— вы все злые.
радужная оболочка глаз ханамии проходит по траектории дуги: из одного уголка, затем почти закатывается и в другой. оседает равнодушным смиряющим взглядом на затылке разнудевшегося ямазаки.
— с подключением.

ему в глубине души нравилось это место. кажется, кому-то из этих двоих он даже об этом говорил невзначай. ямазаки скользит по блестящему полу с подносом на перевес и впечатывается поперек живота в барную стойку, а хара хватает его за воротник рубашки и громко смеется. им до конца смены еще бегать и бегать, наливать и наливать — ханамия не уверен, что сегодня они просидят до закрытия, хотя именно в этом был самый кайф. оставаться в пустом ресторане после его официального закрытия, когда музыка отключается и остаются только уставшие переговоры стаффа. оккупированный друзьями одного из местных барменов и одного из официантов столик никому не мешал, чувствуя себя как дома, а не как в гостях. иногда фурухаши — блаженный — даже помогал убирать со стола.

но ханамия не особо верил в обаяние хары и ямазаки, а ставил виной своему привилегированному положению запавшую на кого-то из них администраторку заведения. с двумя подчиненными ей точно ничего не светило, они выглядели абсолютными неудачниками на ее фоне. и вряд ли бы она запала на фурухаши — по виду девушка пока еще не нуждалась в психотерапевте.
сето, лучше бы ей понравился сето. в меру отмороженный, в меру брутальный, и чаще всех остальных светил кошельком.

себя в список макото даже не включал. если бы ей понравился ханамия, то хаха, упокой господь душу ее.

но по выходным, в самый разгар вечера, тут было слишком шумно. чтобы услышать что там бубнит себе под нос сето, приходилось к нему чуть наклоняться — делать это без веских на то причин ханамия не любил. несмотря на всю тесноту их долгой, проверенной чужой кровью и чужими слезами дружбы, тактильности он предпочитал избегать. как бы близко они ни сидели, вокруг ханамии оставалось пространство, вырастающее стеклянной стеной до самого потолка. есть границы, которые нельзя нарушать.

слушать сето он тоже почти перестал, оставив себе лишь меланхоличное разглядывание гостей. влюбленные парочки, семейные ужины, какие-то отмечания бессмысленных дат. одна шумная компания сменяла другую; ямазаки носился туда-сюда, и, наверное, не присядет к друзьям на пять минут уже до конца смены. перед той секундой, как ханамию накрывает беззвучный вакуум, посторонний гул становится таким громким, что он почти закрывает глаза.

время растягивается по кинопленке, позволяя кромсать и осмысливать каждый кадр. за нужные лица взгляд цепляется, словно линза камеры хватает их в фокус, и нервные окончания в голове резко выводят скорость построения необходимых для достижение результатов алгоритмов на запредельную. проходит всего мгновение, но случается так многое: перестрелка хары и ямазаки взглядами задевает ханамию, и он дергает головой в поисках ответа. затем непонимание рассыпается в труху под тяжестью узнавания. все пятеро взглядов смыкаются в одной точке — как у этих двоих только затылки не прожглись, а потом четыре из них с разной степенью тревожности замыкаются на ханамии, спрашивая разрешения и дальнейших инструкций.

они поступают моментально: макото вздергивает ладонью, не отнимая ее от своего лица, чтобы было совсем уж незаметно, и сперва пальцем тыкает в ямазаки, застывшего посреди зала, потом — указывает в сторону, куда удалилась невыносимо любопытная компания. рыжий дурак моргает, а потом все понимает: это был приказ пойти и узнать, что там происходит.

хара бросает полировать стаканы и кидается к друзьям. вечер перестает быть томным.
— ну нихуя себе.
— это случайность, — сето выглядит наименее заинтересованным, — подели количество людей, проживающих в округе, на количество мало-мальски приличных заведений, посчитай вероятность. думаю, будет где-то около...
— о господи, завались, — хара закатывает глаза.

ханамия и бровью не ведет, но в кривых расчетах сето находит одну фатальную ошибку: киёши не проживает в округе, в токио, в японии и в этой части света уже около пары лет.

— вы охуеете, — ямазаки после допроса коллеги подлетает к столу и орет о новостях слишком громко, но благо, что те, о ком была речь, удалились в совсем другую сторону зала, — там из наших калечных только эти двое, но там мальчишник.
— чего нахуй?
— кто женится? хромоножка?
— нет, очкарик.
— блять, он склеил тренершу?
— это было ожидаемо.
— ханамия? эй.

абстрагироваться от чужой болтовни плана не было, но макото выныривал на поверхность нехотя и медленно, его топило несчастной пчелкой в янтарной смоле, где не было лишних звуков и чрезмерных эмоций. в черной дыре был только холодный разум, за который ханамия держался изо всех сил. но хара зовет его, отвлеченного и подвисшего, а фурухаши аккуратно тыкает пальцем в плечо. приходится тряхнуть челкой и дать друзьям рассмотреть свои заблестевшие глаза.

— доставай бутылку, — хара, кажется, понимает все наперед, тут же принимаясь вставать, но ханамия все равно уточняет, — любую. а ты отдай ее их офику. может сказать, что от нас, — ямазаки часто-часто кивает, — и что это для айды рико. с нашими глубочайшими соболезнованиями.
сето растягивает совершенно ублюдскую улыбку. не то чтобы хьюгу сильно хотелось унижать, но козырнуть тем, что он абсолютно читаемый кусок серой массы было жизненно необходимо. сколько у них еще счастливых дней впереди, пускай сегодня поскрипит зубами.
ямазаки выпрямляется и даже хлопает в ладоши, объявляя самому себе начало операции.
— ну, понеслась пизда по кочкам.
— как в старые добрые, — мечтательно вздыхает фурухаши, будто перед ним тут пробежала его первая любовь.

знакомое имя ложилось на корень языка перезрелой сладостью, почти гнильцой. достаточно было лишь произнести хотя бы одно — бывшей сейриновской командирши — из трех, чтобы ханамия начал улавливать в воздухе рассеянный запашок азарта, напоминавший гарь.

факт свершения чужой свадьбы укладывается в сознание легко и быстро — так, будто лежал там всегда, и, по правде говоря, так оно все и было. ханамия плохо знал эту парочку, никогда не оставаясь с ними наедине, но вся имеющаяся информация о них была абсолютно идентична. крутой нрав, под которым задыхались задавленные комплексы, и неуместная принципиальность, играющая с ними злую шутку. совместная, когда-то слепая ненависть к ханамии тоже их объединяла. третий — сакральный — в эту их идиллию вписывался не до конца.

вряд ли он когда-нибудь сможет забыть их имена. и был более чем уверен, что это до зубного скрежета и стального звона в голове взаимно.

ждать приходится не долго, а сговариваться для слаженных действий совсем не нужно. когда хьюга якобы грозно подходит к их столу, то ханамия смахивает с лица тень начавшей было ползи по его губам усмешки, чтобы не светить так явно своим довольством его чрезмерной нелепой реакцией. быть может, макото тоже поступил сейчас по-детски, но хотя бы завернул это во взрослую, драматичную элегантность. хьюгу же будто вернуло в старую школу, где он хватал ханамию за ворот формы и плевался голословными обвинениями в лицо.

ямазаки с харой занимают оборонительную позицию: у них есть на то право хотя бы потому, что персоналу в драке участвовать негоже. можно прикрыться этим; на деле ими движет вросшее в инстинкты стремление друг друга защищать. для кого угодно они были беспринципными мудаками, кроме своей болезненно сбившейся в одно пятиглавое чудовище стайки. у него были кровь и лимфа, нервные узлы и мышечные ткани, был мозг, работающий неизменно и исправно как часы, и было сердце, истекающее холодной кровью, заставляя покореженного уродца четко работать.

вздернутые ладони в примирительном жесте, но сочащаяся сквозь просьбу угроза — ямазаки несильно успокаивает хьюгу, но четко дает понять границы допустимого. хара рядом с ним, страхуя и отгораживая от стола, за которым особо никто не дернулся. фурухаши пялился на разворачивающую сцену открыто и внимательно, не имея ни капли стеснения или желания показаться равнодушным. сето последнее удавалось лучше, но ханамия достаточно хорошо знал повадки своего друга, что уловить краем глаза его подобранную позу и ленивый перестук пальцами по колену, говорящие о том, что хьюге не надо делать резких выпадов в их сторону.

рядом с ними ханамия всегда был в безопасности.

его взгляд плавно перетекает с блеска стекол в чужих очках на сверкнувшую не менее ярко улыбку. киёши возвышался за спиной взбешенного жениха, и как бы не был мягок тон его голоса, все прекрасно знали, что там стена — от ядра земли и до самого неба, бетон и железо, пропитанные кровью. сколько ни бейся, только сам разобьешься. ханамия многое об этом знал.

— хватит, — отозвался он, и ямазаки с харой сделали шаг назад, а между ханамией и созерцанием знакомых лиц не было больше никаких преград, — никто не будет никого бить, мы же взрослые люди.

хара прыснул в кулак. взрослее некуда, с выпуска из школы прошел всего год. учеба в колледжах и университетах не сделала никого из них особо удрученными тяготами жизни. они все так же собирались после занятий, только вместо перемываний костей школьным учителям больше жаловались на тупых сокурсников, шум в общаге или неудобный график новых смен на подработке.

напряжение чуть спало, и все, кто подняли глаза от тарелок и меню, чтобы проверить кипиш за чужим столом, уже опустили их обратно. хьюга все еще пыхтел, силясь унять свое раздражение: казалось, что линзы очков транслируют ему с обратной стороны кино из вьетнамских флешбеков из старшей школы. он выглядел задетым и оскорбленным — все как положено. в на миг повисшей паузе ханамия поймал себя на изучении лица киёши и отвел взгляд, когда оно стало взаимным. не страх, а отрицание.

— хьюга, не сердись, — из уст ханамии это звучало до жуткого нелепо, но нужно было доиграть весь фарс, — мы искренне за тебя рады, я — так уж точно больше всех, — он повел ладонью в сторону, голос зазвенел театральщиной, — две половинки одного целого, может, хоть так соберетесь в одну состоятельную личность.

второе имя отскочило от зубов пренебрежительно и осело кисло, как что-то прокисшее. если рико еще хоть немного вызывала уважения за свое положение, то очкарик был абсолютно безнадежен. макото хотелось напомнить ему об этом еще тысячу раз, но все знали, что он проглотит унижения. даже если сам не захочет, то киёши заставит.

ханамия никому не давал времени на то, чтобы опомнится, путая в показаниях. передвигал я и мы, затем вы и ты по доске, усложняя игру, правила которой выдумал только что сам.
— не будем больше портить вам праздник, — никто из друзей не вклинился, перебивая, все молча наблюдали за тем, как сверкнули его глаза из-под густой черной челки, отмечая, что эта глупая издевка избавила ханамию от усталости, — хотите, я уйду?

можно быть оправдываться тем, что глаза хьюги все равно тяжело было рассмотреть, но ханамия себя не обманывал, когда вновь возвращался к лицу киёши. все ответы оттуда волновали сильнее всего — во внимательном взгляде была достаточно читаемый даже для такого тугодума как теппей призыв к диалогу.

вопросы, простые и личные, множились, копились, гудели роем взбешенных ос, жалящих ханамию в старые шрамы. невозможность быть настолько откровенным, чтобы узнавать ответы, приставив дуло к виску, отзывалась почти что болью. так томительно, долго, и вот – пожар. чужое раздражение, старая неприязнь, неприкрытый интерес – все звучало ему как овации.

их отголоски слабым эхом все еще звучат, даже когда хьюга уходит. киёши утаскивает его подальше от войны, колких фраз, насмешек и пренебрежения. они его самого не задевают – они ему и не предназначались. у ханамии для него было кое-что острее и холоднее, больше и страшнее в тысячу раз. заглядывая внутрь себя, чтобы проверить сохранность этого оружия, ханамия пугался невольно его и сам. возьми в руки – и они задрожат.

фатальное событие быстро обрастало бытовыми подробностями, делая его не таким уж судьбоносным, стоило лишь чуть-чуть свести к общему все знаменатели. киёши прилетел на свадьбу старых друзей: без него бы они даже не познакомились, и ханамия почему-то был уверен, что без его отъезда не начали бы встречаться.

в подтверждениях причины затянувшихся на пару лет каникул киёши в штатах макото не нуждался, но они долетели до него – бестактно, резко и лукаво, как и все, что делал имаёши. ханамия тогда кривил губы, упрямо пытаясь доказать, что ему нахер не нужна эта информация; но семпай смотрел хитро и пристально будто вместо оскорбленности на лице напротив видел будущее.
то, в котором ханамия порою терял взгляд в бессмысленных темных силуэтах вокруг себя, потому что нырял с головой в цветущее гнилое болото своей недосказанной удовлетворенности тем, насколько один лишь взмах его руки предрешил киёши путь на долгие годы. как целая жизнь оказалась хрупка перед его волей. от этого было хорошо – сочилось сладким и темным, болезненно живым, словно чем-то зараженная кровь, вытекающая прямо из пульсирующей раны.
стоило сказать киёши спасибо, но ханамия лишь говорил, что его не интересует куда и зачем тот уехал.

теперь возвышался, и годы, расстояния сжались в одну точку – предвестника черной дыры. люди вокруг ничего не знали о грозящей катастрофе, болтали по своим пустяковым делам, вернувшись к тарелкам и бокалам. ханамия сомневался, что даже его парни в полной мере осознают, чему велика вероятность произойти, но он видел в их взглядах то, чего не хотел. вместо ликования и смеха там проскальзывало волнение, будто ханамии могла грозить опасность.
за себя страшно не было.

ямазаки и хара рассосались по своим рабочим местам, сето медленно опустил веки, а фурухаши – вежливо отвел от ханамии взгляд. тот снова был там – нырнувшим на самое дно, наслаждающийся этой трясиной и отсутствием воздуха. вдарило не резко, а накрывало постепенно тяжелой сине-зеленой волной. ханамия вынырнул лишь тогда, когда вдалеке фигура киёши прошла мимо – от своей компании и прямо ко входу. большего приглашения не нужно было. тысяча и одна вероятность случайности, как мог бы посчитать сето, но он ничего не знал о том, что такое злой рок.

киёши от своего не убегал.
ханамия еще боролся, но все безуспешно.

он дожидается пару минут, которые дарит киёши на тревоги и сомнения. пускай назовет себя дураком, пускай осудит за наивность, – тогда даже он, ханамия, будет наградой, избавив от дурных мыслей. в долгом ожидании у макото похолодели руки; из-за стола он затем вставал неаккуратно и резко. даже если никто не осознавал происходящее целиком, все равно никто не посмел ему задать тупой вопрос. олимпийка осталась валяться там же, где и сето. если ханамия чего-то хотел, вставать у него на пути было больше, чем просто глупо. главное, что все знали: киёши теппей – его идея-фикс. прицеливаясь в него, у ханамии переставало существовать и черное, и белое.
все заливало томительно-красным.

макото толкает тяжелую дверь плечом, сразу царапая киёши взглядом. сперва фигуру, которую трудно не заметить: он заполняет собой слишком много пространства, на крыльце остается не так уж много места. ханамии труднее: ему киёши может заслонить весь мир. в глаза бросается разница с тем пацаном, которого он знал раньше: теппей еще вырос и в росте, и в плечах. липкий взгляд облизывал его лицо с заостревшими скулами, прочертившейся еще резче линией подбородка. с такой физиономией взрослеть – одно удовольствие. киёши все делал красиво, прикладывая к этому ноль усилий, и это раздражало.

вопросы кислели на кончике языка, ханамия ощущал их ядом из змеиного клыка, и если он его не выпустит, то отравится сам. у него была уважительная причина находиться здесь прямо сейчас. встав рядом с киёши, облокотившись об перила, ханамия больше не смотрел на него. все их тет-а-теты были бесконечной пародией на страшный суд. он хлопнул себя по карману брюк и потянулся за пачкой сигарет, а двинуть первой пешкой решил, лишь когда губы сомкнулись на фильтре.

– как нога? уж за столько лет, надеюсь, вылечил.

(пожалуйста, скажи нет)
ханамия загадывает желание: пожалуйста, скажи, что тебе все еще больно.

что-то настолько же вечное, как звезды, хаотично рассыпанные по гипнотической черноте неба. такое же непреклонное, плюющее на мольбы и угрозы, незнающее страха и жалости; застрявшее у ханамии в голове, как выпущенная прямо в висок пуля, въевшееся в кожу, как клеймо прокаженного, поселившееся в крови, в каждом внутреннем органе, как смертельная болезнь. ханамия чувствует, как его убивают.

мягкой, растекшейся медом по губам улыбкой, янтарным светом во взгляде, будто солнце разбилось надвое, заперлось у киёши в яблоке глаз — и только лишь поэтому над токио ночь. ханамия помнит оттенки этой звезды: чуть злее, чуть азартнее, чуть наивнее. сегодня оно преломлено об разбитое стекло, об сломанные надежды и ожидания. не спишешь на усталость — ханамия знает, как выглядит разочарование и печаль, как их тени залегают на лице, и видит их напротив себя. они делают киёши чуть более человеком, но ханамия отвык определять его таким простым словом.

он — его зараженное и гнилое, бессмертное и безбожное. стоять рядом с ним сейчас и понимать, что ни судьбу, ни звезды обмануть так и не удалось, теперь легче. эта война с колесом фортуны вымотала ханамию больше, чем кого-либо еще. он перед ним ранен смертельно, изрезан, истерзан, замучен всем тем, что разболелось в голове, расцвело кроваво-красными розами.
он срезал каждую, но корни были пущены внутрь. дальше было только сдирать с себя кожу, и он остановил сталь ножа в сантиметре от собственных рук.

как отчаянно ханамия сопротивлялся.

и хоть бы что-нибудь получилось.

странно, но нравится слышать киёши таким спокойным, размеренным, без лезущей сквозь зубы беспечности и беззаботности. ханамия считает тот факт, что киёши забыл эти чувства, своей заслугой. тот не врет, говоря, что все в полном порядке, лишь козыряет своей фирменной картой — надеждой на лучший исход.

к счастью, ханамии под силу менять правила игры.

им некуда торопиться, год или два, да хоть еще десяток; макото уверен, что они всегда будут в этой точке тщательно скрываемого умения читать мысли друг друга, настраиваться, как старое радио, на одну волну, разводить дороги так, чтобы снова встречаться на перекрестке. ханамия мог бы насмеяться над киёши вечность, но это все равно было бы меньше, чем то, как смеялась над ним самим судьба. хватала за шкирку как несмышленного котенка, что мог только от страха точить когти и скалить зубы, затем в одночасье возвращала на исходную. вся эта пролитая кровь, разорванные нитки нервов в конечном итоге не имеют никакого смысла, потому что ханамия ловит на себе чужой взгляд, и пустота под сердцем начинает содрогаться.

конец ремиссии. опять рецидив.

этот город тебе больше не дом; ханамия не может угадать, сколько у киёши здесь осталось времени, вряд ли больше недели. потом уедет обратно греть свои разбитые кости, а макото останется лечить заново свое разыгравшееся воображение. это злит и требует мести. за все переживания, всю муку и тягость, за пустой слот, вычищенную яму на месте того, что должно исправно работать, потому что ханамия с таким упоением себя ел.

ровное дыхание, и лишь дернувшаяся бровь в ответ на горький скулеж, обернутый в простую фразу:
— мы все еще друзья, — сперва легко и по-честному, но ханамия вдогонку стреляет прозорливым взглядом из-под челки, — или ты думал, они под страхом смерти со мною играли?

упоминание команды достраивает за спиной крепкую стену. если что-то пойдет не так, они окажутся здесь с минуты на минуту. если ты, киёши теппей, тронешь меня как-то не так, то услышишь хруст своих костей.
— а твои на тебя забили?
было уже очевидно, что ханамии нужно было утолить голод, полоснуть по рваной ране тонким лезвием. шрам по шраму, плоть к плоти. кажется, по этому киёши носил теперь тут траур. уехал, потому что не было выбора, и больше потерял, что приобрел.

улыбка ханамии блеснула не хуже ножа. тебе нужна поддержка, милый? забирай ее всю.
— о, не парься, зато ты сделал кучу хороших дел. уверен, что без твоего отъезда эти бы двое даже не начали встречаться, — кольнуло, выстрелило, свет ближайшего фонаря залил темную радужку, — главное, чтоб у алтаря не начали выяснять, что из них больше по тебе сох.

это же так смешно. если киёши последним шансом держался за эту парочку, то хотелось стереть их в пыль из человеческой кожи. убрать из-под ног единственную опору и смотреть, как ты не схватишься за того, кто так долго и преданно рядом. ханамия не мог отомстить судьбе за вшитую в разум ошибку, поэтому отчаянно перекладывал ответственность на предмет этой пытки, пытая его в ответ. он пустил себя киёши дальше, чем просто в голову — запер свои проклятья ему в кровеносные сосуды, истертые суставы, разодранную кожу. подарил страху боли и потери свое лицо.
как тебе видеть его так рядом?

все могло закончиться в одно мгновение, поэтому макото старался запоминать. теряться в иллюзиях давно наскучило, они выцвели и отсырели, а пока что перед ним во всей красе тускло сиял неподражаемый оригинал. он прекрасно умел держать себя в руках, а каждую делающую его уязвимым эмоцию — в клетке, но так искрило зеркало устремленных на киёши глаз, что ханамия не стеснялся там написанных признаний в том, что я скучал по твоему тупому лицу.

твоя тоска так приятна на вкус.

ханамия перестал задавать вопросы, откуда у киёши столько сил на все. даже не пытался поставить себя на его место — настолько полярные, что проще перепутать день с ночью. что за якорь у него вокруг шеи обмотан, раз он может позволить себе быть таким спокойным в его, ханамии, присутствии. смотреть так прямо и честно, ломать губы в слабом подобии улыбки, говорить так легко и с надеждой на продолжение. макото знал: злобы, обиды не будет, ненависть это сердце вырабатывать не способно, потому что оно больное и неправильное. но можно хоть каплю уважения перед способностями ханамии отламывать от твоей шатающейся, как карточный домик, жизни целые куски? хоть немного опаски, недоверия, скупого желания отвернуться, отгородиться, провести черту. быть может, просьбы оставить в покое.

киёши теппей, ты понимаешь, что позволять ему быть рядом — это селфхарм?
тягучее наркотическое стремление к разрушению их объединяло, даже если для одного это значило огрызать куски от самого себя. обливаться слезами, но пачкать зубы в крови, от ноющих костей отдирая впитавшую горечь плоть.
закрой пасть, милый, я сделаю все сам.

ханамия дотягивает до фильтра, неторопливо давит его об перила. все эти страдания, терзания, волнения — в конце тоже останется только пепел. у него тоже весь рот в крови, ядовитой, гнилой, замученной. столько лет — и все его силы ушли на то, чтобы воля в его присутствии превращалась в слюнявый, раздавленный окурок. если апокалипсис неизбежен, возьми все от последнего дня.

он держит долгую липкую паузу. в голове сразу много расчетов: сколько времени нужно, чтобы дать по тормозам, и вероятности чьей-нибудь смерти. но если убрать математику, то между ними останется только химия. как будто два эти года они прожили друг у друга в голове, а не на разных концах земли. макото поворачивает голову, смотрит киёши в глаза пристально и долго. наверное, так и должно было быть. они говорят на разных языках, но ханамии хватает ума и насмотренности, чтобы читать все труднопроизносимое в чужих глазах без труда. и неважно, что киёши и без этого очевидный до дури. без вопросов как и почему, но не хочу отпускать и давай еще — это плохо скрываемое и честное полосует ханамии вены изнутри, и перед этим фонтаном крови он абсолютно бессилен.

— бросил играть, надеюсь?

когда он, наплевав на ответы, дергается с места по направлению ко входной двери обратно, киёши по инерции толкает за ним, но его тормозят резким движением вздернутой раскрытой ладони, что тормозит в сантиметре от его груди. ханамия может рассыпать тысячу острых слов, но не позволяет себе лишних прикосновений. он бросает теппею не глядя «жди здесь» и оставляет его прикованный к месту, чтобы не возвращался, не прощался, не распинался перед кем-либо в ненужных любезностях. киёши не позволит себе этого сам — макото забирает на себя ответственность за все в его жизни, за что тот бы себя осудил. пускай они теряются в догадках, пускай знают, что ты ушел со мной не попрощавшись со своими друзьями. эгоистичное желание выставить себя особенным — всего лишь попытки сравняться.

внутри помещения лицо обдает духотой и букетом запахов. у ханамии будто таймер над головой: не тратит времени даже на лишний взгляд, сразу находит ямазаки, подвисшего возле двери в кухню, а тот, словно чувствуя угрозу, вскидывает голову и замечает на редкость торопливого друга.
— дай ключи.
длинная обреченная пауза столь тяжелая в общем фоновом гомоне заканчивается оправданиями.
— у нас смена ночью заканчивается, — ямазаки тяжело вздыхает, точно понимая, что происходит что-то из ряда вон выходящее, а значит ханамия будет слушать себя и гнуть свою линию. можно разбиться об его упрямство, но разумнее сдаться сразу. это издержки производства: ханамия все еще берет на себя больше остальных, и за это приходится платить. с каждым годом все реже, но он не разучился напоминать о том, за кем здесь последнее слово.
ямазаки затягивает с неизбежностью их с харой усталого похода до дома пешком или страданий над тарифами такси, потому что ночные автобусы — это гиблое дело, но этим лишь испытывает чужое терпение.
— вызовешь такси,  — тяжелый взгляд ханамии темнеет, — давай.
в ладонь падают ключи, но ямазаки не зол и расстроен, больше обеспокоен. провожает макото тем взглядом, которым смотрят на свинцовое небо, точно зная, что разразится гроза.

ханамии приходится завернуть к общему столу, где он нечаянно оставил вещи. сето и фурухаши не задают тупых вопросов: молча следят за тем, как вихрь подхватывает какую-то шмотку и звенит ключами. машин на их компанию было двое, но у сето в багажнике можно найти разве что пустую бутылку из-под колы. ямазаки вечно попадало: его кровно нажитую малышку дергали все кому не лень. ханамия берет передышку, лишь оказываясь перед дверьми. где-то сзади едва различим голос хьюги — не то, что бы он часто его слышал, но такое трудно забыть. весь этот шум, грохот, чужие эмоции и глупые ошибки могут все еще его спасти, они защищают, накидывают лишнее, в котором теряется самое важное — то, что острее и хрупче всего. и оказываться с этим наедине так же сильно хочется, как и страшно.

хватит, ты здесь больше ничего не решаешь.

от беготни и нервозности глаза ханамии становятся живее. он находу одевается, проходя мимо киёши так, будто не ради него одного все это устроено. благодарный зритель провожает взглядом то, как бодро ханамия спрыгивает со ступенек, чтобы огрызнуться потом от нетерпения.

— ну, долго там стоять будешь?

он совсем не пытается придать своим намерениями больше чистоты и открытости. пускай киёши сомневается, ждет подвоха, удара в спину; пускай идет вслепую, теряясь в догадках, что ему ждать и куда его будут бить. ханамия — тонкий лед, укрытый снегом. ты никогда не знаешь, чем закончится этот путь. киёши придется ступить в темноту, но сомнений в его самоотверженности нет.

на парковке полно фонарей, но блеклый свет падает на лицо ханамии, делая его мертвецки бледным. потасканная жизнью тачка пищит сигнализацией, и атмосфера дешевого хоррора чуть спадает, когда макото все-таки объясняет:
— не моя, так что можешь не аккуратничать, — открывает себе дверь и смотрит поверх крыши на растерянного киёши, — тут ехать минут десять.

город слишком темный и отныне недружелюбный. теппея можно понять головой и логикой, но ханамии хочется лишь одного — чтобы их он к черту отключил. это плохая идея. он весь сам олицетворение очень плохой идеи без причин, следствий и с крайне внезапной концовкой. немного драмы, и фонари уже вполне себе софиты. прямым текстом ханамия не скажет ничего путного. хочется казаться хуже, чем он есть, поэтому в промедлении киёши он успевает ввинтить тонкий укол. складывая руки на борт тачки, выходит на дополнительный круг дешевых манипуляций.

— передумал? хочешь вернуться к друзьям? — с давлением на нужных словах елейным сладким голосом.
там, внутри, не осталось твоих друзей, все чужие. твой единственный билет во что-то до боли знакомое и тебе верное — это ковыряться в старых ранах прямо здесь и сейчас, в тишине, в неизвестности, в тет-а-тете, во тьме.

минусы тесного запертого пространства быстро дают о себе знать: стоит закрыть дверь, оставив окружающий пейзаж в роли движущейся механической картинки, дешевой молчаливой декорации, как на первый план выходит то, с чем ханамии не так просто бороться. когда между вами раньше был океан, несколько дюжин теперь можно считать близостью. трехлетнее молчание разменять на пару-тройку важных фраз, и склеенные обрывки вполне могут быть диалогом. он этого не хотел — ни быть рядом с киёши, ни разговаривать с ним. такое бывало лишь в рамках дурацкой игры, повязавшей их однажды, и никогда не выходило за пределы душных раздевалок, пустых коридоров токийских спортзалов, шумных площадок, с потолка которых яркий свет лился на школьников водопадом, застилающим глаза.

единственное оправдание тому, почему сейчас все это должно происходить.

водить его тоже учил ямазаки. процесс походил на какую-то пытку, но договор с гордостью пришлось заключить. слушаться своих дураков ханамия не привык, но раз в год приходилось. но даже отсутствие галдежа знакомых голосов с заднего сидения было не таким странным, как уставший, неравнодушный тон киёши с соседнего кресла. живой кошмар ханамии трехлетней давности. раньше он бы без сомнений направил тачку с моста прямо в реку, будь бы это единственной возможностью избавить себя от его общества. с вещами, которые губят твою жизнь, принято расставаться. от людей, которые отравляют тебе кровь, нужно бежать.

спроси себя, почему мы оба этого не делаем.

— не бойся, — короткий смешок абсолютно бессмысленный. киёши не боится, но его мотивация додумывается ханамией не сразу. раньше он делал только то, чего от него ждали, или то, что он считал своим долгом, обязанностью. бесконечное бегство по колесу из чужих ожиданий, неоправданных надежды и чувства вины. с хорошими парнями всегда поступают именно так — и вот он здесь, вопреки здравому смыслу и своей природе. атлант, наконец-то, заебался носить на своих плечах вечно обрушенное на него ледяным дождем небо?

добро пожаловать на землю.

ханамия не смотрит на него, пускай и дороги, тротуары, перекрестки перед глазами заучены наизусть. он абсолютно не нервничает, как спокойны люди, вяжущие веревку в узел и становящиеся на табуретку. равнодушие смертника, у которого осталось лишь любопытство для грядущего эффектного под определенный им же самим конец жизни появления долгожданной смерти. киёши ставит рамку, и ханамия укладывает на временную шкалу две точки. либо только этот вечер, лишь долгие две недели — сколько вообще у него есть.
— вау, — цедит сарказм, — а было еще из чего выбирать чем думать?

машина тормозит плавно, ханамия все делает, как и всегда, аккуратно. в пустом дворе нет людей и мало света: стоит отъехать чуть в сторону от широких магистралей, как тихие спальники укутывают в безмятежный покой. сквозь декоративный забор вдоль тротуара упрямо лезут еще зеленые ветки всего щедро насаженного на территории квартала добра. таких улочек в токио на каждом шагу, а эта одна из немногих, где они, будучи старшеклассниками, проводили долгие часы. сейчас — несоизмеримо меньше.

ныряя из теплого салона в полуночную прохладу, ханамия на мгновение задерживает дыхание. игнорирует киёши, но после громкого хлопка дверью тот тоже подрывается с места. макото обходит машину, тормозит у багажника, чувствуя как скалой возле его плеча вырастает киёши. причина, по которой он никогда бы не взял тачку сето, заключалась именно в том, что тот никогда не таскал с собой лишнего хлама. открывая дверцу, ханамия видит инсталляцию как под кроватью пятиклассника. пустые баклашки, грязные кроссовки; он вытаскивает повидавший некоторое дерьмо мяч, пальцы тут же пачкаются в асфальтной пыли, но шершавая поверхность приятна наощупь. разворачиваясь к киёши лицом, передает его тому прямо в руки — ладони хватаются скорее по инерции, чем осознанно. ханамия, наконец-то, выделяет себе время на то, чтобы полюбоваться чужим лицом. затягивая паузу, прислоняется к раскрытому капоту, что за его спиной зевает пастью молчаливого чудовища.

— или это перебор и ты совсем уже не можешь? — его улыбка белозубо сверкает в оскалившимся рте. зная все ответы наперед, ему хочется всадить эту куклу вуду побольше игл, чтобы потом, когда позабытые страхи вновь оживут, ему было больнее. ханамия никогда не представлял себе этой встречи, их странных и мутных, как таинство, уединений, но он режиссирует только черными красками, бережливо пряча красные для финала.

взгляд ниже на сжимающие мяч ладони, и слюна копится на языке. наверное, ему хватит одной руки, чтобы при желании передавить кому-то шею до смерти.

ханамия с насиженного капота вскакивает так же легко.
— пойдем, — приглашение тонет в оглушающем хлопке дверцей, но киёши и так все прекрасно понимает. впереди освещенный тротуар, за ним — в сени высоких деревьев поюзанная всеми пацанами в радиусе пары километров площадка. укромное место с дороги не видно, но ханамия точно знает каждый ее сантиметр. порою они так загорались, что после тренировок хотелось играть еще и еще. адреналин, дофамин, черт его знает; макото видел, трогал, знал в лицо привязанности гораздо сильнее и губительнее, зависимости — человечнее и сложнее.

ей снова можно посмотреть в лицо. он не сводит с киёши глаз, когда они оказываются в почти замкнутом периметре, за его спиной проход, все остальное — решетка металла. не сводит, пока вытаскивает телефон и сигареты с бумажником из карманов, пока скидывает на скамейку олимпийку, и ветра совсем нет, чтобы как-то оправдать холодок по спине. дело не в баскетболе. ханамия перестал в него играть после выпуска, разве что с парнями собирались пару раз в месяц размяться. выкати он шахматную доску или два пистолета для русской рулетки — напряжение будет тем же. смотря киёши в глаза, ханамия слышит и взвод курка, и движения пешек. слышит скрип табуретки под тяжестью тела и визг колес, после которых удар об воду. приговор был подписан годами ранее, теперь это лишь прощальный ужин перед смертельной инъекцией.

не нужно быть гением, чтобы читать напротив тщетные попытки разгадать, что от него пытаются добить или что ему пытаются доказать. ханамия выдает себя лишь тенью снисхождения во взгляде, словно киёши стоит у доски, а сложная задачка ему не по зубам. давай заново. вернемся к самому началу и перечитаем условие. шершавый рыжий мяч, вместо прожекторов череда высоких фонарей вдоль ограждения. никаких лишних голосов, отвлекающих маневров, близких друзей и команды, чтобы валить на них свое желание убивать (это мне) и приносить себя в жертву (это тебе, милый). у ханамии тысяча вариантов того, что будет делать теппей, задумавшись на мгновение лишь о себе.

— я так ни разу у тебя и не выиграл, — под мелодичностью голоса прячется острый надлом.
больше, чем счет на табло — в их истинной игре счет измерялся в потраченных на лечение ран друг от друга годах. так что это была фатальная бесславная ничья.
нестрашно, если киёши долго будет чувствовать себя дураком: пока время идет, а его взгляд у ханамии на лице — тот отрывается вперед.

киёши зеркалит его движения, раздеваясь следом, и от того, что зрительный контакт не рвется, это видится ханамии до сосущей сладости под ребрами интимным. между ними ни замерший в безветрии воздух, ни полосуемая светом, словно рваными ранами, темнота, ни прощупываемое пальцами напряжение в иллюзорной пустоте. кому попытайся рассказать — между ними одинокая бездна, однажды клацнувшая зубами и не оставившая после себя ничего. попробуй объясниться перед собой, и потонешь в косноязычных определениях того, что за механизм заводит эти жернова, переламывающие кости.

что за сила заставляет киёши соглашаться снова под них лезть. теперь ведь никто не стоит над душой, не толкает в спину, не нужно больше никого защищать и нечего никому доказывать.

может, потому, что тебе просто хочется.
даже если ему будет больно, теппей доиграет — ханамия в этом уверен. завоет сросшаяся кость, забьется сердце в глотке, загудит от перенапряжения кровь в ушах — он взгляда не отведет. ханамия мог бы быть благодарным за смелость, если бы не знал наперед, как все будет. он в этих тисках себя тоже находил, пробовал, как давят они на кожу, на волю, на сильное упрямое сопротивление. уберись, исчезни, умри.

счет на табло за два матча их войны в два акта для ханамии мог бы быть неутешительный, если бы за кулисами, в качестве бутафории, не валялась чья-то изящно надломанная жизнь. когда свет гаснет, ханамия чувствует себя победителем. когда уходит домой — разбитым в прах.

мяч долбит словно гром, предвещающий грозу, словно кого-то хоронящий колокол. слишком тихо вокруг, замерло все: от ветра в деревьях до вздоха у макото поперек шеи. киёши отправляет мяч в кольцо — характерный скрежет избитого металла возвращает на годы назад.
— упаси господь, — сквозь пренебрежение лезет подавленная обида, как обижаются на тех, кто не оправдал тобою же возложенных ожиданий, — меня это в должной степени никогда не интересовало.
на тех, кто так и не смог тебя полюбить. игра никогда не была самоцелью, и так и не стала ни смыслом, ни удовольствием. у ханамии был только импульс что-то делать, чем-то занимать руки и нервную голову, затем — просто водоворот и тщательно подобранная им же самим компания.

ему было весело играть в злого гения, а в не баскетбол.

чужая жизнь вырисовывалась угольными росчерками, мрачными тенями: тоска по азарту, куражу, кричащей толпе на трибунах, чьему-то сопению на ухо после победного данка. киёши из тех, кто придает всякой чепухе слишком большое значение. готов себя вспороть ради дешевой блестящей мишуры, которую слишком просто порвать. есть смерть и время — они отнимают, но лечат. приносят боль, потом целуют в раскрытые раны, умоляя терпеть. ханамии бы ставить себя к ним в один ряд.

— до тех пор, пока ты не упадешь.

не агрессивно, не зло, а констатацией факта, тихим смирением. ему больше не нужно угрожать, чтобы придать своим словам веса — киёши знает, что ханамия редко болтает попусту. костей в его теле навалом, и каждая лечится долго. пускай никто из противников на площадке не видел, как бы он бил голыми руками, но вряд ли у кого-то могли остаться сомнения, что ханамия струхнет в последний момент и пощадит. даже сейчас он чувствовал себя вооруженным до зубов, имея в ладонях лишь тяжелый мяч. словить было легко, а тактики в один на один нет никакой. можно оставить лишь ярость и скорость.

тело помнит механику, а разум — не воспринимает соперника всерьез. киёши может скрипеть зубами, сжимать кулаки, стоять стеной, но никогда не успеет. все навыки ханамии не имеют смысла, пока удары мяча и несложные обводки играют лишь вспомогательную роль. главная — в том, чтобы ловить взгляд, заставлять его сердце биться чаще. баскетбол ведь до жути контактный вид спорта, обожаю это оправдание. касание плечом едва заметное, и ханамия подпрыгивает, чтобы забросить мяч. ловит его снизу, оборачивается к теппею лицом, и оно, довольное на миг, искажается деланным удивлением:
— о, пожалуйста, только не говори, что ждешь, что я начну извиняться, — гулкий удар рассекает каждое слово, — или хоть каплю жалеть.

разыгрывающему с центровым трудно тягаться в силе: когда киёши оказывается ближе, это все фатальнее бросается глаза. то, насколько он выше и крупнее, а оттого — неповоротливее. свет одного из фонарей ровно очерчивает кольцо впереди, направленный туда будто специально. но пара мячей точно в него, и еще на одном у ханамии дрожит рука. киёши подбирает мяч, и макото все еще отслеживает в этом закономерность.

киёши спрашивает, зачем тогда, и из его уст необдуманное «мы» режет слух, пронзает уши гудящим сверлом. ханамии бы вздрогнуть, между ними только злой рок и страшный суд, но мышцы собраны от внезапной нагрузки, каждое движение становится острее. ханамия не отказывает себе в удовольствии улыбнуться: по раскинутым нотам киёши играет вслепую, но точно. поцарапанное кольцо снова трясется, а, чтобы отобрать мяч, приходится едва не столкнуться с киёши грудью. он бы задавил, смел по пути, но можно нырнуть под руку и, едва не потеряв равновесие, выбить. ханамия попадает под яркий свет, и, поднимая потерявшие пугающую темноту глаза, позволяет полюбоваться тем, как ему чертовски весело.

— я хочу, — не затыкается даже во время броска, — чтобы ты увез отсюда что-то по-настоящему ценное.

когда мяч падает, ханамия его не ловит. у него трофей посерьезнее: важнее словить взгляд напротив, задать безмолвно вопрос. снова попадая в тень, он направляет на киёши заряженные пистолетные дула. когда тот узнает ответы на все свои вопросы, то победителей и проигравших больше не будет. ханамия слышит, как пенится кровь, закипая, и яд из нее подбирается выше, потечет по зубам, осядет на языке. одно неверное слово, и от искр в глазах что-то вспыхнет.

по чуть взмокшей спине пробежал холодок. на самом пороге все-таки стало самую малость волнительно: пускай ханамия и видел будущее для себя, для них, для нас — к нему он не был готов. надвигалось цунами, а он мог лишь смотреть на зарождающиеся на горизонте синие волны, не смея и тронуться с места, чтобы спастись. то, что приковывало его — не к земле, нет, к киёши — тоже было какой-то жестокой природной стихией, не понимающей ни мольбы, ни угрозы. токио может уйти под воду, а ханамия так и будет стоять, теряя себя в столь непривычно темном огне чужих глаз.

даже не было примерного сценария в голове когда-либо. расходясь пару лет назад без прощаний, ханамия свято уверовал в последнюю встречу, четко поделившую путь на праведный и безбожный. киёши для него не закончился в тот день, остался в слоях смелых мыслей, размытых иллюзиях, нежеланных и оттого нередких воспоминаниях; но все, что роилось в сознании, еще было поправимо. мучало, травило, пытало, но оставалось запертым в черепных костях, похороненным, спрятанным на дно.

когда он рядом, годы, мысли, ошибки, принятые решения сжимаются в одну точку — дырку от пули на виске.

на пальцах просто дорожная пыль, а не пепел с когда-то давно сгоревших мостов. если бы у ханамии было время подготовиться, он вел бы себя чуть сдержаннее, предусмотрел бы все детали, расписал бы каждое слово наперед. он выглядит знающим и ждущим, держащим все под контролем, а не тем, кто внезапно решил потерять все, но последнее ближе к правде. киёши теперь тоже к ней как никогда близко. нужно было засунуть его сюда, чтобы он начал задавать себе, ханамии и мирозданию правильные вопросы. впрочем, задай он их тогда, когда раны были совсем свежи, макото бы долго и громко смеялся. тогда это казалось частью игры, помутнением рассудка, багом в отлаженной системе. ошибка найдена, но не лечится. шрамы тоже остаются навечно.

— есть.
он впервые при нем улыбается по-другому, размыто, слабо, чуть-чуть задумчиво. козырей полные рукава, как если бы киёши играл в дурака, а ханамия доставал в ответ ножи. эта пауза — признание собственной беспомощности, бессилия, неспособности. раньше это мерзейшее чувство бесило до зубного скрежета, до красных всполохов перед глазами, до жажды крови, слепой и жестокой, как и не у человека вовсе. злость давала так много сил и энергии, чтобы люди вокруг задыхались, кожа с их локтей сдиралась, паника билась у них комом в горле. знали бы откуда в нем столько желчи и яда, стали бы непременно жалеть.

киёши понимает перемену — наверное, он просто понимал ханамию всегда. тоже забивает на мяч, подходит ближе, замирает близко и неминуемо, и, несмотря на то, что пространства вокруг полно, ханамия чувствует себя запертым в клетке, словно дернись он с места, и теппей не станет просто смотреть вслед; поэтому он так и не поднимает взгляда больше, теряет его где-то в складках чужой одежды. между ними расстояния меньше, чем вытянутая рука, но ханамия ее тянет.

— все, что я хочу, — кончики пальцев едва касаются ткани на груди, под которой бешено заходится сердце из плоти и крови, — я слышу.

оно не такое, каким все привыкли тебя представлять. никакого железа, камня и пламени там нет, только кусок алого мяса, гонящий топливо по венам. его вполне себе можно достать — вспороть кожу, разрезать мышцы — и вытащить на свободу, сжать в пальцах, услышать бой его совсем близко. ханамия смотрит на свои пальцы, касающиеся киёши ровно над сердцем, и с горечью признает, что так и не нашел ответа на вопрос, чего он все эти годы желал больше: вырвать это сердце из груди или зарыть в нем самого себя.

его ладонь сжимается, крепко хватаясь за одежду, и резко дергает на себя. киёши все еще высоченный, мешающее расстояние по-другому не сократить, не будет же в самом деле ханамия к нему тянуться. он тянет его самого, чтобы их губы столкнулись — все еще по плану, автором которого макото считает не себя, а судьбу или что там еще над ним столько лет издевается. чуть приоткрытый рот, и сперва, несмотря на силу касания, оно абсолютно просто, почти что наивно — но воздуха в нем нет, клацает пасть голодного зверя, и ханамия ей вторит, целуя киёши по-настоящему. с силой, с грохочущей в сердце истерикой, с давлением на его теплые сухие губы, и пальцы на его груди сжимаются судорожно, притягивая к себе все теснее, будто цель царапать проклятую мышцу все еще не потеряна.

становится проще. это как кровопускание: дай зараженной крови вытечь, и, пускай подкосятся колени, в голове будет чуть яснее. ханамии давно не было ничего так кристально ясно, как будто вынесенный приговор наконец расписал ему жизнь до самой смерти. только разве что боязно, что так теперь действительно будет всю жизнь, но жить по-старому было невыносимо. болело, ныло, резало изнутри. не абстрактное нечто, повисшее над головой, как проклятье, а ты брал в свои руки эти ножи. ханамия говорил себе: я просто защищаюсь.

касание языком, и отсутствие правил в этой игре выходит на новый уровень. целоваться становится веселее и свободнее: ханамия дает на пробу своим зубам чужие губы, и язык киёши у себя во рту заставляет его разжать ладонь и повести ею выше, укладывая на плечи. вторая рука оказывается там же, обманчиво ласково обводит предплечья, и мокрый громкий поцелуй рвется так же резко, как начался. ханамия отпихивается, толкает изо всех сил, а, когда киёши на миг дает слабину и подается назад, явно пытаясь попросту понять что происходит, то подставить ему подножку становится совсем просто. он падает почти аккуратно, упирается ладонями в покрытие и, должно быть, отбил задницу. пятно света позволяет насладиться картиной в мельчайших деталях: на лице у киёши так много эмоций, в устремленных на ханамию глазах так много вопросов, что тот даже не берется их перечислять и записывать. да ладно тебе, руки-ноги целы. взгляд ханамии холодеет, блестит словно гладкое начищенное лезвие.

вся эта лестница вверх, причисление к лику святых; ему все это не светит, как наизнанку себя не выверни. если киёши хочет играть на равных, то до ханамии ему придется упасть. тот взглядом сверху вниз на него упивается досыта. меняешь систему координат и отсутствие воли перед киёши оборачивается безграничной властью. ханамии нужно всего два шага, он обступает киёши вытянутые ноги и, будто ломаясь в бессилии, опускается вниз. колени бьются по обе стороны от его бедер, макото на них смело усаживается, и упирающиеся в резину ладони возле чужих плеч ничуть не дрожат.

в абсолютной тишине дыхание так громко. фонари вдоль сетки на своем посту, и ханамия их обыгрывает, наклонившись ниже, чтобы целовать и заслонять киёши свет.

и не было никого сильнее него.
в обманчивой покорности киёши можно было потеряться как в тумане, не заметив волчьи ямы под ногами. до тех пор, пока не ударит наотмашь своей волей, упрямством, верой во все то тупое, что ханамия громко и драматично презирал. сейрин всем составом на нем выезжали, и поэтому, когда на третьем году кто-то из парней принес новость о том, что у старых врагов дела ныне совсем не идут, то ханамия только пожал плечами. предсказуемо. не на кого надеяться, не на кого вешаться — они же всегда это делали. собственная выходка в ресторане теперь отдает запашком вспыхнувшей не по делу ревности; они же всегда были рядом — эти прямолинейные и недалекие, что хьюга, что рико. вечно говорили киёши что да как делать, чтобы все в конечном итоге было правильно.

ханамию злит мысль, что теппея кто-то так трогал и как-либо целовал. за ним увиться проще простого — такие вырастают выгодными партиями, идеальными мужьями, хорошими отцами, смотри и любуйся тем, насколько райской он сделает жизнь для того, кого выберет. есть же из кого выбирать. ханамии бы, наоборот, вечность его лица не видеть. ему ваш безупречный без лишних усилий куски жизни обернул в пылающий ад.

иногда забывалось, будни высасывали дурное из головы, не давая времени на рефлексию, но к ханамии в постель то и дело забиралась тревожная бессонница и в звенящей пустоте мысли то и дело возвращались к исходной точке — той, где он оказался слабее. чужое имя на годы вперед стало звучать как заклинание, выключающее в ханамии последние остатки человечности. его произносить осмеливался и без того только первый состав, но и те, всякий раз вспоминая принципиального соперника, косили взгляд на капитана, гадая сколько яда стечет с его пасти на этот раз. думали, что ханамию бесит напоминание о собственных неудачах.

если бы смертельную болезнь можно было таковой назвать.
не из кого было выбирать; ханамия не любил людей в принципе. в навязчивых тяжелых мыслях не было ни капли романтичного. иногда хотелось убить — голыми руками, своими зубами — за то, что так и остался нетронутым. ханамия всек себя киёши в кровь и кости, ни разу не коснувшись даже пальцем.

этот голод наконец-то добирается до плоти, лезет внутрь, как язык в глотку. киёши поднимается, и ханамия, выпрямляясь, опускает руки ему на плечи, медленно гладя широкий разлет. наверное, макото просто не встречал никого себя сильнее, кто бы оказался крепче его ярости, кому бы не делали больно все его острые углы. перед кем он бы видел себя невыносимо человечным, и эта позорная слабость пугала. цепляться за плечи киёши — почти что успокоение. теперь свет очерчивает их лица белизной, и ханамия старается не смотреть: каждая черта так четко и так близко, как никогда раньше не было. скулы, острая линия челюсти, и если рвется поцелуй, то господи, блять, не смотри мне в глаза. у киёши на ярком свету то ли мед, то ли золото — ханамии к тому, что в нем светится, хочется прикоснуться языком.

и когда киёши целует его шею, касаясь губами кожи над кровотоком, пульс в нем становится громче.
ладони на спине теплые и держат крепко, ханамии так сладостно и волнительно от этого жара, что изо рта дыхание все более резкое. он запрокидывает голову, молча предлагая — целуй, и пальцы скользят вниз по спине, не замирая у края одежды, а тут же плавно забираясь под нее, чтобы трогать голую кожу под майкой. впервые и трепетно, будто лишь только на пробу. на шее смыкаются зубы и проходится влажный язык — ханамия отвечает притираясь теснее киёши к груди и чуть двигая бедрами, плохо скрывая разлившееся кипятком внизу живота возбуждение. вокруг пустота — куча мест для маневров, чтобы себя спасти, но со всех сторон будто пропасть и нет никакой опоры, кроме друг друга. ханамия убирает последние остатки свободного пространства между ними, словно так больше шансов доцарапать киёши до сердца, но короткие ногти лишь ведут вдоль позвоночника под тканью, и это ласка, а не угроза.

быть может, имея шанс выбрать, он снова бы выбрал его. знание того, как горячо и идеально руки киёши ложатся на его, ханамии, тело, вгоняет в крышку гроба последний гвоздь. видя его, макото всегда хотелось что-то разрушить, и вот теперь он, кажется, принялся за самого себя. отпускать голову от бестолковых терзаний оказывается так легко. и, видит бог, давший себе волю киёши нравится ханамии сильнее всего. потому что нет пустых разговоров и лжи во спасение, есть только сладость и терпкость касаний, искрящее напряжение в воздухе. кратковременное перемирие, и ханамии уже тяжело бороться за прежние принципы. они не имеют смысла — все лишь холостые выстрелы в воздух, предупреждающие, что будет больно и плохо, что сейчас бесполезно и безнадежно, но, когда руки киёши смыкаются на нем крепче, ханамия чувствует себя найденным.
и до смерти — красивой, геройской — желанным.

в рубашке становится жарко, объятия теппея душат, запирают в себе как в клетке. в венах под шеей он должен слышать не кровь, а шипение собой же оставленного там яда. нечаянно, конечно, ты бы не причинил зла умышленно, но так уж вышло, что шрамы не так болезненны как поцелуи. и в том, как резво киёши бросается в предложение быть ближе, нет ни капли глупости и наивности: когда ханамия так тлеет, он безобиден, как змея, которой вырвали зубы.
я оставил их у тебя под кожей.

его губы замирают возле уха киёши, жгут горячим дыханием.
— ты уверен? — насмешливо, из последних сил и с последней надеждой на то, что все еще можно исправить. уверен ли ты в том, что не будешь жалеть, и в том, что вытерпишь тошное послевкусие. уверен ли, что сохранишь меня в тайне и будешь жить дальше. уверен ли ты в том, что я не хочу тебя убить.
что-то толкает его сперва вновь целоваться — выхватить ладонью подбородок, поднять к себе, прижаться губами крепко, отчаянно, скользя языком глубже внутрь. совсем не страх ответа, нет; ханамия сдал все свои крепости и принимает поражение гордо — чтобы ни сделал киёши, о том, как он ранит, никто не узнает. в груди бьется бешено, и так заводиться со столько простых касаний почти что преступно, словно впервые дорвавшийся школьник, но ханамия знает себе оправдание: никого и никогда он не хотел так сильно. поэтому тело отзывается само: движения бедрами медленные, неторопливое раскачивание задницей у сидящего под ним киёши по члену, чтобы тот ни на миг не сомневался в том, как ханамии до одури хочется большего.

ханамии должно быть холодно, но каждое касание рук как ожог — сбитое дыхание становится громче и близость самую малость пугает. киёши согласный, готовый, такой неразумный, что свои демоны, встречаясь лицом к лицу с чужими, принимают тех за равных. их нельзя привести к одному знаменателю, но ханамия чувствует, что сила и нежность их поцелуев равны. и если макото может заставить киёши упасть, то тому не составит труда уложить его на лопатки.

победителей уже точно не будет.

он нависает сверху, и все внутренности сжимаются в ледяной комок от того, как сладко и как хочется быть под этой силой, как приятно ей в конечном итоге проиграть. под лопатками пыльная резина, а взять за руку, переплетая пальцы, едва ли не интимнее, чем глотать чужое дыхание. смотреть в глаза опаснее и важнее, чем чувствовать сквозь ткань одежды вставший член; не страшно спалиться, что он киёши до красных всполохов перед глазами хочетхочетхочет; страшно задать себе вопрос, как долго ты этого желал и почему делал все, чтобы этого не случилось.

ханамия выгибает шею — голод поцелуев по ней вынуждает кусать себе губы. освободившиеся ладони он тут же опускает киёши на плечи, обвивает крепче, пропускает волосы на его затылке сквозь пальцы. теппей аккуратничает, но торопится: пуговицы сверху щелкают, мокрый язык проходится по оголившейся коже. собственный учащенный пульс отсчитывает секунды до взрыва, ханамия загадывает не пропустить свой поворот, потому что вероятность разбиться становится слишком близка. они не будут жалеть — ни за что, никогда. и киёши все еще долбанный рыцарь со своей вкрадчивой, наивной заботой, которая обезоруживает и приходится как нельзя кстати.

— можно, — ханамия впечатывает ему в рот свои губы, а потом прямо смотрит в глаза, — только не здесь.
здесь никто не насладится теплотой и голой кожей, а второго шанса не будет. нужно быть каплю умнее, выгнать алый туман с глаз долой и позволить рациональности взять вверх над чувствами. по отношению к киёши ханамия этим занимается будто бы всю жизнь, но когда он на твоей стороне, а не вражеской, то получается куда лучше. у макото в ведьмовских глазах немой вопрос, смешанный с вызовом, и киёши сводит дважды два, говоря про то, что остановился в отеле. его секундную растерянность снова выбивает влажный поцелуй, как согласие и скрепленная печать, и ханамия фиксирует свое поощрение тихим выдохом ему в губы:
— можно.

он чуть толкает киёши в плечи, заставляя встать, и когда тот поднимается, то на мгновение они меняются — ханамия смотрит снизу вверх, но в ответ ему протянутая ладонь. оба в пыли, но он цепляется за руку. киёши умудряется и за талию его схватиться, и в вынужденной паузе в глаза с криком бросается сумасшествие происходящего. приходится пару раз глубоко вздохнуть, чтобы вернуть себе контроль над телом; возбуждение, не нашедшее выхода кипит внутри, рычит и злится. целоваться проще, чем вести себя как нормальные люди — ханамии уж так несравнимо. он выпутывается из объятий и идет, захватив одежду, вперед, чувствуя, как киёши идет следом. спасает отсутствие необходимости друг другу что-то объяснять, оправдываться за тягу каната, натянутого меж грудных клеток.

садясь в машину, ханамия ловит свое отражение к зеркале, и оно оставляет желать лучшего. дыхание пришло в норму, но губы все еще растерзаны, и это не оставляет ни единого шанса себя обмануть. киёши после того, как называется адрес, продолжает разглядывать профиль ханамии, будто прося или дожидаясь чего-то еще, будто с надеждой, что все изменилось и теперь с ним будут ворковать или хотя бы не пытаться скрывать свои чувства; но у макото плотнее сжимается челюсть, на языке — чужая слюна, и все, на что он способен — это пытаться следить за дорогой вместо того, чтобы представлять на себе эти руки. глаза закрыть хочется нестерпимо, и грудь пережимает от неминуемости грядущего, словно бетонной плитой будущих терзаний, что вдавят кости в землю.

мелочи помогают отвлечься. ханамия вспоминает про забытый на площадке мяч, служивший долгие годы трофейной реликвией, но десяток чужих сотрясений не стоит одного разбитого сердца, и оголять его сильнее ханамия не собирается. мелькающий город кажется пустым, будто киёши не номер себе снял, а целые улицы выкупил, чтобы они в нем остались одни. маленькая симуляция последних лет жизни ханамии, где не было ничего, кроме мыслей о том, чем ты никогда бы не смог для него стать. лучше молчать и не рыть себе могилу, откуда гнилье застарелых чувств не поднять из мертвых никакой реабилитацией в штатах, и ханамия не теряет контроля и руля, даже когда бедро обжигает касанием большой горячей ладони, и, видит бог, не чтобы что-то доказать или напомнить, а просто потому, что ему, киёши, так хочется. низ живота сладостно тянет от ненавязчивого, но собственнического жеста, и будь они в компании, то это стало бы кричащей вывеской для всех остальных о том, что и кому принадлежит; но киёши опаздывает на пару лет с такими заявлениями, а лишние глаза все равно ничего не поймут.

в движениях ханамии много уверенности: он быстро дает по тормозам возле залитого светом центрального входа. не задается целью теппея смутить, но вдруг тянется через его колени в бардачку, едва не задевая его лицо волосами, чтобы щелкнуть дверцей и перерывать там кучу барахла. выпрямляясь, он тихо смеется:
— ты не захочешь знать, чье это, — и всовывает в чужой карман полупустой тюбик смазки. за разумностью хочется спрятать дурацкую провокацию, от которой не хватило сил удержаться, потому что киёши, когда инстинктивно растерян, становится что-то более чем привлекателен и красив; становится таким, что ханамии хочется целовать ему веки и тыкать пальцем в нос, но он вовремя берет себя в руки и выходит прочь.

внутри здания приходится поменяться ролями: здесь все было на чужое имя, и следом приходится идти уже ханамии. в холле все еще неестественно пусто, но никто не трогает их и лишним словом, а дожидаются лифта они стоя плечом к плечу. с его бодрым звонок и распахнутыми дверями в голове тоже ставится жирная точка: сперва были желания прощупать пульс на старых чувствах, затем выдавить их из себя словно яд и неожиданно проломиться под ответной тяжестью — все этого в списке ни на день, ни на жизнь не было, но итог умопомрачительный. двери закрываются, ханамия опирается спиной на противоположную от киёши стенку и устремляет на него взгляд, срывающий одежду с плеч, а кожу с костей.

отражение в зеркале замерло, словно время остановились и сердце в узкой грудной клетке перестало биться. долго всматриваться в свое лицо было почти противно: оно, осточертевшее, не становилось лучше, мягче, приятнее на вид. оно все еще было бело и каменно — его гордость и последний бастион. сжатая челюсть, искусанные губы, испытывающий взгляд, тотальный контроль — ни один мускул не дрогнул на лице ханамии, пока демоны бились об ребра, запертые силой воли в тюрьму, и выло их кормящее сердце.

эта пауза, растягивание процесса, вполне удачные попытки вести себя по-взрослому давали одну страшную побочку: не было спешки, чтобы забыться. чтобы потом обманывать себя состоянием аффекта и сиюминутной слабостью, глупостью. нет, закрывая за собой дверь в ванную, швыряя рубашку в сторону, ханамия с ужасом понимал, что времени у него полно. оно все уйдет на то, чтобы он максимально тесно прочувствовал всю неизбежность, запихал себе иглы под ногти сильнее, и боль непременно заполнит каждый отведенный ей уголок бездны.

было бы здорово быть глупым, не анализировать прошлое, не видеть будущее. здесь похоронка и крещендо, разрыв аорты, лопнувшие струны, чтобы содрать с себя всю фальшь и острый взгляд себе же в душу, темную и сырую. убрать мусор из головы, вытащить швы из незаживающих шрамов, чтобы себе прямо и честно: тебе к нему нужно, тебе к нему хочется. это станет ошибкой, новой резанной раной, то нет опции сбежать, иначе выстрелит самому себе в голову. другого шанса быть ближе не будет и не надо, пускай так — то ли сломано, то ли случайно, пускай думает себе, что хочет. это не поиск тепла, все страшнее — поиск лекарства для не дающей покоя болезни, морфий в разодранный сгиб локтя.

ненависть той же природы, что и страсть — все полыхает, кругом ожоги и пепел. ханамии нравится, как горечью наливается сердце, а кипятком — низ живота, когда он, не отрывая от отражения глаз, прокручивает одни и те же мысли заново: в самом деле же собрался трахаться с киёши, замер в шаге от этого. нет, не так, хуже и сложнее, собрался дать киёши себя трахнуть, как в самых кошмарных, желанных снах. все теперь так реально. осознанность происходящего бьет поддых и сгибает пополам. куча ниток слетели с пальцев, паутина сгорела, самообладание — продано за поцелуи. ханамия просит себя лишь об одном: сделать все, чтобы киёши так ничего и не понял.

рубашка остается забытой в ванной, ханамия наспех обратно влезает в штаны, и холод скользит по мокрым кончикам волос, прилипших к шее. отсутствие формальных разговоров о погоде он все еще считает за благо, им не нужно разряжать атмосферу — пускай накаляется до предела. вся невылаканная нежность смыта как грязь — никто друг на друга не бросается. ханамия машет головой, не поднимая на киёши глаз, тот исчезает через пару секунд из поля зрения. можно было так много обсудить, узнать друг о друге хоть что-то, кроме домыслов, посмотреть куда-то глубже, вдруг судьба не смеется, а знает все лучше тебя; но у ханамии нет сил на очередное представление и нет терпения на бытие человечным. если он раскроет рот лишний раз — киёши будет задет. хорошо, если языком, и плохо, если словом. ядом пропитано все насквозь, и даже если теппею не больно сейчас, эта бомба замедленного действия вшита ему в кости.

черты его лица смягчаются — задумчивость делает ханамию уставшим, эта пытка осознанием должна рано или поздно закончиться. злость и усмешки заканчиваются, на киёши смотреть получается только как на расколотое надвое небо, за которым лишь апокалипсис. безликий номер убирает шанс отвлечься хоть на что-то; ханамия дергает пару тумбочек и не находит там презервативов, у себя по карманам тоже все закономерно пусто. он не планировал ничего из этого, но волна смирения прибивает ко дну. хорошо, пусть так. никаких нервов — они остались сожженным так давно, что будто бы вечность назад, а прикосновения киёши ощущаются иначе, чем сотни до этого. словно другие люди трогали его кожу остывшей и синей, а теппей касается содранной плоти, целует в самую кровь.

снизу вверх становится фатальным, когда ханамия садится на край заправленной постели, оперевшись на руки, а киёши, возвращаясь, вырастает перед ним взаимно полуголым. взгляд лениво ползет по торсу, и хочется выть, как же всегда он был хорош. под грудью бьется спокойно — им обоим нужно было передохнуть, а по плечам стекает недотертая вода. прямого взгляда макото избегает, разглядывает полотно перед собой, и даже когда становится любопытно:
— первый раз? — голос почти безразличный, а за ответом не наступает никаких успокоений. отрицательный ответ сделал бы больнее — так ревностно хочется выгрызть себе место в чужой груди, что подойдут любые средства. все в порядке, все будет просто, эти мантры ханамии нужнее.

искры плавно становятся пламенем. он выпрямляется, протягивает пальцы к клетке ребер, гладя кожу; киёши перед ним как игрушка, но текстуры мало, ханамии нужны запах и вкус, и поцелуи сразу приходятся в низ живота, медленные, мокрые, оставляют следы. он оставит их еще сотню, и растягивать ласку нет ни сил, ни смысла. киёши замирает, а ханамия его целует там, где искреннее всего, и так, как никем никогда не наслаждался. все остальные — бумага и камень, и только он — плохо запертый в тело солнечный свет, что сквозь трещины бьется и слепит, закрытые глаза ханамию не спасают. раньше раздражающее касание волос отзывается сорванным вздохом, он вздрагивает от мысли, что позволил бы, да, ты можешь сжать их крепче.

можешь вообще все, что угодно.

не покорность, а наваждение. губы спускаются ниже, а ладонью ханамия успевает обхватить киёши член сквозь штаны, цепляясь намертво за шальную безумную мысль про господи, блять, какой он большой. туман стелется, чернота заливает глаза. киёши завтра подумает о неправильности, а сейчас он делает верно все, но ханамия не про нежность и поблажки. он полоса препятствий, вечное превозмогание, никогда не награда, а посланное тебе богом наказание. ждешь, что толкнет с обрыва, но он заставит тебя упасть самому. когда киёши наклоняется, его шея тут же оказывается в объятиях, с силой тянущих на себя, и ханамия откидывается на кровать, чувствуя как вновь распухли мокрые губы, как с них срывается пьяно и обещающе:
— иди сюда.