На плите кипел чайник. Чтобы его свист никого не разбудил, пришлось хвататься за ручку слишком необдуманно и быстро — теперь шипел уже Росинант с обожженной ладонью. Хочет как лучше и получается как всегда — некоторые вещи не меняются с течением времени. Из праздной веры в то, что хуже уже быть не может, Росинант состоял процентов на тридцать. Остальное занимала прицепившаяся как репейник к мундиру тревога — неподобающий вид для офицера. Плохо спали всегда они оба, так что Росинант бросил свои несчастные попытки Ло не разбудить.

Жизнь в деревеньке, в которой на сей раз пришлось обосноваться, текла до очарования медленно. О пьяной драке двух бывших матросов за одним из трех на весь остров баров слухи и сплетни могли ходить целую неделю — больше новостей и не бывало. Иногда проблемы приносило с моря, все беды всегда шли с безмятежной водной глади, но море забирало их так же легко, как и выкидывало на берег. Большим кораблям нечего было делать здесь больше пары беспробудно пьяных дней. Росинант высматривал их слишком пристально для простого зеваки, каким его следовало считать.

Легенда, быть может, клеилась плохо, но за месяцы он успел всем местным доказать свою безобидность. Это нередкая история — существование бывших дозорных, уставших от морализма, муштры и бесконечных похорон для тех, кто еще вчера был твоим другом. О том, что друзей на службе у него было мало, Росинант не рассказывал: так и легко расплести клубок лжи из спутанных ниток к ядру истории, о которой он не любил напоминать даже Ло. Местные вплетали тенрьюбито, которых никогда не видели вживую, в свои нескладные сказки, в пьяные байки, в страшилки для маленьких детей, словно те были чудовищами, бестелесными призраками с того света, а не людьми из плоти и крови, которая лилась так же просто, как у самых отчаянных пьяниц этого острова.

Возле пристани был маленький рынок: там старушки обменивались всем тем, что выросло у них на скудных огородах в жаркие деньки. Росинант был их любимцем, потому что был при деньгах и никогда не отказывал в посильной помощи. Их даже не нужно было упрашивать: после разговоров о погоде они рассказывали обо всех прошедших мимо кораблях, запоминая и следя за всем не хуже дозорных. Росинант смеялся и называл их для Ло своими агентами: на службе у него никогда не было подчиненных. Пока все были готовы костьми лечь за новыми званиями и теряли рассудок от жажды безмерной власти, Сэнгоку уготовил ему другой путь. Вместо базы дозорных Росинанту достался пиратский корабль, вместо пушек и ружей — одни лишь тайны и секреты, вместо роты новобранцев — одна дражайшая головная боль. Такая сильная, что при коротком взгляде на хмурое лицо сжималось сердце.

Он выпросил Ло всеми правдами и неправдами. Служба, солдаты, адмиралы — ничто не защитит его, если Дофламинго приспичит его найти. Ничто, кроме забвения, а никто, кроме Росинанта, не был так хорош в том, чтобы быть незаметным. Легенда их, быть может, трещала по швам, когда нескладный подросток говорил словно взрослый, словно видел то, что не положено видеть обычным детям, и знал о том, чего не знал никто на этом богом забытом острове; но здесь можно было остаться надолго, никому до знаний Ло и о том, что он говорил, не было никакого дела.

За горсть монет можно было закупиться овощами под завязку. Мясом торговали только в лавках, там не было сплетен и сердобольных старушек, поэтому Росинант бывал там только по крайней нужде. Одна рассказала ему про прошедший на рассвете корабль, может быть, он остановился на другой части острова, а, быть может, прошел, как и многие мимо. Росинант похвалился, что дозорные знают (конечно же, знали, ведь он в отставке) тысячи флагов, и та принялась с азартом описывать избитый ветрами клочок черной ткани на самой высокой мачте.

Сэнгоку не требовалось предупреждать Росинанта быть бдительным: тот жил с фоновой мыслью в голове о том, что охота за ними будет вечной, пока охотник будет жив. Все, что слышал Росинант на чужих кораблях и читал в обрывках газет, кричало о том, что охотник на них в добром здравии и абсолютно свободен. Сеть разрасталась, в нее вляпывалось все больше дураков, летящих на свет чужого величия как мотыльки на лампу. Дофламинго того не стоил, но единственным человеком, который так думал, был Росинант. С благоговением о нем говорили другие пираты, с тревогой — Сэнгоку во время их редкой связи, с отчаянием — встречавшие его офицеры. С улыбкой он сам смотрел на Росинанта с плакатов о розыске. То была просто потрепанная ветром и пылью бумага, но неизменно казалось, что он следит.

Вернувшись в дом, Росинант встретил Ло, допивающим его чай. Его с утра пораньше недовольное лицо работало на дурных мыслях, терзающих Росинанта, как девица в короткой юбке на стадо монашек — они, вопя на все голоса, в ужасе разбегались. Прозорливая старушка, заметившая флаг до боли известных Росинанту пиратов, нудный Сэнгоку, болтавший о том, что на соседних от них острове творится что-то неладное, скалящийся с листовок, словно живой, Дофламинго — все забывалось, когда Росинант возвращался домой. Дом был там, где громко сюрпал чаем невыспавшийся Ло. Росинант все чаще путался в том, кто из них был привязан друг другу: изначально это Ло приставили к нему, приказав не отходить ни на шаг, но все вернулось на круги своя и стало ровно наоборот. Ло, быть может, был бы и рад сбежать, но Росинант делал все, чтобы тот захотел остаться с ним на подольше.

Кроме одного: бесить его неуместной, надоедливой лаской. Он потрепал его по макушке, проходя мимо, безошибочно предугадывая, как изменится лицо Ло от этого жеста:
— Ну, не ворчи, — и принялся за рассказ про корабли на рассвете.