крепкий сон любезно обходил росинанта стороной всю сознательную жизнь, поэтому он резко открыл глаза, стоило смурной роже смокера лишь нависнуть над ним. его вечно серьезное и будто раздраженное лицо с хмуро сведенными к переносице бровями ужасно не сочеталось с тем, кем он по сути был, но неизменно производило впечатление. у росинанта давно вылетело из головы, что он тут вообще-то старше и по воинской иерархии, наверное, умнее; в красноречивом взгляде смокера была установка к конкретному действию, и росинант молча поднялся с постели, вслепую пытаясь попасть босыми ногами в холодные шлепки.

у него хотя бы была возможность спросить и узнать, куда дальше закинет его эта хаотично дисциплинированная машина. у большинства на этой стадии службы была мечта попасть в милость какого-нибудь капитана, чтобы он таскал тебя с собой по всем сторонам света, посадил на базе или утопил в море, но уже без учебы и тренировок, на практике превращая малолетних гордецов в безымянные таблички на берегу. они грезили о них, как девчонки о пацанах из бойз бенда, перебирая тревожные слухи ночами и возводя неумелых вояк в ранги живых легенд. их со смокером вынужденные соседи тоже вечно шептались о том, кем едва ли успеют стать, словно за пределами казармы не было никакой другой жизни. им нравился начальник этой базы, им нравилось, что он, говорят, был слишком жестокий, и росинант перестал пытаться завести с чужаками хотя бы приятельство в самый первый же день. никакой капитан или вице-адмирал не возьмет его с собой на корабль — хреновый груз ответственности, который никому не следовало брать. смокер тоже не ждал счастливого билета, тем самым капитаном предпочитая поскорее стать сам.

росинант был плохим напарником во всех секретных делах, в ходе которых лучше бы остаться незамеченными, но, во-первых, смокер был его другом, а это то, что росинант в дозоре быстро научился ценить. все эти базы, если тебе легко даются все причуды инструкторов, становятся скукой смертной. росинант никогда не производил впечатление образцового кадета — эти гордые мальчики с высоко задранными носами и расправленными плечами. росинант сутулился и смотрел на ровесников сверху вниз, однако к нему при любой нагрузке было едва ли не меньше всех вопросов и замечаний. у всех — кроме, разве что, штатной медсестры.

синяк под ребрами все еще болел, и, плетясь за смокером, росинант бездумно расчесывал только зажившую ранку на ладони. так вот, во-вторых, с тем было совершенно невозможно спорить.

простое правило — не высовываться после отбоя — посылалось чаще всех. дисциплина должна была стоять превыше всего, так по крайней мере говорил сэнгоку, но росинант достаточно долго был хорошим мальчиком, чтобы это успело ему надоесть. с тех пор, как к нему прилипли и смокер, и вечно попадающая в неприятности бельмере, серая служба заиграла новыми красками и запахла откровенной ложью. врать старшим по званию было весело, нарушать правила — еще веселее. следовало начинать волноваться, но росинанту было спокойно и безмятежно как никогда.

выйдя во двор, тихий и безлюдный, он уставился на окно в кухню, заранее предупреждая смокера, что ловко забраться туда у него ни за что не получится. тот махнул рукой, подтянулся и исчез в черной пасти оконного проема, еле слышно приземлившись по ту сторону. росинант тяжело вздохнул и попробовал влезть хотя бы без лишнего грохота, но, спустя пару кряхтящих минут, его немаленькое тело свалилось на пол. виноватый взгляд росинанта, кажется, смокера не пробрал, но вежливому молчанию он тоже был благодарен.

там, где росинант слыл славным мальчиком, смокер был занозой в заднице у всей базы. и на предыдущей тоже, и еще в учебке. у него все получалось и формально не было причин быть им недовольным, но подчинение — дело тонкое, и далеко не всем дается. что-то нужно было понять в себе или сломать, чтобы выполнять приказы, которые тебе не нравятся — росинант редко встречал у себя внутреннее сопротивление чужой властной руке. дрессировать же смокера было бесполезно; росинант боялся, что отстрел бешеных щенков был вопросом времени.

напарники стучали на него уже трижды, и это уже было больше утомительно, чем мерзко. у смокера были проблемы, но это не мешало ему сочинять новые, поэтому они и шатались по темной кухне посреди ночи. росинант заглянул в первую попавшуюся кастрюлю, заулыбавшись собственным мыслям. упорядоченная жизнь ему нравилась, но отклонение от расписания, устава и безликих сослуживцев в пользу бешеных собак заставляло чувствовать себя человеком. призраки с мари джоа не таскались за ним, пока смокер утаскивал росинанта в сомнительные авантюры, словно даже те не решались за ним следовать. донкихот же — смело и без сомнений шел, пока темнота съедала его силуэт. смокер что-то бубнил про алкоголь, которого здесь ни за что не могло быть априори, но, побоявшись, что разочарованный друг полезет за искомым в кабинет к начальнику базы, росинант любезно молчал. за такое акаину не простит даже адмиральского сыночка.

Воспитание молодого поколения — прерогативная обязанность главы семьи. Дофламинго всегда четко знал, что и как нужно было делать, даже если это не вписывалось в его планы изначально; а если вписывалось, и место, и случай, и обстоятельства складывались — событие могло быть распланировано на годы вперед со всеми подробностями. В основном, конечно, дети в его семью приходили стихийно, из большой милости Донкихота и для некоторой его радости: никто не мог так искренне восхищаться им, как они. Все эти беспризорники оказались в семье только по добросердечности Дофламинго — не больше; всех их он нашел и подобрал самостоятельно, разумеется, с расчетом на дальнейшую помощь, но и без злополучной капельки циничного альтруизма здесь не обошлось. Так было абсолютно всегда — Росинант не дал бы соврать, — но, разумеется, ожидалось, что кто-то эту систему отношений разрушит.

Это был Ло.

На удивление, его заявка о себе была довольно броской и бескомпромиссной; Дофламинго никогда не смог бы пропустить настолько юное и чудесное дарование. Как изобретательно он подошел к своему появлению, какие слова подобрал; сразу стало понятно, что этот мальчишка пойдет далеко и упускать такой самоцвет из вида было просто опасно: попадет не в тем руки, получит неправильную огранку — и блеск выйдет кривым и неярким, и ничего с этим сделать не получится, только стачивать под ноль. Дофламинго и не думал упускать такой шанс, а потом все завертелось само собой: Трафальгар рос, тренируемый всеми офицерами и Росинантом в том числе; ему прививались полезные привычки, а Донкихот-старший лично следил за тем, как шло образование юного дарования. Конечно, Ло, кажется, сначала не совсем понял, что попал не к простым пиратам, но сдавать назад было поздно — на чистом упрямстве вывозил первые месяцы, а потом втянулся, стал проявлять рвение и желание, стал выгодно отличаться от остальных ребятишек, хвостиком таскающихся за молодым господином. И в тот момент, когда Ло стал юношей, качества его личности — как собственные, так и приобретенные в процессе воспитания — определили его судьбу.

Дофламинго все спланировал изначально. Трафальгар его не подвел.

Впрочем, это не значило, что ему доставалось меньше наказаний и больше любви — как раз, все далеко наоборот: Донкихот требовал больше, потому что знал, что имел абсолютное на эти требования; расти будущей правой рукой, а потом, возможно, и наследником всего того, что Дофламинго заработал и построил, не самая простая задача. Несмотря на это, чем больше он закручивал болты в воспитании Ло, тем лучше тот справлялся. Начинало казаться, что Трафальгар подходит к тому, чтобы официально занять место среди его офицеров, но давать такую привилегию — ровно что распустить руки. Дофламинго готов был придержать свои амбиции еще немного.

— Хотел, иначе бы не позвал, — Дофламинго сидел спиной к свету, чтобы видеть любого, кто входил к нему в зал. До прибытия дорогих гостей еще оставалось время, а Ло где-то прохлаждался, но Донкихот не злился. Трафальгар бы прибыл ровно в ту минуту, когда необходимо, потому что опоздания карались жестко и больно; но почему бы не проверить стрессоустойчивость мальчишки еще раз? Дофламинго постоянно действовал на нервы, создавал невозможные условия для существования — иногда — и для тренировок — всегда, — потому такой порыв не был чем-то новым. Сложно было ожидать иного от того, кто прошел такой путь и сам вырастил себя и брата из боли и слез, собирая разломанную жизнь по осколкам в огромную уродливую, но смертельно опасную фигуру. Донкихот пошевелил пальцами — дверь за Ло захлопнулась, как будто от невесомого дуновения ветра. Потрясающее ощущение. Только самые близкие могли привыкнуть к тому, что Дофламинго вытворял с помощью своих нитей. Он покосился на брата: тот как всегда не слишком одобрял проявления чужого веселья. Придется Росинанту немного потерпеть.

— Ждал особого приглашения? — Дофламинго задрал голову; в блеске солнца его лучи отразились от стекол очков; создалось стойкое ощущение, что это глаза самого Донкихота праведно пылают. Он соскочил с подоконника и, сунув руки в карманы, не спеша отправился на свое место — во главе стола. — Почему пришел только тогда, когда я позвал? Сам не знал, что надо явиться?
Дофламинго как будто кожей почувствовал, услышал на грани, как недовольно вздохнул Росинант. Конечно, недовольное выступление было разыгрывать совершенно ни к чему, но разве это не было абсолютно в его стиле?

— Чем был так сильно занят, Трафальгар?