьезные: у огаты — потревоженного морского чудовища, у сугимото — упавшего на дно фонаря. то ли прячутся друг от друга, то ли ищут. последний выстрел идеален и точен, а огата, не совершающий ошибок, вызывает у сугимото неприязнь как и то, что юсаку дарит им много общего. засранец даже своей смертью умудряется кого-то мирить, он всегда пытался отговорить саичи от бессмысленных конфликтов и драк.

как здорово, что пуля не поддается на уговоры и не знает мира. знает только хозяйскую руку, что спускает ее с цепи и приказывает ложиться ровно в затылок.
но там было не ровно.

все, что говорит огата, легко ломается об критику, и сугимото знает: его предположения не менее хрупки. серия стала серией не сразу, слишком много было разного и приметного, что не позволяло схватить нитку за кончик и вытянуть суть из сопутствующей мишуры. там единственная преследуемая цель заключалась в едва контролируемом желании убивать. необходимости, что была сравни потребности дышать. автор серии — этот сраный художник — завтракал у себя дома чуть остывшим американо, облачался в белоснежную рубашку, садился за руль и соблюдал все правила дорожного движения. потом дышал, работал на своей обычной работе, быть может, бил по клавишам, но скорее сжимал в пальцах ручку. ел еще пару раз, и, наверное, все же совсем не любил пустой болтовни. а ночью, не скрывая лица, мысленно рисовал на затылке выбранной жертвы крохотную алую точку и бил в цель. затем устраивал свою театральщину и, наконец-то, становился сыт.
сугимото много говорил с ним не вслух. тысяча и один допрос с этим безымянным человеком без лица, но сугимото продумал его жизнь достаточно подробно. до такой степени, что видел как будто наяву, как прежде, чем потянулась нить, из рук психопата выпал клубок.

камон, огата, твои промахи буквально доказательство тому, что никто не рождается с поставленным ударом.
— все последние убиты почти совершенным выстрелом в одну и ту же точку, но, думаю, если отмотать до убийства, которое мы считаем первым, то в нем найдутся огрехи. нужно смотреть с учетом хронологии и, — сугимото запинается, потому что ему не хочется хвалить ублюдка, но, — с учетом улучшения навыков. юсаку выглядит как первая неудавшаяся попытка. прицеливались туда же, подходили так же со спины, — он начал рисовать в воздухе силуэты затылка и дула, — но рука дрогнула, он тогда еще не умел так безупречно стрелять. занервничал, в конце концов. по временным отрезкам все ложится идеально.

от озвучивания своих сакральных идей у сугимото в беспокойстве сводило живот и холодели пальцы. он был взволнован, и плевать, что любому дураку это будет заметно. ему хотелось, чтобы огата загорелся этим его праведным огнем. идея-фикс застилала глаза белым туманом, в котором саичи мог потеряться. у него в распоряжении не было никаких ниток, был только нюх и запах крови.

— люди промахиваются, когда их что-то волнует, — он повел ладонью в сторону получившей по заслугам мишени, невольно приравнивая огату к простым смертным, — неопытность умножаем на нервы, но нить все та же. он остался недоволен тем, как вышло, и научился лучше — держать ствол, держать себя. все дело в юсаку, огата.