ханамия тормознул ровно на долю секунды, но знал, что даже крошечная заминка не ускользнула от чужого внимания. имаёши был слишком наблюдательным для слепого, а всех их светские беседы происходили без рукоприкладства, чтобы разбивать ему очки, вонзая в яблоки тонкое стекло. он стоял, подпирая плечом школьные ворота, и обычно студенты, ошивающиеся на территории школы, вызывали у старшеклассниц приступы кокетства и перекрестный огонь косыми взглядами; но имаёши все живое не обходило стороной, а проходило насквозь, словно вместо живого человека был призрак, и ханамия знал — за этим только беды. однажды они с ним сядут на цветочную поляну, и все живое в радиусе километре высохнет и сгниет.

парни усвистели куда-то вперед, и это спасло ханамию от пары нервных шуточек от лица родных стендаперов: имаёши его друзья не любили и имели на это полное право. макото его, собственно говоря, тоже не любил, но если не играть на равных, то к черту растеряешь весь скилл. жизненный урок имени одного из клоунов тоо: кто-то должен заставлять тебя стараться прыгать выше головы.

— в следующем году расскажу тебе, как поступать в тодай, — его широкая улыбка была такой дружелюбной, что у ханамии заскрипели зубы. неизбежность разговоров и совместного времяпрепровождения была до жути очевидна, и, что самое неприятное, не так уж противна макото, как ему хотелось бы изобразить. имаёши вызвался его сопровождать куда бы то ни было, и информационный голод позволил ханамии лишь пожать на это плечами.

имаёши только зачислили, вряд ли он даже успеть сходить хоть на одну пару. все в его жизни было по плану, и ханамия видел в нем отведенное и себе место. он не думал об этом и ни с кем не обсуждал, но посеянная мысль уже начала пускать корни: да, он вполне может поступить в тодай, мозгов точно хватит. хватило бы их еще не пересекать с имаёши по кампусу и территории университета.

имаёши болтал до самой остановки, в активном диалоге он не нуждался, изредка заглядывая ханамии в лицо, убеждаясь, что тот слушает. подоспевший автобус разинул пасть, выпустив на улицу стайку школьниц, и, спустя десяток секунд, ханамия плюхнулся у окна, отвернувшись к пейзажам, которые знал наизусть. имаёши, севший рядом, плавно сменил тему разговора.
— тебе не стало дышать попроще? — его физиономия отражалась в стекле, и ханамия отрицательно мотнул головой ей в ответ, — я не перестаю общаться со своими . . . подопечными, они просто мне вместо новостной ленты.

макото, наконец-то, обернулся к нему лицом, удостовериться, что ему не показалось, что изо рта имаёши просилось совсем другое слово. например, домашние животные. бывшие сокомандники были для него чем-то вроде питомцев, а он воображал себя укротителем цирка. в этом они с ханамией разнились: тому было нужно строить с нуля и заводить себе подобных, а не пытаться работать воспитателем в агрессивном детском саду для умственно отсталых, роняя бисер перед свиньями. для этого требовалось уметь находить подход к необучаемым и обладать огромным терпением, у ханамии ни того, ни другого не было.
— один из них на стенку лезет от успехов кагами-куна, — он довольно засмеялся, — постоянно про него рассказывает. вот недавно ляпнул, что тому теперь повеселее в лос-анджелесе будет. киёши уехал туда лечиться, представляешь?

ханамия представлял, что это очень далеко. и долго, если лететь. и невозможно, если искать. лицо его не дернулось ни на миллиметр, несмотря на то, что имаёши пялился прямо и откровенно. чуть поддернул кожу и ткнул в голое мясо.

— правда думаешь, что мне интересно?
это было неподготовленно, не обдуманно, слишком просто и нарочито, но нужно было себя спасать, и ханамия делал это. делал холодный равнодушный взгляд, который потом вновь устремил в окно. на такое повелся бы какой-нибудь дурак по типу киёши, но не настолько прозорливый ублюдок, как имаёши. он продолжил ворковать.
— не знаю, правда, как давно. вот думал у тебя спросить. тебе должно было стать полегче дышать, когда он на другом конце планеты.
о том, чтобы глупо надеяться, что излом губ ханамии в сторону усмешки остался незамеченным, даже не было речи. автобус петлял по знакомым улицам, ощущения, поднимавшиеся из груди, тоже были хорошо знакомыми. ханамия никогда не гадал, чем была должна закончиться эта история, и чтобы дать ей оценку нужно было много времени. пока что факты были бестелесны, как бы имаёши ни старался.

а он чертовски старался.
— как думаешь, он вернется? я бы не возвращался.
ханамии стало противно с того, что холодный рассудок так нелепо проиграл абсолютно безнадежному сердцу. оно захватило наживку, как тупая безмозглая рыба, и стальной крючок рвал ему пасть, а имаёши тянул за леску, вытаскивая все потаенное на поверхность. туда, где ханамия будет не в своей стихии и будет задыхаться от неминуемой тяги, не имя сил вырваться, не разорвав себе рот.

любезно положенная ему в голову мысль о том, что тогда, за кулисами спортивных баталий, они виделись последний раз в жизни была тяжелой, но умиротворяющей как сама смерть. ее просто нужно принять и вписать в свои будни, чтобы потом она пылью стерлась под весом более важных, живых проблем и осталась лишь траурной дымкой. смерть была лучше, чем вечная пытка, а бесполезные мучения ханамию донимали не без обратного эффекта. за каждую собственную рану он возвращал на сдачу с десяток. теперь можно было просто смириться. выдохнуть и забыть как ночной кошмар. как мокрую стыдную страшную тайну.

— никогда бы не вернулся.
но выдохнусь не получалось. ханамия все смотрел в окно, где картины смазывались в серо-зеленое месиво, теряя смысл и знакомый уют. на губах у него замерло совсем не облегчение. имаёши был раздражающим фактором, и макото до рези в глазах захотелось в миг оказаться в одиночестве. если для этого потребовалось бы перебить всех случайных пассажиров в автобусе, он бы не отказался от затеи.

на колено в школьных брюках легла цепкая рука, и только после этого ханамия, замерев, заметил, что до этого нервно тряс ногой. как долго? имаёши откровенно смеялся одними глазами, и эта беспомощность, откровенность до дрожи бесила. нервный тик из-за того, что пасть не рвалась под крючком, а воздух с поверхности стремительно губил легкие. навсегда, представляешь?

автобус вовремя тормознул, и ханамия, обернувшись, вылил на чужую голову ледяного тона.
— тебе пора.
мысли о том, что имаёши еще пару дней смаковал эту сцену у себя в больном рассудке, не терзала ни капли. ханамия выделил себе время на принятие неминуемого — оно тогда еще казалось, что лечит.

---

искать нужный контакт пришлось себя уговаривать. долго, тщательно, в поиске компромиссов и надломленных принципов, которых с каждым днем становилось все больше. с каждым часом — макото как никогда остро чувствовал движение стрелок на часах, несмотря на то, что их даже не было в обозримой видимости. часы были только цифрами на телефоне, заботливо уложенном в беззвучный режим, и в гостиной, куда он спускался пару раз в день, и то мимоходом до кухни. мать непривычно ласково на четвертый день словила в объятия так крепко, что у ханамии запросился обратно только что съеденный ужин; женщина аккуратно поинтересовалась, куда делись твои друзья или почему ты с ними никуда не ходишь. макото скривил ебалом, но промолчал. ссоры как таковой не было, их не бывало в принципе никогда, но факт свершения ими предательской хуйни существовал и убивал все желание видеть их физиономии. это пройдет, нужно перебеситься, такое было уже раз пятьдесят и парни, должно быть, сами на измене, но волновало это, если честно, сейчас мало. они еще долго будут рядом в каком бы то ни было виде, ханамия знал, что они не исчезнут, не переедут на другой континент и, что самое важное, никогда не будут друг другу необходимостью.

паролей и явок не было, бездумно оброненная киёши напоследок фраза бесила неимоверно, потому что не соответствовала действительности. ханамия не знал ровным счетом ничего, кроме того, что на празднике чужой личной жизни будет киёши, целый, невредимый и, возможно, уже расслабившийся. про легкое дыхание не шло речи: на языке была гниль и сухая пыль, в голове — темно, страшно и отчаянно. за чертой оставались только чудовища, и если с собственными демонами нельзя было договориться, то с чужими ханамия умел находить общий язык.

но на сообщения заклятым друзьям пришлось себя уговаривать. глупо выделываться перед тем, кто видел тебя насквозь, но ханамии все равно было стремно писать имаёши с рубрикой новые сплетни из старой школьной жизни. невероятно, но в эти выходные айда рико выходит замуж за хьюгу джунпея.

«мне одному хочется испортить им праздник? или ты со мной?»
«ты ужасен и неисправим»
«ладно, пойду без плюс один»

имаёши долго не отвечал, а потом ханамия, скрипя зубами, гипнотизировал улыбающийся стикер. он смеялся над ним и содержал в себе все красноречивые шутки про «твой плюс один стопудово там будет» и «в каком же ты отчаянии, раз обратился ко мне». самолюбие скулило, но смотрело в чат, где имаёши не стал задавать тупых вопросов и быстро перешел к сути. за ум ханамия готов был простить многое.

«так и что тебе нужно?»

стереть память было бы круто. отмотать время на десять лет назад и никогда в жизни не видеть по телеку баскетбол тоже подойдет. иметь мозги, чтобы не спать с тем, с кем никогда не будешь вместе, вообще отлично. количество ошибок превышало все допустимые нормы, нет, не так; у ошибки было лицо и имя, а от осознания этой ошибки у ханамии опускались руки. никакого обещанного навсегда не случилось, судьба все равно оставляла лазейки, подсвечивая их алым светом, как тревожные кнопки. нажми и все снова сгорит, а руку к опасности тянуло как магнитом.

с самого себя было тошно. с желания, чтобы точка оказалась карандашной, а не чернильной, и тысячи ластиков оказались под рукой. деструктивное, нелогичное, совершенно больное стремление ломало стальной хребет, металл дрожал и плавился всякий раз, когда ханамия закрывал глаза и кончики пальцев покалывало от недавних прикосновений. тошнота внутри живота медленно мешалась с накатывающими волнами легкого возбуждения, потому что врать не осталось сил. с ним было хорошо. попытка списать свою обсессию на простое желание спать с красивым пацаном разбилась в первый же день об послеоргазменную тоску, потому что представлять, как киёши, большой, горячий и сильный, трахает его, ханамии, податливое тело — это одно, а думать, как бы залить в его глаза блестящую каплю ответного помешательства — другое и совсем страшное.

успокаивало то, что имаёши будто бы благословил его странные решения своей помощью. верой в людей макото не страдал, но почему-то до последнего остался кто-то не отвернувшийся и если что, было на кого свалить ответственность. ныться, что старший друг не предотвратил ужасную ошибку и на скромной свадьбе прямо посреди токио произошел конец света. ханамия пообещал имаёши вести себя хорошо и полез в шкаф за черной рубашкой.

раскрытая малифисента перестала быть устрашающей, поэтому в первую очередь хотелось сохранить свои мотивы для себя. спасала репутация инфернального мудака: о том, что у ханамии в голове может быть что-то, кроме желания вызывать у людей приступы агрессии, мало кто думал. из присутствующих на свадьбе — точно ни одного.

ничего не было случайно: когда хьюга и рико сопливо чмокались на глазах у многочисленных родственников и друзей, а в их количестве не получалось сомневаться, ханамия еще нервно допивал третью чашку кофе за день. официальная часть его волновала мало, и не то чтобы он дорожил ценностью чужого торжества. в конце концов, дело было не в явлении злой феи, а в возможности дооформить еще больше ошибок, чтобы не оставить себе ни единого шанса на реабилитацию. но устраивать цирк нужно было красиво. так же элегантно, как в меру подпорченное настроение на мальчишнике.

праздники — всегда мимо. ханамия неторопливо докуривал на крыльце, слыша через пару-тройку стен гремящую музыку. она была мерзкой, и все это напускное веселье тоже вызывало отвращение. половина шаблонных пожеланий должны были уже отзвучать. ханамия никогда даже не обедал с хьюгой и айдой за одним столом, но даже он мог представить, на чем будет строиться их крепкий брак: взаимная привязанность, скупость эмоций, отсутствие других вариантов. максимум — комфортный быт и совместные интересы. от серости таких перспектив потряхивало. ханамия невольно выписал собственной матери поклон с уважением: никогда не была замужем, родила для себя, всегда ставила себя выше всех не годящихся для нее мужчин. ханамии с детства казалось, что он проживет подобную жизнь, не подпустив к себе никого, но теперь открывает дверь и упирается взглядом в охранника.

природу собственной любви к театральным представлениям он не знал, честное слово. широко распахнутые глаза, искренне изумление, нервная поправка манжетов на рукавах и просьба посмотрите еще раз, я просто опоздал, точно должен быть в списках. без веских причин не докопаться: наверное, треть гостей в возрастной категории ханамии, и он, правда, старался выглядеть уязвленным. самую малость волновало отсутствие перед глазами виновника торжества, и молодожены были тут не причем. ханамия еще с минуту помялся для проформы, а потом за стеклянными дверьми в зал ткнул в фигуру забившегося в угол хьюги.
— позови жениха, — он толкнул растерянного охранника в плечо, и, оставшись на мгновение в одиночестве, почувствовал, как бешено бьется некстати ожившее сердце. атмосфера была слишком пафосная, событие — знаковое и большое, но весь масштаб чужих эмоций казался бумажным конфетти в воздух перед размером собственной трагедии. праздничные салюты против обстрелов с воздуха, забитого дымом реальной войны.

серое лицо хьюги было красноречивым. усталость в миг смыло с его лица, он уже выглядел достаточно потрепанным, несмотря на то, что от начала неофициального торжества, по планам ханамии, должно было пройти от силы пару часов. он был в очках, но все равно щурился, вглядываясь в знакомое лицо в холле. дело было не в зрении; ханамия знал этот взгляд, он назывался «я не верю своим глазам».
— ты какого черта тут . . . — начал было он, но был абсолютно бестактно перебит.
— киёши позвал, я его плюс один, — иронично и звонко, — не сказал? как жаль.
— господи.
закат глаз ханамия ему простил. представлял, сколько всего сегодня выбилось из графика и планов, и, должно быть, хьюга, когда весь официоз подошел к концу, выдохнул, что ничего страшного уже не могло случиться, появился ханамия, как некстати выпавший из колоды карт джокер. пока хьюга топтался на месте, сражаясь с желанием разобраться с проблемой быстро, но смиряясь с необходимостью не наводить лишнего шума, ханамия словил еще один маленький приступ в загнанном в угол, крошечном сердце. он впервые за эти ублюдские токийские каникулы киёши произнес его имя вслух, и оно шипело, резалось, пенилось ядом. мокрые ладони он спрятал в карманах, но они перестали холодеть, когда теппей вырос у своего друга за спиной. в этом движении было слишком много привычного, отработанная схема, просто меняются декорации. и, кажется, выдохнули они одновременно: хьюга, потому что ситуацию разруливать вместе как-то попроще. ханамия — потому что на нитке судьбы снова завязался тугой узел, неумолимый ход времени отсчитал очередной отрезок, грозившийся стать бесконечностью, и, поставив запятую, начал новый.

никогда не будет.
навсегда тоже не будет.

ханамия поднял глаза выше, и лицо его просияло. мед с дегтем смешались один к одному.
— почему ты не предупредил, что я приду с тобой? — в снисходительно-обвиняющей улыбке блеснули белые зубы, в черноте глаз засверкало все самое преступное золото. словно он был действительно рад, и измотавшееся сердцебиение вышло на новый круг. волнение из тревожного перетекло в томительное.

но стало предательски легче дышать.

главным было сохранять дистанцию, она позволяла голове оставаться холодной. киёши не выглядит раненным или испуганным, и это радует. факт перевернутой страницы успокаивал — среди тех, что остались в прошлом, были и залитые слезами (ты же плакал, не ври, ты точно ревел в той богом забытой больничке), забрызганные кровью (помнишь, стекала тебе на глаза?) и пропитанные слюной (твой язык, резко скользящий в мой рот, тоже дергаешься, когда вспоминаешь?).

киёши выглядел оскорбительно хорошо, ханамии казалось, что даже не был к этому готов. на разглядывание пока что не было времени, но он воровато пробегался глазами по лацканам пиджака и тугому вороту вокруг шеи, загорелой и чистой, без единого изъяна. хьюга что-то недовольно пыхтел себе под нос, совсем как в старшей школе, и казался уже лишним. ханамия нарочито наиграно улыбался для теппея, стоя у жениха за спиной, в ответ на забытое приглашение, устанавливая ненароком правило пиздеть здесь всем, кроме друг друга. киёши как будто моментально его подхватил, уверяя друга в полнейшей ахинее, а тот — кретин не меньше — еще и согласился по итогу.
— обещаю, не отойду от него ни на шаг, — издевка ознаменовала начало игры, из которой поскорее нужно было выгнать третьих лишних, и хьюга успешно выгонялся. ханамии была чертовски знакома подобная реакция на все его выходки: зачастую людям было проще согласиться с ним, чем спорить, почему тот не прав.

киёши улыбается так, как умел улыбаться только он — панацеей от всех болезней. ханамия отзеркалил, но переведя в негатив: искривил губы, состроил донельзя заебанное лицо — такое сегодня больше не увидит никто, внутри придется лыбиться. протянутую руку заметил, но легко проигнорировал.
— я не пропускаю все тусовки, где люди калечат себе жизнь, — почти без намека, — еще и добровольно.

сторожевая собака отлично справлялась с порученной работой: ханамия и слова не успел сказать, как все для него образовалось. киёши действительно будто ничего не боялся — сказывалась концовка прошлой встречи, когда он против воли ханамии невовремя вспомнил или осознал, чем и как тут кто контролируется. будто ему эта встреча была совсем не в тягость. макото, впрочем, тоже, но отрицание добавляло чувствам веса, настолько большого, что сил хватило только на первый шаг. легко быть только таким тупым дураком, раскрывающимся нараспашку перед направленным в лоб дулом пистолета.
даже не зная, что там одни холостые.

гостей, осознававших в полной мере всю опасность ситуации, можно было пересчитать по пальцам. ханамию это самую малость задело, и не то чтобы он ожидал увидеть сейрин в полном составе. мания величия не давала покоя, а мероприятие оказалось не так пафосно, как хотелось бы. киёши ловил взгляд ханамии, и тот отвечал взаимностью. сесть на краю стола по разные его концы было отличной идеей: открывался прекрасный вид не только на зал, но и друг на друга. макото чувствовал себя не в своей тарелке, но не подавал виду — его задачей было своровать все внимание киёши, и с ней он справился.

наверное, с травмой на всю жизнь отсюда выйдут не только окольцованные молодожены.

ханамия выцепил взглядом рико и тут же выпалил:
— принцессы, конечно, не получилось. отвратительное платье, — глаза метнулись к лицу киёши, довольному и неизменившемуся, — ты помогал выбирать?

все волнение улеглось, когда он оказался рядом. ханамия смотрел насмешливо и прямо, но думал о том, как жить, когда его здесь не будет. дурацкого, наивного; каким бы роскошным ни был внешний вид, щенячьи глаза все портили. ханамия если и сломал в себе что-то, поддавшись желанию видеть эту физиономию снова, то чувствовал, как трещины заполняются светом и медом улыбки напротив.

— я уже говорил тебе про щенячий вид, — огрызнуться вышло почти непроизвольно, старый механизм все еще исправно работал, выстраивая для ханамии оборону, — убери его.

рико была командиршей, мимо носа которой без ее разрешения не летало и мухи, поэтому макото ее ждал. у хьюги против железобетонных аргументов старого друга не было ничего, а вот айда была куда более стойкой. в своем белом платье она действительно выглядела по-детски нелепо, пускай это и было очаровательно. если она и шла к алтарю на шпильках, чтобы дотягиваться до высокого жениха, то теперь легко ходила на едва заметном каблуке, на стук которых ханамия обернулся даже раньше, чем она открыла рот.
— теппей, — звонко отсекла она, — если что-то пойдет не так, то я убью не его, — палец уткнулся в нежеланного гостя, — а вас с джунпеем. потом расскажешь мне, что происходит.
— ага, и мне, — не менее бодро поддакнул ханамия с ложкой во рту, задавливая улыбку буквально насильно.
рико уставилась на него, злость испортила ее непривычно хорошенькое лицо.
— что? — продолжал тот играть, не обращая внимания на то, что киёши абсолютно не велся на весь фарс, в отличие от рико, которую с не привычки унесло в сомнения, — к нему все вопросы, — ложка указала на теппея, и на него ханамия посмотрел уже без деланного удивления, предлагая видеть правду и подыгрывать, — позвал сюда, сказал, что ему нужна пара.

в тяжелом вздохе айды заныло что-то близкое к истерике. глаза у ханамии смеялись, за лицом киёши наблюдать было одно удовольствие. запакованный как рождественский подарок, и как его было не хотеть? мысль о том, что все больше людей против собственной воли имели возможность и повод представить их с киёши в виде пары, тоже отдалась каким-то шальным восторгом.

во всеобщем шуме посторонних шорохов невозможно было услышать. ханамия за долю секунды скинул ботинок под столом, и никто бы в жизни не увидел, что там происходит. в вернувшейся уверенности в себя виноват был только сам киёши, в смелости снова кого-либо задевать — тоже он. все эти люди вокруг понятия не имеют о том, что между нами происходит. ханамия не боялся открываться с новой стороны — той, что абсолютно бесстыдна и ставит в тупик.
он провел ребром стопы по ноге киёши чуть ниже заветного колена, словно успокаивая мимолетным жестом.
— для свиданий в следующий раз выбирай места получше, — предугадывая взрыв рико, губы его растянулись, — цирки уродов я уже видел.

перемена обескураживала и зачаровывала; белая рубашка как будто давала киёши бесконечное множество поинтов брони, и отсюда вытекала его недюжинная смелость. ханамия сопротивляясь, но все-таки делал верный вывод: его уверенность и наглость были продиктованы тем, что увидеть его захотели. несколькими днями ранее в такой же ситуации ханамия оторвался за все, пытаясь заставить киёши за это искреннее желание поплатиться.

теппей был милосерднее и умнее. образ дурака сидел как влитой, а ханамия лучше всех знал, что по-настоящему глупит он, только когда слепо прется на зов железного сердца. сегодня, казалось, все объединилось в одно: и киёши был доволен, и ханамия уязвлен. броня последнего держалась на чистом автоматизме. каждая попытка задеть друг друга, поставить в неловкое положение все безнадежнее походила на флирт. опасный и тонкий, как все, что было натянуто леской от шеи к шее. но легкое удушье чужим довольством, решимостью, отсутствием сомнений, тоски и страха неожиданно заводило.

избивать младенцев весело лишь до поры до времени.
перевести киёши в разряд достойных соперников было приятно. эта игра — расскажи, что ты чувствуешь, не говоря ни слова прямо — была обоюдоострой.

ханамия проглотил упоминание своей команды, на парней еще был обижен и думать о них хотелось в последнюю очередь. а потом киёши шлифует себе надгробие: нежно берет айду за руки — как мило — и говорит, что ханамия здесь для него.
во внутренностях сжалась пустота и затянуло ближе к низу. быть дополнением к кому-то — роль макото абсолютно незнакомая. это он эпицентр взрыва, это из-за него все обычно случается. киёши светился так, что массивные люстры под высоким потолком зала могли бы ему только завидовать. ни один камень на пальцах или шее рико не блестел так же ярко, как его глаза.

невеста уходит, доверившись другу, а тот с сытой мордой продолжил смотреть на ханамию.
— не наглей, — буркнул он недобро, но пропитанная облаченной во что угодно, кроме правды, нежностью пауза затянулась. он перестал трогать киёши под столом и обреченно посмотрел на свою руку. эта аккуратность, граничащая с робостью, брала свое начало не из зала, полного людей, перед которыми нельзя было палиться. она росла из пропитанной кровью и потом, гнилой почвы их совместного прошлого. прорваться через него было трудно, но киёши тянулся, и ханамию это ставило в тупик. выдерживать его взгляд больше было невозможно. макото перевернул ладонь, и киёши провел пальцем уже по внутренней стороне — линии судьбы снова выиграли, снова стянули их так близко, что можно было касаться.

затылком ханамия почувствовал пару брошенных на себя косых взглядов и смирился с данностью: они с киёши выглядели как влюбленные.

от этого пустота меж ребер завыла раненным зверем. ей было больно, потому что ее — наполняло.

— давай обсудим, — ханамия даже не дернулся, позволив теппею играться со своей ладонью, — как насчет встречи у психотерапевта? потому что если ты находишь происходящее хоть сколько-нибудь нормальным или логичным, то ты поехавший.
он опрокинул в себя бокал шампанского залпом не поморщившись. не было ничего, что травило бы его голову сильнее, чем эти бесконечные терзания. сдуревшим ханамия казался и себе: если сложить куски в единую картину, стереть напускное и черное, то картина вырисовывалась до одури простая.

я, правда, здесь для тебя. и потому что хочется не отмщения, а этого бытия рядом. простые, мимолетные касания успокаивали, изгиб губ, что не стекал с улыбки, доводил до ручки. неужели ты не видишь, как все плохо? особенно если смотришь только на меня.
не было никакого перемирия, снова затянуло в предгрозовой свинец.

ханамия отодвинулся и торопливо обулся, вновь привлекая нежеланное внимание, затем поднялся с места и, едва развернувшись, позвал киёши за собой подзывающим жестом. сторож вскинулся и вопросительно посмотрел.
— вставай, ты обещал от меня не отходить.

раздражение, ставшее следствием страха, спало, только когда ханамия щелкнул зажигалкой у носа. они замерли на веранде, где даже не были одни: с другого конца тискалась какая-то парочка. музыка из зала наконец звучала приглушенно и издалека. насколько километров распространяется работа киёши по охране? ханамия уже был не против отсюда сбежать.
— меня раздражают подобные мероприятия, — они стояли близко друг к другу, имея на это полное право; но все равно сюда приперся для тебя, — не особо верю в брак.

в любовь и подавно. есть какая-то сила, наверное, ее даже можно вывести в сложную формулу — та, что цепляет одни частицы к другим в хаотичном порядке и тянет так сильно, что, сопротивляясь, ты только разрываешься на более мелкие. и нет ничего ее сильнее.

ханамия облизал взглядом чужую шею, фантомно можно было даже представить ее вкус. киёши облокотился рядом на перила, ханамия после длинной затяжки снова его отзеркалил. притерся плечом к плечу и между их свешенными запястьями осталась пара сантиметров. в голове поправилась страшная мысль: они выглядели как влюбленные, которые не знают, что со своей влюбленностью делать.

но внутри все было не так. в легких дым застревал не от волнения, а от тяжести осознания. оно висело над головой налитыми водой, тяжелыми тучами, застилая весь свет сиявшей когда-то улыбки. было страшно, но неумолимо: разгон облаков — затратное и глупое дело. непогоде проще просто дать случиться. ханамия уставился на профиль киёши, красивый и очерченный, и самому себе усмехнулся.

а у тебя? будет ли все хорошо у тебя, когда ты осознаешь, что происходит?
ханамия был уверен, что знает больше, держит в руках все эти факты и выводы, на которые не получается забить, и они режутся словно осколки стекла. есть будущее — верное для каждого по отдельности. уехать и забыть, позволить времени и расстоянию истереть эту связь до тонкой невидимой нитки. есть прошлое — черной ручкой по белому листу так яростно и зло, что бумага разодрана в клочья.

но сейчас — подозрительно спокойно. будто их вырвали из контекста трагичной тоскливой истории. никто, бросив бы мимолетный взгляд, и не вздумал бы ставить на них крест. контраст отдавал гармонией, а курил ханамия нарочито медленно. киёши касался невыносимо аккуратно: то ли проверяя выставленные границы, то ли растеряв веру в свои способности. ханамия удрученно думал, что ему, наверное, можно все. даже когда масштабы еще не осознавались, он уже брал и делал: выворачивал наизнанку, воровал сон, распахивал ханамии грудную клетку и тыкал пальцем в тщедушное алое сердце. оно не любило свет и иссыхалось все торопливее.

он чувствовал, как стало затаившимся дыхание — свое, самой судьбы, течения времени. киёши коснулся его лица в немыслимо нежном жесте, и, боясь его спугнуть, замер уже ханамия, поймав его взгляд, затянув в свою пытливую болотную трясину. там было что-то похожее на взаимность, признание в том, что я тоже все это чувствую; но быть откровенным — чужая работа. ханамия не сомневался, он точно знал, что никто и никогда на него так близко и с таким обожанием не смотрел, не касался так трепетно и любовно. как бывало только в фильмах, где в конце долго и счастливо, и оставалось лишь надеяться, что из них двоих только один выглядит настолько очарованным дураком. до ломоты в пальцах захотелось приблизиться совсем немного и поцеловать, дать себе и пустоте внутри наглотаться этим помешательством; сигарета дрогнула, а макото, взяв себя в руки, взглянул на теппея хитро:
— правда думаешь, что я здесь для тебя?

как будто только тебе тут так сладко и невыносимо.
киёши же проще: ему хочется, и он трогает. с собой не борется и течение уносит его в спокойное мирное русло. ханамия на его пути — препятствие, которое не удалось обойти и оказалось проще унести за собой.

меткий бросок в урну, и ханамия пытается развернуться по направлению к залу, к его духоте и цветастым пятнам, но киёши берет его за руку, а тот отвратительно виснет. насколько нужно было истерзать друг друга, чтобы нежностью ныне было даже вслух произнесенное имя. это заметно — как много невысказанного навсегда осталось на разорванных страницах, и больше не имеет смысла быть произнесенным. это удивительно и практически больно: видеть в чужих глазах восторг настолько безумный, что либо ты самый великий дурак, либо это очередная ошибка.

но нет ни единого шанса не верить.
громкие слова не нужны к черту. ханамия почти не ждет, что киёши скажет; видит замешательство и тащит его за собой внутрь помещения. оно сразу затягивает в атмосферу, не предполагающую интимного уединения. они приковывали внимание: не сколько ростом или внешним видом, сколько тем, что держались друг друга слишком близко. ханамия выцепил взглядом рико — улыбка шла ее лицу больше нахмуренных бровей. она висела на своем отце, постоянно смущаясь, потому что, очевидно, он еле уломал ее на танец. это было до блевоты умилительно. шум и приглушенный свет работали для ханамии как засада, из-за которой стрелять по мишени было удобнее. он тормознул по пути к их столу, вовсе не по среди зала, но достаточно заметно, чтобы каждый жест воспринимался провокацией. он взял теппея за руку, обернулся к нему лицом, а, перевернув его ладонь внутренней стороной наверх, будто вложил в нее свою.

контраст снова выглядел сочиненным нарочно — для красивой, кричащей метафоричности. ладонь киёши, большая и теплая, ханамия — бледнее и тоньше, еще пахнущие табаком пальцы.
этого казалось мало. хотелось свести с ума, довести до грани, забрать себе все, как ты забрал мое. макото коротко улыбнулся вновь, и в его улыбке не было ни капли добра, только азарт. то ли люстры загорелись еще ярче, то ли заискрили жгущие насквозь глаза.
— танцуешь?

между ними замерло расстояние, равное прелюдии к поцелую; ханамия прекрасно его помнил, в мельчайших подробностях мог воспроизвести, что по всем законам должно было случиться дальше. смотреть на киёши снизу вверх приятно и ничуть не обидно. ханамия взял вторую его ладонь в свою и смело, но не грубо уложил себе на поясницу, приблизившись еще. кожу тут же обожгло, ткань рубашки не спасала, но от самодельной пытки гудела кровь. прикосновения, которых он раньше не знал, робкие, личные, важные. не удары и клацанье зубов, не кожа к коже по липкости, вязкости, поту. прошлые добавляли нынешним остроты: ханамия знал, что могут с ним творить эти руки — до стонов, до сдавленных вздохов в исступлении, до жадных просьб быть глубже и сильнее.

киёши тоже знал, на что способны эти пальцы — одно неверное движение и блеснет оскал, полетят головы.

за спиной кто-то будто вслух завозмущался, когда ханамия огладил ладонью тугое предплечье по плотной ткани пиджака и там же ее оставил. уводить взгляд совершенно было некуда, а главное — не хотелось. более искреннего разговора, чем эти касания за вечер, не было у ханамии никогда. и медленные треки как назло крутились только про любовь.

все эти люди его не знали — того киёши, что ханамия держал в своих руках. не видели его пополам сломанным, не видели его до беспамятства счастливым. словно от человека ханамия забрал себе только самые острые грани, конечные точки, два разнополярных полюса, соединив их красной ниткой. компромиссы, балансы, уступки — оставь их своим недалеким друзьям.

и не то чтобы он планировал идти на мировую, привнося элемент неожиданности в чужой праздник. хотелось просто видеть, наблюдать, продолжать писать эту замысловатую историю как у бредового графомана, не способного поставить точку. нужно больше материала для бессонницы, больше фотографичных картин, что будут всплывать перед глазами, стоит их лишь закрыть. ханамия без стеснения изучал теплый блеск, словно отсветы золота, у теппея в глазах и поражался тому, на что способен один его крохотный шаг навстречу.

стоило лишь дать слабину, уцепиться за воздух, и киёши — извечно голодный до мягкости, спокойствия этой пригретой на груди змеи — быстро терял голову под чутким присмотром ханамии. вопросы множились — как и откуда. макото с точностью до дня знал хронологию своей патологии, она была взрослой, осознанной, тысячу раз вывернутой наизнанку. киёши в тревожном контексте, где мы и вместе, жил от силы несколько дней; но как же ему шла эта сложная роль. в его привязанности к плахе был какой-то нездоровый механизм: ханамия прекрасно знал, как связывает людей нанесение ран, но в плоскости ненужных чувств до последнего видел себя одиноким. нет-нет, ни за что, тебе хочется просто страданий, тебе кажется, что ты заслужил.
касаться его плеч, небрежно закидывая руки, обнимая крепче и чувствуя жар от его ладоней на себе, глядя в глаза выжидающе, неотрывно, и думать, что я для тебя все еще наказание — ханамию ровным счетом не смущало ничего.

голова все никак не отключалась и выдавала критическую ошибку. так нельзя, так не бывает, нельзя быть таким снова и снова. он все пытался высмотреть ответ: что киёши ведет и почему его тянет. тогда, на площадке, ханамия еще убедил себя в его искренности, потому что тогда за ними не было новой войны, только эхо выстрелов от оставшейся в прошлом. теперь — порезы были свежи, и ханамия еще помнил скопление яда у себя на языке и бессилие от налившейся горкостью злобы. он ведь тоже хотел просто тебя увидеть — за слабость был без промедлений наказан. ханамии хотелось уложить киёши в расчерченную клетку своих реакций, но его огромное сердце туда даже не влезало, ломало все установленные принципы. он ответил не тем же — был благодарен и рад каждому жесту. ханамия это принял, окей, идиот. у меня будет целая вечность подумать о том, что в твоей голове.
пальцы скользнули по затылку, замерли у киёши в волосах.

пока у них было время, нужно было брать от него все.

макото смог не улыбнуться, когда киёши уткнулся горячими губами ему в лоб. сильнее вдарило его жаром, а поверх ударившего в нос шлейфа парфюма можно было еле-еле расслышать запах кожи. навязчивые мысли в голове гудели роем всполошенных насекомых: а что если я сейчас уйду, если скину с себя твои руки и громко скажу, что ты снова попался, если ударю тебя и заставлю обо всем пожалеть. подобные картины проносились перед глазами в самых ярчайших подробностях, но на деле ханамия едва двигался. в сопливую музыку не вслушивался, на киёши больше не смотрел.

шанс все испортить он долго проговаривал про себя. оформленная, законченная мысль вертелась на языке, но все боялась быть озвученной. люди по близости все еще ровным счетом ничего не понимали: была тысяча способов дать заднюю и все объяснить, сбежать и оправдаться. для ханамии легко вдвойне, потому что в многослойный обман любой бы поверил легче, чем в болезненную, тяжело дающуюся ему искренность. если киёши тоже в нее верит — кажется, они обречены.

ханамия продолжил размеренно гладить его по шее сзади. через простые ненавязчивые прикосновения передавалось понимание и покой — как закинуться транквилизаторами и перестать, наконец, изводить свою голову. ханамии под конец терзаний показалось, что об этих словах придется жалеть уже ему, но все еще не смог сдержаться. знаешь, милый, я привык быть в центре внимания.
он вскинул голову, и они почти коснулись друг друга носами. прозвучало с вызовом, с предложением поставить на кон все.

— слабо поцеловать меня при всех?

ханамия ровным счетом не понимал, чего ждет. проверка на прочность больше походила на плавку тонкого льда. за свою репутацию трястись не приходилось, это вообще не его тусовка, плевать, что подумают. установившее выглядело еще слишком хрупким, чтобы так опрометчиво его испытывать, но ханамии казалось, что он, в первую очередь, испытывает здесь себя, пробуя на вкус эту трепетную взаимность. нездоровую и страшную, но ту, что нельзя было просто так бросать. она жила вопреки тому, что ханамии нельзя было верить, никак и ни при каких обстоятельствах. каждый его поступок об этом кричал, и мало было в нем лжи: он не верил и самому себе. власть и сила пьянили, они были в его руках, замеревших у киёши на плечах.

наверное, он бы понял, если киёши, пораскинув мозгами, дал заднюю и миновал бы лишние проблемы. ничто не задевало, все острые углы сгладило сильным течением, ханамия бы точно лишь посмеялся над собственной провокацией, выйдя из проигранной партии победителем.

но, господи, какой идиот, думается ему, плавясь под касаниями губ. трепетных, любовных — в таких поцелуях весь киёши, заполненный до краев нерастраченной нежностью, что обрушивалась на макото водопадом. он щурится и задерживает дыхание, чужие взгляды, устремленные на них, добавляли масла в огонь, потому что ханамии не нравилось, когда кто-то видел его таким угомонившимся, принимающим, поплывшим в нежности. да и был ли он таким когда-то? киёши прошелся короткими поцелуями по его лицу, и в унисон с ударом сердца коснулся губ. в простой поцелуй не вмещалась вся сотни признаний в долгожданности и свободе; они целовались всего второй вечер в жизни, а ханамия понял, что все время до сего момента скучал по этой силе и мягкости, с которой киёши его целовал. аргументов не осталось, в голове, наконец-то, стало так чисто — до хрустального звона и белых стен черепной коробки. ничего, кроме прижимающий к себе ближе рук, и пальцев ханамии, перебирающих киёши волосы на затылке. так целовалось бы те, кто любит друг друга целую вечность, неся этот крест на двоих, но даже думать о любви было не так страшно, как отрываться от губ.

ханамия заморгал отстранившись, но растерянное его лицо в миг сменилось на прежний азарт. у теппея заблестели мокрые губы, но любоваться ими не было никакого толку. ханамия утянулся в поцелуй снова, скользнул языком в рот, тепло все быстрее разрасталось до пламени, искры которого били как электрический ток, подстегивая быть ближе, обнимать крепче, целовать глубже. нравилось до дрожи в пальцах все — даже задирать голову, тянуться выше. спину жгли горячие ладони, и ханамия сжал киёши волосы сильнее, не стесняясь ничего. посреди зала в разгар чужой свадьбы — макото чувствовал прикованные взгляды и почему-то испытывал гордость. киёши не из тех, для кого подобное было бы праздным делом, от него вообще не ожидалась бы такая беспечность, но ханамия видел — он в его ранах и мыслях, он его толкает на безрассудства. в этот раз даже не чтобы убить.

— блять, да ты совсем с ума сошел?
резко, быстро, неприятно. против воли разорвав поцелуй, ханамия демонстративно коснулся пальцами своих влажных истерзанных губ, что тут же растянулись в самодовольную улыбку.
хьюга рвал и метал: дернул киёши за плечо, насильно оторвав его от ханамии, и силком обернул к себе. молодожена можно было понять, но макото ситуация еще лишь больше стала нравиться. наконец-то, в размеренной тусовке появились интересные подробности. еще он знал на сто процентов, что друзья киёши определенно было в ахуе не от того, что он просто так и с плохо скрываемым удовольствием целуется на публике с каким-то парнем.

друзья киёши знали его историю болезни, поэтому тот факт, что целовал киёши не кого-то, а ханамию, должен был вгонять их в ужас.

судя по хьюге, что-то примерное такое и испытывал. если теппею понадобится помощь в оправданиях, то он обязательно поможет, а пока что веселее было наблюдать со стороны. губы все еще горели, и во всеобщем замешательстве ханамия хотя бы смог выдохнуть. киёши выбивал всю землю из-под ног и заставлял сомневаться в самых надежных вещах. например, в мысли, что ханамией никто и никогда не будет нужен. в той, где он не способен испытывать глубокие чувства. количество адресованных к киёши зашкаливало, копилось грудой мусора, в которой он сам давно запутался. оно прогорело так ярко и яростно, что будто бы теперь в слое пепла и пыли проглядывалась цветущая истина.

ох черт.

ханамия отошел к столу, где темнее и не было видно его розовеющих щек; опрокинул в себя еще два бокала шампанского и угомонил сердцебиение. из всех великих лицедейских его задумок эта была полнейшей импровизацией, но боже, какие овации. он, долго думая над формулировкой, набрал соо для имаёши:
«какие бы слухи до тебя ни дошли — все правда»

одна из историй, о которой будут слагать легенды.
пара парней за соседним столом все еще неровно дышала к расслабленной фигуре ханамии. о гомофобии переживать не приходилось: поди научи двухметрового шафера жениха как жить и с кем обниматься. но более защищенным макото помогало знание, что он делает что-то верное. от правильных решений тревога рассыпается, лопается пузырьками в высоком бокале.

хьюга рядом уселся с лицом приговоренного к смерти. вела его, очевидно, исключительно совесть. когда киёши рядом не было, разговоры у них обычно не задавались. хьюга отвел взгляд, снял очки, принялся их нервно протирать, а ханамия успешно делал вид, что его не существует ровно до тех пор, пока тот не подал голос:
— я искренне не понимаю, что тебе от него нужно, — тихо, чтобы другие не услышали, но достаточно уверенно, чтобы не начать паясничать в ответ сразу же.
— ничего, — отчеканил ханамия после долгой паузы на прожевать.
бывший капитан сейрин полутонов и намеков не понимал, поэтому, посидев и попялившись еще на его профиль, продолжил донимать. честно слово, нужно было обладать терпением киёши, чтобы это хоть как-то вывозить, а ханамия, даже будучи сытым и расслабленным, не имел никакого.
— я серьезно, в чем дело? зачем ты с ним так поступаешь?
— как?
— так.
макото обернулся, уставился на хьюгу с почти искренним недоумением. чужое замешательство веселило, а недоверие понималось. все вокруг смотрели одну картину, а они с теппей проживали свою собственную, язык которой никому не был известен. впрочем, эта бессмысленная доебка уже надоела. ханамия заранее знал, как будет от хьюги избавляться.
— ладно, — он поманил его к себе пальцем, — скажу, что нужно от него, только по секрету.
жених засомневался, по его лбу, изрезанному морщинами, можно было прочитать весь мыслительный процесс, однако слепая забота о друге толкнула хьюгу приблизиться к ханамии. тому же столь тесный контакт с неприятным человеком дался трудно и через силу и был выполнен только ради фееричного результата. неприятным теперь казались будто бы все, кроме одного.

ханамия в чужое ухо сперва усмехнулся и только потом сочно — с чувством, с толком — выдал:
— ты бы знал, как он трахается.

на лице джунпея можно было жарить что-то там для праздничного стола. он залился краской до самых ушей, а от ханамии отпрянул, как от прокаженного. тому хотелось смеяться в голос, но улыбки для росписи в наглости было достаточно. хьюга даже пиджак одернул, когда поднялся, будто ханамия и его шуточки обладали способностью пачкать.
но если бы это были шутки.

шампанское было ничтожно слабо перед способностью ханамии контролировать свою голову: нужно быть что-то куда крепче, чтобы он перестал следить за выражением своего лица, тоном голоса и краем глаза за происходящим в зале. не чувствуя киёши под рукой, расслабленность он напрочь терял. музыка осточертела, косые взгляды посторонних стали полосовать острее. представление окончено, киёши подписался под тем, что еще, кажется, до конца не понял, но работа ханамии была на этом окончена, хотя праздник даже нельзя было считать испорченным.

поднимаясь с места, он совсем не думает о том, что его могут потерять. киёши где-то там терапевтирует рико, и куда он денется; ханамия так же думает про себя, даже не поглядывая на входную дверь. его цель куда проще и прозаичнее, поэтому, видя киёши возле раковин, он удивлен, но не ведет и бровью. надо же, поперся за ним даже в уборную. но связывающая их цепь снова блеснула холодом страха — серебром стали.

ханамия включил воду, принялся мыть руки.
— испугался?
должно было прозвучать равнодушно, совсем слабым, необидным сарказмом. ханамии хотелось прощупать эту связь посильнее, а еще — обижаться самому. киёши, конечно, об этом и не думал вовсе, но страх потери в трех соснах — одном ресторанном зале — был жалок из уст того, кто собрался в скором впереди потеряться на другом конце мира. ханамия плавно готовил себя к этому заранее, как успокаивают себя мечтами о тихой смерти неизлечимо больные.

киёши слишком откровенный, и это практически смущает: вся грудная клетка нараспашку, и видны ошметки мяса, в который корывялся лично ханамия, для них отдельный зал славы. в теппее читается признание: я хотел бы тебе верить, но до конца не могу. за это хочется хвалить, хороший мальчик, следи за слепым пятном. ханамия горд тем, что научил его делать хоть сколько-нибудь правильные выводы. правда, киёши так медленно соображает, что информация потеряла свою актуальность. нет, он все еще способен уйти, чтобы что-то кому-то доказывать, включая самому себе, но спокойствие и рассудительностью вырастают на факте, что доказывать уже нечего.

столько лет убеждать себя, что он не имеет никакого значения, смысла, влияния, власти, чтобы сегодня легче вздыхать от того, что просто плечо его рядом.
его расположение, дебильная улыбка, рыцарские манеры, слепая, но упрямая готовность защищать ханамию, а еще — поддаваться на его авантюры.
их понимание друг друга без слов, разговоры через прикосновения. если макото и заставляет ставить свои намерения под сомнения, то киёши — открытая книга, заученная им наизусть.

но он озвучивает свои планы, когда в ненапряженной паузе заканчивает свои дела — смолкает сушилка и голоса через стенку, остается только далекий фоновый шум, сливающийся в белое полотно для широких мазков.
— думаю, с меня достаточно, — поворачивается к зеркалу спину, опираясь на столешницу, поднимает на киёши глаза, подводя итог, — пойдем отсюда.
никогда не вопрос и не выбор. ханамия — четкое понимание своих возможностей, а теперь еще и желаний. долгожданное им потакание. не нужны другие люди, вымученные формальности, просторные помещения, необходимость держать себя в руках.

здесь совсем другой свет: яркий, ослепляющийся, не позволяющий каждой детали чужого лица скрыться. ханамия в них подвисает: затуманенный взгляд падает ниже. хочется целоваться по-настоящему — так, чтобы ты понял, насколько все плохо, и макото дает себе волю. ладонь его, еще прохладная от воды, ложится киёши под подбородком, пальцы давят под челюстью, и жест пах бы агрессией, если бы ханамия не выглядел загипнотизированным змеей.

все должно было закончиться в тот раз именно так: импульс толкает вперед, и мы целуемся, забыв о том, что разодрали друг друга на куски.

касание приоткрытых губ совсем не похоже на поцелуй, ханамия просто задерживает дыхание и прикасается, даже не вжимаясь губами сильно, лишь рот в рот распахнуто замирает. держит киёши крепко — резкое движение и расцарапает шею. вся та мягкость и трепет остались в затемненном шумном зале, где полутени и много блестящих деталей, где уют твоих объятий и тепло, где киёши целовал его первым, расписываясь в притяжении.

они работают на контрастах: там, за что берется ханамия, все остро и черно-алое. даже признания звучат как проклятия, но теперь киёши должен знать, что так он пытается говорить. ты хочешь защищать то, что тебе дорого — я нападать, чтобы оно стало сильнее. это ласка, которой не учат ромкомы и примеры здоровых семей, но ханамия искренен. голову киёши он задирает выше, чтобы губами, наоборот, спуститься вниз, по челюсти и к шее. только тогда его ладонь расслабляется и оглаживает сзади, ханамия зарывается пальцами в короткие волосы на затылке. доступом к открытой шее он пользуется сполна: проводит губами по задранному горлу, замирает там, где бьется встревоженный пульс, и мокро, медленно, плавяще целует. съедает запахи и тепло кожи, обхватывает губами замеревший кадык. тот двигается — и ханамия ощущает его движение верх-вниз своим ртом — лишь когда киёши напирает, вжимает в столешницу сильнее, и не придумывается ничего умнее, как сесть на нее. секунда на прикидку — и развести ноги шире, чтобы киёши оказался ближе, подставляясь под влажный, ласкающий рот. ханамия голодный и дорвавшийся, он касается горла одними губами, не забывая, как теппей совсем недавно прятал его следы. засосов на сей раз не будет, он пугающе неторопливый, смакующий.

киёши, тобой наслаждаются.
а все отметки ханамии на уровень глубже, чем кожа.

тугая цепь с каждым касанием все больше походила на атласную ленту — ту, что не тащит ко дну, а обвязывает подарки на прощание. губы у ханамии такие же мягкие, но естество стальное и непоколебимое. он как никогда твердо знает, чего хочет и как это заполучить, несмотря на то, что киёши и так безвозвратно его. ладони давят на бедра, сохранять ясность мыслей все тяжелее. ему нужно остаться наедине за закрытой дверью, чтобы отсечь все лишнее и быть наедине с перемолотыми в черную ядовитую пыль своими чувствами. прах неслучившейся влюбленности и расфасованный порошок, напрочь лишивший ханамию покоя. он думает с нарастающей злобой, что нужно такси и сваливать отсюда скорее, а киёши в не кажущейся чем-то странным манере, словно по натянутым проводам между ними пустили ток еще давно, но только сейчас заработали разбитые когда-то приемники, считывает его мысли и хрипло озвучивает.

ханамия не бросается в омут с головой, пропуская сперва безумную мысль через пару-тройку рациональных фильтров. на выходе все не так сумасшедше как кажется, куда острее под ребра вонзается мысль, что возвращаться в отель, где киёши остановился, совсем не хочется. секундная заминка на его лице, но они снова понимают друг друга без слов: теппей отдает и инициативу, и телефон, а ханамия стандартно не дает никаких облегчений и пояснений, но не то чтобы кто-то против.

ждать такси не так уж долго, киёши не отпуская хочется держать рядом с собой, но он коротко целует то ли прося, то ли извиняясь, и ханамия сглатывает свой эгоистичный, упрямый порыв вновь украсть его у друзей, не дав попрощаться. эта уступка, послабление дается легче, чем макото от себя ждал, и киёши его молчаливое согласие должно быть скромной, но редкой наградой. в зал ханамия больше не возвращается: сцене импровизированного театра пора от него отдохнуть. все самое интересное как обычно творится за кулисами.

он дожидается киёши на улице, закуривая на чистом автоматизме и еще раз прогоняя факт содеянного. не в первый раз и уж, пожалуй, не в последний, но никогда не было так важно и осмысленно. когда киёши догоняет, оказываясь рядом, взгляд ханамии по нему ползет почти что оценивающий. прикидывающий, стоишь ли ты всего этого, потраченного времени в смятых бессонницей в черную дыру ночах, обглоданных до блеска кости одних и тех же тяжелых мыслей.
киёши ему улыбается — приглушенно, свободно и невыносимо тепло, как греют закаты или чьи-то объятиях; и ханамия не улыбается в ответ вовсе не из-за сигареты во рту. это все вынести — тебя такого вынести — не представляется возможным.

такси подлетает без опозданий, на заднем сидении оказывается слишком много свободного места. токио за окнами неспящий и красивый, как кадр из какого-то фильма, неживой и плоский. вместо того, чтобы рассесться по углам, ханамия падает ближе к центру, и киёши догадывается его отзеркалить, чтобы не позволить потерять контакт, без которого больше, чем просто неуютно. будто только так цельно и по-настоящему: каждое прикосновение волной заполняет пустоты, которые когда-то казались бездонными. ханамия медленно и долго смотрит на большую ладонь киёши, уместившуюся у него на бедре, и понимает, что начал к этому понемногу привыкать. касание отдавало огнем и покоем одновременно, жгло кожу через брюки, было трогательно-нежным и хозяйским одновременно. ханамия не боялся даже его спугнуть — знал, что контакт не прервется, если он вдруг дернется. так и вышло: он, почти умостивший голову у киёши на плече, долго был расслаблен, а потом вдруг поднял ладонь и, неестественно выгнув руку, положил сложенные вместе указательный и средний пальцы ему аккурат на шею. ладонь теппея лишь скользнула по ляжке, а ханамия так и продолжил пялиться в блестящий пейзаж за окном. он все больше чернел и упрощался — чем дальше от центра, тем меньше этот город походил на мечту.

чем дальше от центра, тем быстрее сыпался песком камень старых баррикад.

ханамии потребовалась дюжина секунд, чтобы нащупать под теплой кожей пульс. посчитал про себя — вполне здоровый и ровный. прислушиваться к собственному не хотелось. но, с напускной усталостью вздохнув, ханамия негромко, но будто бы между делом выдал:
— матери до утра не будет, — пальцы прижались к жиле сильнее, — впрочем, ей похрену, может, пересечетесь.

пульс киёши ожидаемо скаканул, забился под кожей часто-часто. макото не видел его взгляда, смотря вообще в другую сторону, но чувствовал перемену каждой клеткой тела, что соприкасалась с ним. внушительнее всего там, где горячая кровь на мгновение слетела с катушек. ханамия убрал с чужой шеи ладонь и ею же прикрыл свою лукавую улыбку, пока тихо, но довольно смеялся.
— боже, — голос снова засахарился, — ты серьезно?

серьезно такой предсказуемый и простой или серьезно хочешь поболтать с его мамой? ханамии хотелось увернуться в шутку, но по итогу ни капли не соврал, пускай это и было неотличимо от очередного развода. киёши насквозь и наизусть, и вся его кровь не ему подчинялась — ханамия знал, как это работает, чувствовал на себе. он все продолжал улыбаться, упиваясь совсем не своей властью. на кончиках пальцев все еще горела искренность чужого сердца. собственное ему вторило, но куда более скрытно.

рациональностью можно оправдать многое, и ханамия был в этом чертовски хорош. он говорит себе, что все логично и так нужно. что в их перемещении туда, куда не следует, нет ничего сакрального; в этом лишь удобство и комфорт, капля осознанности и много логики. все в порядке, ты все еще себя не потерял. ханамия намерен вручить киёши книгу, а это еще не гарант понимания мыслей автора.
вот бы только автор сам понимал эти мысли. смог бы распихать их по полкам, размотать клубок до начала. тело ханамии тянется, пока мозг - упрямо оправдывается из последних сил.

на улице тихо, а дом - железобетонное молчаливое чудовище. памятник человеческой потребности в покое, которое у киёши будто бы вовсе нет, как и дома. безопасность - это не про ханамию, но тому все равно. макото кажется, что на нем все еще остались куски ржавой брони, и киёши об них обязательно покалечится, но реальность дрожит под светом высоких фонарей, идет мелкой рябью. киёши касается только кожи и того, что под ней, его пальцы ничуть не встречают металла, и мысль о собственной слабости отдает холодным ужасом.
но теппей улыбается, смотрит так, будто счастлив и не сходит с ума, а приходит в порядок, и ханамия хмыкает, устав разбираться в осколках прежних вариаций их самих.

лифту не приходится ехать так же долго, как в первый раз. все как-то проще, и ханамия ведет себя естественнее: не строит глаза, а ищет ключи, потому что закрыть дверь за собой важнее, чем что-либо киёши сейчас доказывать. соблазнять, намекать, препарировать заживо - нет смысла. одно слово, и он распахнет ребра как клетку, выпустив оттуда истекающее кровью сердце. ханамии же не полезть туда больше руками, и чужие внутренности под ногами не нужны. то, что раньше считалось в их войне за награду, теперь осозналось как просто старые раны.

ханамия завозился по карманам всего на мгновение и даже не отвлекся от поисков, когда ладони киёши поползи по его животу, а к спине прижалась широкая грудь. он почти навалился, тяжелый и теплый, до ужаса естественный и ненавязчиво настойчивый, как будто пытающийся коснуться все больше и больше и, наконец, не стесняющийся это делать. подбородок опустился ханамии на плечо, и киёши принялся рассматривать, что происходит. ему буркнули что-то вроде «секунду», и ханамия ничуть не выдал того, что эта нежность, незнакомая и абсурдная, доламывала кости изнутри. каждое крепкое объятие дробило на трещины, каждое касание оставляло ожоги. когда лифт открылся, он шагнул вперед, и руки сползли с его талии, позволив вздохнуть полной грудью, но ханамии нравилась уверенность в том, что они вернутся.

на свое законное место.

на этаже тоже было тихо, но ханамию совсем не волновали соседи. совсем редко к нему заглядывали друзья, и никогда - кто-то из тех, с кем доводилось спать. какой-то особо охраняемой крепости не было, но ханамия любил строить заборы и вычерчивать границы, особенно те, что должны были его защитить, и одну из них приходилось прямо сейчас стирать. в голове было ясно до одури, чем закончится ночь и что будет наутро, и оброненная в машине шутка перестала таковой быть. хорошо, оставайся, ты не причинишь мне вреда, а значит мне не потребуется делать тебе больно. простая математика выводила задачу вновь. руки, открывающие дверь, ничуть не дрожали.

внутри было темно и прохладно, ханамия сам оставил везде открытыми окна. он щелкнул выключатель, зашел в прихожую, киёши - следом, и ханамия потянулся к замку перевернуть защелку, понял, что запер того в клетку из собственных рук, и вздернул голову наверх. там ничего не изменилось, тот же невыносимый взгляд, и киёши, от которого отказаться было сродни эвтаназии. нет, ханамия никогда его не поймет, не разложит на составляющие, сколько бы кусков ни отсек, и пазл никогда не сойдет, потому что они не часть целого, а ебаное зеркало, когда-то разбитое от ненависти к увиденному, навлекшее после долгие годы несчастий. это не судьба, нет-нет, это проклятье, от которого, наверное, можно избавиться, но ханамия не всесилен, каким бы ни старался себя воображать, а осколки сходились пазами, рваный край в рваный край, и картина - зеркальная - начинала работать. там, где у тебя через край, мне до ужаса пусто.

там, где ты сможешь быть честным, я не устану лгать.

его толкнуло киёши на грудь резким, отчаянным импульсом. можно было целоваться по-настоящему: без томным гляделок и дразнящих нежностей. можно было сминать его губы, а языком прямо в рот, влажно, голодно, нетерпеливо. искренне - так, как хотелось ощущать сильнее, теснее и глубже. ханамия кусался и торопился, ладони его сразу замкнулись у киёши на шее, вот бы след там оставить навечно. только так - поцелуями, жестами - получалось вдалбливать в нужную голову нужную мысль. ханамия оказался так себе оратором, и с киёши разговаривать давно не хотелось. слова были с двойным дном, что лежало на уровне всеми забытых могил. целоваться получалось честнее - так сразу становилось яснее, что и кому до дрожи в пальцах необходимо.

ханамия, не отрываясь, скинул ботинки и потянул с киёши пиджак. отстраниться было страшно - так долго было далеко, что теперь жадно хватался за близость. губы быстро заныли и заалели; пока теппей возился с рукавами, ханамия с упоением очерчивал острую линию его челюсти языком. и во рту было сладко от языка до самого горла, вылизывающего небо, проходящегося по губам. зубы сомкнулись на нижней, и ханамия самого себя не узнал. в прошлый раз было так же жарко, но не так правильно. словно тогда была встреча случайных любовников, а теперь были люди, что-то знающие о том, какой сильной любовь может быть.

от непрошенных мыслей в голове было легко отмахнуться, достаточно было вцепиться в плечи киёши сильнее, схватить за волосы покрепче. ханамия потянул его за собой, не разрывая долгого, лижущего поцелуя, попятился из света прихожей в темноту коридора, а через пару-тройку метров толкнул спиной дверь в свою комнату. он смог это сделать - разлепить языки с влажным звуком - и задрав голову посмотреть киёши в глаза. оставленный включенным свет касался издалека его растрепанных волос, робко выглядывал из-за спины и отражался у ханамии в зрачках куском блестящего золота.

но макото смотрел напротив и знал, что на его стороне беспросветная вязкая тьма, и она заливала киёши глаза до краев.

дело было не в самих касаниях, а в том, чьи именно они были. ханамия и его холодность остались в слабых объятиях тех, от кого он то и дело пытался отмахнуться в случайной бессмысленной близости. было неприятно, липко и морозно по коже, и ханамия считал себя то ли избранным, то ли сломанным человеком за стеклом, на котором грязнели следы тех ладоней, что он к себе так и не подпустил.

а потом был он, и на его горячие руки отзывалось все тело разом - от капитулирующего сигнала мозга до участившего свой бой сердца. вспыхнувший свет унял трагичный полумрак, разогнал полутени, в которых еще можно было спрятать правду о том, как сильно ханамия был потерян для себя прошлого и, кажется, найден для киёши здесь и сейчас.

у рубашек были мелкие-мелкие пуговицы, заставляющие макото раздражённо шипеть киёши в рот, пока пальцы перебирали их в попытке добраться до кожи. он пытался вспомнить, хотелось ли ему трогать, видеть, чувствовать чье-либо тело так же сильно, до огненных вспышек перед глазами, и ответ был определённо нет.

и снова был он, и ханамия бездумно ронял свою рубашку на пол, чтобы скорее потянуть с плеч киёши другую, обвести их ладонями, не имея возможности насмотреться. руки ханамии скользнули по голому торсу - по прессу живота, по спине, по терзаемой рванным дыханием груди. но ласка быстро налилась опасностью: расслабленные пальцы сжались, будто готовые царапать, и кожу, обжигающую, хотелось рвать, чтобы выпустить оттуда солнце, занимающее то место, где ханамии вместо него нужно было быть.

торопливость была частью непрошенных признаний. ханамия рухнул на кровать, киёши навис сверху, и поцелуи засахарились сильнее. губы теппея заскользили вниз, и ханамия чувствовал, как плавится его собственный лед, как острые углы становятся талой водой, и во рту вместо дыхания будто бы пар. вряд ли киёши думал, что делает, но это обезоруживало сильнее всего - то, как он заранее знал, как надо, будто это знание лежало в его голове всегда и лишь ждало своего часа. наверное, это тоже про избранность и злой рок, но фатализму не осталось места в сознании; там было только желание, и ханамия выгнулся под ладонью на пояснице и сжал волосы на затылке киёши сильнее.

стены этой комнаты никогда не видели его таким открытым и жаждущим, напитавшимся силы от своей непотопляемой слабости. киёши был зенитным солнцем, потревожившим старый лежалый снег, и плавящаяся лавина обрушивалась на ханамию не унимавшимися чувствами. они, впервые почувствовавшие свободу, скалили голодную белозубую пасть, глотали каждый новый запах, вцеплялись когтями намертво, льнули к рукам того, кто их выпустил, вслед за самим ханамией. возня с брюками слегка привела в чувства, сняла наваждение с головы, но прикосновения к голой коже вернули его в двойном размере. было самую малость страшно от обнаженных мыслей и желаний, а остальное давалось легко. ханамия, ненавидящий бардак, одним взмахом скидывает мешающуюся одежду с кровати.

ханамия, отрицающий свои чувства к киёши, крупно вздрагивает от его прикосновений к своим бедрам и тихо, растянуто стонет ему прямо в рот.

тяжело стянутые возбуждением внутренности ощущались кровавым месивом. вылизанная шея горела огнем, под зацелованной грудью билось слетевшее с катушек сердце. контроль все больше ускользал, и ханамия с этим смирился. в прошлый раз он срежиссировал сцену полностью, не позволив киёши вставить и слова; сейчас - льстила его уверенная импровизация. его нужно было только направлять, поощрять по мелочам, останавливать от ошибок, и поэтому ладонь ханамии вдоль по позвоночнику огладила киёши спину, чтобы потом лечь на член, и медленно вести пальцами по стволу. руку его он тоже взял за запястье сам, приблизив к своему лицу, и киёши, будто зная, что от него хотят (тебя!), провел большим пальцем по припухшим губам. важным было смотреть в глаза, и ханамия боялся представить, как он выглядит: вобрав палец в рот, сосал его медленно и смакуя, пока все не стало совсем хуже, и язык не коснулся других - вместе сложенных указательного и среднего, мягко давящих на корень языка.

важным было смотреть в глаза, и ханамия не сомневался, что киёши будет ясен посыл о том, что вся слюна и черный взгляд, пока он облизывая пальцы и некрепко сжимая его член, были от того, что вспыхнувшее пламенем воображение горело желанием ему отсосать.

нет, это на завтра.
от прикосновений к бедрам мелко вздрагивал живот, натягивалась кожа на ребра. ногти сильнее впивались киёши в плечи, а зубы - в собственные истерзанные губы. загустевшая кровь текла по венам еле тянувшись, как мед, и время заходилось петлями, что стягивались веревками на шее, только вместо узлов - печать чужие поцелуев. с ним было до невыносимого хорошо, и ханамии, которого подбросило на кровати от прикосновений внутри, на миг показалось, что ради такого секса можно вытерпеть много - и собственное неверие, и страхи, и даже дурацкую нелюбовь.

а потом он смотрел на ханамию так, что всем этим сомнения не оставалось места. киёши занимал собой всю голову, беспокойную и темную внутри, подчинял себе ворох терзающих мыслей, что сплелись в клубок как змеи и цедили свой приторный яд. одно вытекало из другого, и нельзя быть таким от наваждения и ошибки. все неправильно только из головы, и ханамия ее отключает почти по собственному желанию. он сдавленно шепчет: «хватит». не то чтобы у него был выбор или право голоса, киёши = клетка, и ты справедливо боялся в нее попасть, но стоило узнать, что изнутри, на вкус и наощупь она как дом, то ключ глотается вместе с гордостью, дергается под горячей шеей острый кадык. ханамия закрывает глаза и, подтягивая киёши к себе за шею, утыкается губами ему в ухо: «я хочу твой член».

если у него и спрятан яд под языком, то его выпивают до дна.

было странно так доверять. искать в его глазах не сомнений, а ответа. не бояться казаться чересчур, не стесняться темных мыслей, грязных слов и собственных рванных краев. было странно отпускать цепи из рук, что гремя ржавым железом падали на пол, и пытаться слушать ту хрипую радиоволну, что выкрученной на минимум едва жужжала в голове через помехи. все просилось, хотелось, тянулось к нему - рукам, губам, живому сердцу, незажившим ранам, глупым необдуманным поступкам и сложным для принятия решениям. ханамия ими был - главой про трудные времена, картой, обещающей все изменить.
но менялся, в первую очередь, сам.

никто бы не понес за это ответственности - так было решено с самого начала. задано по условию задачи, а все, что они делали, лишь усложняли ее решение, чтобы измотать себя к финалу. ханамии казалось, что здесь он не в слабостях и собственных целях, а полной капитуляции. было странным отдавать власть, еще страннее - над собой, но прикосновения жгли, а кожа плавилась так естественно, будто только этого и ждала. и ханамия был голоден, жаден до того, чтобы принимать - и любовь, и поцелуи, и медленные, глубокие движения члена внутри себя, заставляющие быть непривычно ласковым и уязвленным. киёши сверху был сгустком жара, залитым в кожу раскаленным металлом, и ханамия жегся об него всем телом, когда боли совсем не осталось.

он был на нее не способен. в движениях не было места эгоизму, ханамию топило в мыслях, насколько киёши весь для него, и взаимность была в дрожавшей открытости мокрых касаний. застрявшее в легких дыхание, и глубже, сильнее, ну же; возбуждение вынесло весь мусор из головы, оставив там только желание, до одури простое. ханамия едва мог фокусировать взгляд, волосы ужасно мешались, а влажную от пота кожу перед собой хотелось облизывать, но получалось только кусать свои губы. все было иначе, чем раньше, и правильнее, точнее, справедливее и лучше: киёши трахал ханамию, и от сладости, постыдности, преступности этой мысли последнему бы рассмеяться, но некстати был занят змеиный рот.

так не было никогда и больше не будет. сломать себя можно только единожды, в случае ханамии - синоним к простить за то, что не все поддается контролю и ни во всем кто-то есть виноватым. случайные величины не могут быть учтены и им плевать на твою великую драму о том, что не было сказано. новая глава начинается со стонов и пишется рвано дрожащей рукой - так, как надо.

киёши весь нерастраченная, копившаяся годами любовь, которую он будто бы долго не знал куда деть, а теперь щедро лил на того, кто ее не заслуживал. но ханамия ценил, будучи неспособным отзеркалить. расплатится как-нибудь в следующий раз, которого хотелось, который должен был длиться вечно, потому что нам так до смерти нужно быть рядом. закинутые на теппея ноги мелко дрожали в бедрах, ханамия чувствовал проглоченный огненный шар, что золотом и кипятком лился вниз живота, замыкал все нутро в одно голодное нетерпение; но киёши вместо изломленных звуков произносит слова, и из ханамии выбивает весь дух.

он тянет руки к его лицу – киёши мокрый, горячий, красивый, невыносимый. макото устраивает пытку самому себе, оттягивая момент, ставя на короткую паузу разгоревшееся пожаром удовольствие, а остановившийся киёши дает прочувствовать всю тяжесть положения – свой член внутри, пульсирующий, заполнивший так, что ханамия едва снова вспомнил, как дышать. сладостно и болезненно, так хорошо. его дрожащие пальцы коснулись лица киёши, небрежно убрали волосы с вспотевшего лба и замерли на мгновение, позволяя рассмотреть не знавшую пощады темноту его глаз.

ханамии не верилось: почему ты и почему так. почему чувствовать тебя было так нужно и необходимо. голой кожей, грязной кровью, вцепиться и не отпускать, потому что из миллиардов людей на земле только он был твоим. и это была данность, отрицая которую означало себя убить, но, даже принимая, ханамия умирал – сердце не было способно вынести все эти чувства, что теперь осознавались без слоя пепла и пыли. они шипами царапали руки, как ханамия киёши царапал плечи, и горели огнем, как их взаимные друг друга касания. было так трудно просто отпустить голову, позволить мыслям рандомно вспыхивать, и они были страшными, такими пугающими, честными и громкими, и, глядя киёши в глаза сейчас, ханамия сходил от этих вспышек с ума, не зная, где место для всех этих признаний. я хочу быть твоим, я хочу быть с тобой.

губы дрогнули, с них сорвался спасительный выдох. ханамии ни капли необдуманно оказалось необходимым довести эту близость до абсолюта, и что-то безумное выдыхали его легкие вместе с «можно». он повел бедрами, заставив член двигаться в себе, и иступленное, пьяное было в его голосе, пока «кончи в меня» раздавленным шепотом и руки сильнее цеплялись за мокрые, крепкие плечи. «внутрь» съелось в длинном стоне, потому что ни на языке, ни в голове не осталось более ничего. чужим оргазмом дрожь во все тело, а киёши, не вынимая члена, даже не отдышавшись заставил ханамию прогнуться в спине и, запрокинув голову, низко и протяжно стонать за пару движений ладонью по члену.

громче звона в голове, было только его тяжелое дыхание. от киёши ожоги по всему телу и один выстрел насквозь сердца. оно билось бешено в самой глотке, не давая дышать, и жадно хватающему воздух макото показалось, что это вполне себе неплохое время, чтобы умереть. но импульс от сквозной раны решил иначе, и с киёши они, спустя мгновение, целовались.

склеить себя заново не получится. ханамию вспороло нежностью, ласковые руки прошлись по его выпотрошенными внутренностям. киёши был везде: слюной во рту, грязно текущей по заднице спермой, алыми следами на некогда светлой коже, украденным дыханьем прямиком из легких. поцелуй, ленивый и неаккуратный, был главным признанием собственной неправоты, потому что ханамии никогда прежде не хотелось целоваться так сильно. язык его голодно обводил горячий рот изнутри, и дыхание вновь стало труднее. когда киёши слез с него и упал рядом, ханамия ухватился за мысль, что давно не был так измотан чем-то, кроме собственной головы, в которой сейчас было до одури пусто.

она, пустота, наконец-то, была цельной и чистой. не тревожно звенящей в провалах, а будто улицы кто-то расчистил от мусора. ханамии бы хотелось приписать эту заслугу себе, но с самообманом пора было завязывать. это ведь все он; поворачиваясь к нему лицом, избегать его взгляда становится невозможно, но макото выдерживает недолго. это слишком и через край, он не вывозит и закрывает глаза, спасая себя лишь этим. он ловит себя на порывистом желании прижаться плотнее, спрятать лицо у киёши в груди, где горячая кожа и насквозь изрешеченное сердце, спрятаться в его объятьях от самого себя, несправедливого и жестокого; но та часть, от которой ханамии никогда не убежать, догоняет и обнимает его первым. дыхание приходит в норму, и макото лишний раз не двигается. время, проведенное вместе, на вес золота - драгоценная пыль бесконтрольно сыпется сквозь пальцы.

он даже не дергается от самого тупого вопроса на земле, в глубине души понимая каждую крупицу того, из чего сотканы страхи теппея, потому что лишь ханамия их единственный творец и создатель.
- ты дурак? - его голос звучит тихо и равнодушно, - это моя комната.
если что-то пойдет не так, то это тебе придется уходить, а никак не наоборот.
если что-то пойдет не так, то проще, наверное, уже будет все исправить, чем доломать.

о том, чтобы дойти до душа, не было и мысли. ханамия со всем разберется завтра, включая то, что теперь делать с киёши и как на него смотреть. он развернулся, чтобы дотянуться до тумбочки и в ее районе хлопнуть по выключателю, и блаженная темнота накрыла с головой. наливалась черным мазутовым море в то пустое пространство, что раньше закидывалось ханамией кровью своих врагов. из красного теперь были только искусанные губы. он вернулся обратно - к горячему телу киёши поближе, в сотый раз надеясь, что тот сделает невозможное, прочитает чужие мысли и притянет к себе сам. лимит на искренность был исчерпан.

он мог все, что угодно: киёши видел и знал слишком многое, чтобы ханамия теперь просто так позволил бы ему жить прежней жизнью. воткнуть ему нож в шею казалось будет легче, чем отпустить на все четыре стороны. но сделать первое помешает тугой стальной ошейник, цепь от которого тянулась к такому же, что стягивал глотку ханамии. ни вздохнуть, ни вырваться, эта связь ощущалась именно так - насилием над свободной волей, чьей-то злой игрой с двумя случайными судьбами, что не могли друг от друга сбежать. тяжелый металл тянул вниз, ломая кости позвонков: киёши, наученный до того, как звучит хруст костей, склонил голову моментально, расписался под неизбежностью. его будто не смущало это невольное положение, что даже не причиняло вреда. его ранила не цепь, а ханамия, пытающийся от нее избавиться, вырывающийся, отрицающий, готовый разбить себе голову, лишь бы не чувствовать душащее давление вокруг шеи. оно перестанет болеть, если я просто смирюсь?

и почему ты будто не хочешь отсюда выбраться?

утром ханамия о своих желаниях, конечно же, пожалел.
было проще, чем в первый раз, но все еще беспокойно. скинуть с себя руки киёши хотелось на уровне инстинктов, но их истошные вопли быстро стихли. просыпаться рядом еще немного и войдет в привычку - ханамия вовремя вспомнил про ограниченность их времени. кожа была липкой и неприятной, нагревшейся и так и не остывшей. макото вывернулся и уставился на спящее лицо: объективно ничего необычного, кроме того, что ханамии нравилось то, что он видел. четкий контур сухих губ со следам недавних укусов, дурацкий ровный нос. классными были острые, грубые линии челюсти и скулы, они засовывали общую мужественность киёши во вполне неабстрактную красоту. по коротким волосам на его затылке хотелось провести пальцами - в них тоже не было ничего особенного, но ханамия мог только завидовать тому, как ему идет эта пацанская, естественная небрежность. он спал спокойно, мерное дыхание, расслабленные мышцы. отвратительно, подумал ханамия, мне нравится его тупое лицо, и не отворачивался еще долго.

из кровати и объятий его вытащил шум в квартире. элементы обычной жизни, которая все еще не знала о личной катастрофе ханамии, давали о себе знать и занимали свои места. и вот теперь в ванную хотелось нестерпимо: пускай следы остаются хоть навечно, но отмыться от пота и всего остального хотелось. он влез в трусы и случайную футболку, захватив с собой чистой одежды; под ногами валялись рубашки и брюки. ханамия вспомнил, что пиджак киёши должен был валяться на полу в прихожей.

теперь он там аккуратно висел.
лицо ханамии не было ни смущенным, ни пристыженным, когда он тормознул поперек коридора напротив дверного проема в кухню. своими отношениями с матерью он гордился, хотя и их автором была лишь она сама. иногда ханамии казалось, что львиная доля его напрочь отсутствующего интереса к девушкам заключалась в том, что он каждый божий день то, как должно было это выглядеть в идеале, и это точно была топ один тема для бесед с психологом.

она подняла голову от телефона, пробежалась по нему взглядом. ханамия не питал ни малейшей иллюзии относительно того, насколько поебанным - в этот раз даже не жизнью, а вполне конкретным парнем - выглядит, но оба сделали вид, что это что-то из разряда нормы.
- есть будешь?
- нет.
в переводе на их семейных это означало, что одного кофе будет достаточно. мать была еще в уличном: короткие брюки и темно-бордовая блузка. на уставшем лице был самую малость обновленный слой косметики; почему-то макото подумалось, что она не спала. уважения ради ситуацию нужно было прояснить, и ему это удалось без волнения:
- я не один.

ему хотелось бы контролировать себя настолько же, насколько это получалось у нее. и бровью не повела на новость, что единственный сын впервые за двадцать лет своей жизни кого-то привел в этот дом. не считая, конечно, своих извечных друзей, но их она знала в лицо и поименно, и ни с одним из них ханамия не спал. в этом она была почему-то уверена, но совершенно права.

- насколько это было обдуманно?
кажется, это было любопытство. сдержанное, заботливое, но его голова и происходящей в ней все еще были немного ей интересны. в конце концов, это все еще могла быть случайность, на которую нужно было закрыть глаза, и она была готова это сделать, если бы ханамии подобное было необходимо.
он почти всерьез задумался. насколько киёши был осознанной частью его жизни? больше, чем того требуется, и с перевесом в плохую сторону. нужно было меньше думать, но ханамия банально не мог.
- максимально, - бросил он уходя.

отражение в зеркале просит ханамию сильно не загоняться. выкинуть бесполезный пересчет плюсов и минусов из головы, позволить там остаться лишь фактам, которые не укладывались на весы, а подшивались в папку с делом. бесчисленные доказательства того, что все было правильно. избыток неверия разбивался о спокойный бой сердца и отсутствие паники, которые должны были толкнуть ханамию в самооборону. ставки взметнулись так высоко: устраивать цирк перед друзьями киёши не значило ничего, а показывать его довольную физиономию единственному живому существу, что ханамия имел у себя в авторитетах, было совсем другим разговором, к которому, как оказалось, он был готов.

киёши пришлось ненадолго оставить одного, а, вернувшись, ханамия застал его сонным, но потихоньку выкупающим реальность. в подобной ситуации он никогда не оказывался и не должен был быть: как себя вести, ханамия не просчитал, облачившись в небрежное и сдержанное, но у киёши были ответы на все вопросы. не получится, не будет ни единого шанса делать вид, что кто-то из них не понимает масштаб стихийного бедствия и не доволен сопутствующими разрушениями стен, границ, сомнений и отрицаний.

цунами, забравшее с собой весь город ко дну. под водой тихо и смирно, в комнате - тоже. на лице у киёши привычная улыбка, и он больше, чем просто принимает то, как ему хорошо; он об этом кричит, и макото это не нравится. не надо думать лишнего, не надо загадывать далеко. это не трусость, это рационализм, но внушать себе умные мысли, глядя на киёши сверху вниз, невозможно. он ласковый, ручной, дышащий свободно, но ханамия помнит про цепь и, в отличие от него, не обманывается.

киёши поднимается и без капли раздумий целует. наверное, так бывает у тех, кто любит друг друга и видит по утрам, откуда ханамии, впрочем, знать. он не отстраняется и не делает лишних движений, но не кидается на теппея, позволяя себя целовать и мягко отвечая. это максимум, на который он способен в текущем положении - абсолютно не естественная для него ситуация. организм отторгает нежности, как яд; ночью было проще. киёши ведет себя закономерно, последовательно и с каждым разом оказывается все ближе, пока ханамия - ебучие американские горки собственных перепадов жажды и отторжения близости, где мертвые петли так называются не ради метафоры.

но он остается спокоен и не делает глупостей. ханамия держит себя в руках, взгляд его не холоден, но тактичен и бесстрастен - после шторма на море штиль. легко стоять на месте, когда киёши так сокращает дистанцию. он очаровательно неловкий сейчас, но ему лучше об этом не знать.
- да, конечно, - ханамия ведет плечом.
киёши в одних трусах, и, наверное, нужно что-то с этим делать, в мятую рубашку он вряд ли хочет влезать. в шкафу у ханамии оказывается контрастирующий с порядком в комнате бардак - все черное и навалено в кучу.
- вряд ли у меня есть шмотки на тебя, - он пару секунд ковыряется в футболках, чтобы вытянуть одну и протянуть вместе с полотенцем, - но можешь попробовать.
на лице у киёши сомнения и неверия. ханамия успокаивает себя тем, что не будь матери дома, он бы забил и отправил того из его дома хоть в одних трусах. его действия - лишь вежливость, отточенная до автоматизма и совсем не идущая ханамии к лицу. когда киёши разворачивается, чтобы уйти, макото бросаются в глаза розовые полосы на его спине, и он нервно сглатывает.

оставаясь один, он перестилает постель, позволяя тому, что осталось от задавленного волнения, всплыть на поверхность и заполнить голову. там тяжело все укладывается, но ханамия трогает простынь и смиряется. теперь все будет по-другому, но шагов вперед с него достаточно, они отнимают слишком много сил. они заставляют открываться, и эта обнаженность отдает болью. нужно перетерпеть - даже к ножу под ребрами можно привыкнуть. найти удовольствие даже в неволе.
(но я не успею)

они встречаются в коридоре, когда киёши выходит из ванной, а ханамия, уже переодевшийся, распустивший волосы, - из спальни, и места резко становится недостаточно. у последнего вырывается смешок от вида собственной майки, едва не идущей по швам. со своими парнями было проще: они частенько одалживали друг у друга одежду, но переодевание никогда не выглядело так комично. разница с киёши в комплекции была и будет всегда, но такой подчеркнутой она казалась значительнее в сто раз. ханамии быстро стало не до смеха: киёши был слажен лучше, чем кто-либо еще в его жизни, и это смывало раздражение горячей волной. ткань обтянула широкие плечи, которые ханамии нравилось царапать больше, чем целовать, и рельефную грудь, и каждую мышцу расчерченного живота. все вопросы, терзающие ханамию, всегда завались исключительно в адрес персоналии киёши и не понимаемых им процессов в его голове, к телу же - не было никаких. его хотелось. как здорово, что даже завязав с баскетболом, он продолжил за собой следить.

ханамия не смог себя остановить - слишком ослабил бдительность. в миг представилась вся сила, запертая в это тело. каждый раз, когда он был опасен и близок, киёши был сильнее, но неизменно проигрывал. один удар, и ханамия бы завыл, захлебываясь собственной кровью. один удар, и он валялся бы у тебя в ногах. ханамия сглотнул - или на кровати. киёши, нависающий сверху, придавливающий его к постели и фиксирующий его руки над головой; в одну твою ладонь поместится оба моих запястья. следы от твоих пальцев не сходили бы долгими днями.
тебе никогда не хотелось сделать мне больно? тебе же на все хватило бы сил.

ухмылка успела стечь с его лица, и отведя глаза, он буркнул с сарказмом в ответ на чужую растерянность:
- она будет в восторге.

на кухне его ждали две чашки кофе, и ханамия сперва не понял, для кого вторая. мать не спешила уходить, решив все-таки утолить свое любопытство. ханамия держал лицо и выдохнул облегченно лишь раз - когда киёши выплыл в кухню с наброшенной на плечи рубашкой. той самой, белой, измятой до жути. мать ханамии была среднего роста, хрупкой, изящной женщиной, и если ее сын в метр восемьдесят ощущал себя непривычно и неприятно маленьким рядом с киёши, то для нее он вообще возвышался стеной.
ханамия вновь прыснул при виде чужого смущения, и речь у него была заготовлена.
- мама, - он повел рукой в ее сторону, а затем в другую, на теппея, сохраняя такое лицо, будто его совершенно не волновала эта встреча, - киёши.
и он замолк, уткнувшись в чашку.

оправдываться в его планы не входило, несмотря на то, что он смог распознать причину собственного желания сбежать отсюда и остаться где-нибудь в одиночестве. позволить себе прожевать эту кислятину и выплюнуть - ничем не обоснованное чувство вины перед матерью за то, что не смог стать таким, как она. не смог отстоять свою независимость, не смог остаться неуязвимым. посмотри, кому я проиграл войну за собственное сердце.
оно выдавало ровный ритм, даже когда женщина любезно решила исправить ситуацию.
- может, хоть ты позавтракаешь?
что бы она ни говорила, ханамия слышал в ее голосе родную сталь. она научилась быть учтивой, ласковой и какой угодно, но он знал, из чего она стоит на самом деле. ханамия умел играть абсолютно так же, но с кем угодно, кроме киёши - у всех его неудач была лишь одна причина. в его присутствии все спектакли проваливались и нелицеприятная правда лезла наружу. спину ханамии медленно, но верно нагревало солнечным светом из слабо прикрытого шторами окна, и он грелся под ним, как ящерица.

киёши сел рядом, а мать все продолжала отстраивать мосты, не пытаясь быть приторной, но завоевывая доверие.
- наверное, ты тоже занимался баскетболом? - ее взгляд предусмотрительно не задерживался на его фигуре надолго, но и без разглядываний все было так очевидно.
ханамия вновь усмехнулся и влез:
- лучше спроси, почему бросил.