цуру строго смотрела на него. наверное, эта женщина смотрела так абсолютно на всех и каждого, но в пристальном, испытывающем взгляде на себе росинант всегда слышал слабое эхо непозволительной, совершенно неуместной по ее мнению жалости. она, эта женщина, пугала его столько, сколько он себя помнил: с первого дня на базе, когда сэнгоку представил свой сомнительный военный трофей старой подруге, пока росинант судорожно сжимал полы его плаща, чтобы не потеряться в незнакомом, недружелюбном месте под дулами таких же недружелюбных взглядов. цуру потрепала перепуганного мальчишку по волосам, и росинант замер под этим жестом: он видел на базе только мужчин, раздраженных, раненых и равнодушных, а тут была она, ее ласковый жест и ее строгий взгляд, в котором росинант хотел видеть жалость, в которой нуждался. потом взрослые начали о чем-то переговариваться — вникать не было никаких сил.

теперь чтобы цуру смогла потрепать его по макушке, росинанту нужно было кланяться. атмосфера к милым жестам давно не располагала. росинант делал много ошибок, росинант часто менял свои планы. после всего, что случилось, она доверяла ему, но колебалась. на дофламинго ей было абсолютно плевать, когда он сидел, как смирный песик, на цепи. ей рационально и тысячу раз обоснованно переживалось за росинанта. “он может навредить тебе даже там”, шептала жалость в ее глазах.

дофламинго за решеткой не был гарантией мира во всем мире, но росинант никогда и не видел себя мессией. у него была конкретная задача, а то, что она раздулась до таких масштабов, было виной необъятных амбиций и самомнения дофламинго. росинант едва ли за ним поспевал, а потом и вовсе провалил самый важный экзамен в своей жизни. гладкий курок под дрожащими пальцами — он все еще мог его чувствовать. только так росинант мог избавить себя от терзаний, а дофламинго — от тесной людской оболочки, явно не вмещавшей все его величие. пока он был жив, росинант мучался. знание о том, что брат заперт в импел дауне, не принесло за собой никакого покоя.

цуру вздохнула: из всех людей на земле меньше всего в свободе дофламинго был заинтересован его брат, но в этой семье абсолютно все было вывернуто наизнанку. она позволила слабостям взять над собою верх, ругая себя за излишнюю сентиментальность, и перестала росинанту препятствовать. он рассыпался в благодарностях и обещаниях, что с ним ничего не случится, сам не веря своим словам. ожидать чего-либо от дофламинго, пытаться угадать его мысли — гиблое дело. росинант знал об этом лучше всех остальных — знал наощупь, где шрамы об уроках, которые ему преподали.

в импел дауне делать ему было нечего, росинант плохо ориентировался и не хотел запоминать дорогу. ему хотелось думать, что он здесь первый и последний раз, но даже встревоженный охранник знал правду. цуру сказала им слушаться, и они без единого писка съели нарушение правил, за которое в любой другой день их всех разжаловали бы до посудомоек. росинант надеялся, что здесь его никто не знает, мало ли еще офицеров с важными делами к важным преступникам. если физиономию дофламинго знал каждый солдат без исключения и, наверняка, считал большой честью сторожить его клетку, то росинант — давно забытая тень то ли старшего брата, то ли бывшего адмирала. настолько, что почти мертвая.

то единственное спокойствие, за которым он так гнался, нашло его в коротком промежутке между жизнями. кажется, там была смерть, но росинант не любил вспоминать.

не страх, нет, простое волнение заставляло ладони потеть. пальцы щелкнули, дрожащие и тоже влажные. тревожило слишком многое: что ничего не изменилось или что изменилось слишком многое. вид сломленного доффи убил бы росинанта и без пуль, но в это верилось совсем слабо. нужно было бояться другого — того, что рассыпется он сам. власть чудовища была не в кораблях, деньгах и пушках. охранники его клетки имели смелость моргать при дофламинго, потому что понятия не имели, кто перед ними. росинант знал и мурашками по коже чувствовал. не страх, нет, а просто волнение, забывая на миг, что они на дне вечной тюрьмы, а не на вокзале для долгожданных встреч.

было темно и сыро. нужно обязательно сказать цуру-сан о том, что нельзя давать доффи скучать. когда ему скучно, всем вокруг становится больно — правило, которое училось на нумансии в первую неделю путешествий. росинанту не хотелось подвергать опасности ни ее, ни охранников, ни весь импел даун — с ним дофламинго был под контролем более сильным, чем цепи. все бы они удивились, каким умиротворенным он может быть с младшим братом наедине, но они ничего не увидят. пульс дернулся, но росинант взял в руки и себя, и ключи.

на такой глубине могли выжить только морские монстры. в такой темноте вместо солнца светили лишь их злые оскалы.
— нас не услышат, — сказал он слишком устало, словно все это время тоже пробыл в утомительной несвободе.

колесо сансары сделало свой оборот, и они снова были друг перед другом. клетка была хорошей преградой, явно сработает лучше, чем здравый смысл, обрывки каких-то чувств, которые никогда не останавливали дофламинго перед своими целями. росинант готов был поклясться, что мог услышать рядом запах давным-давно тлеющих углей — дай им свободу и разгорится пламя.

его голос звучал подчеркнуто ласково, росинанта против воли передернуло. он не слышал его много лет вживую, но слишком часто эхо чужого надменного смеха разносилось внутри черепной коробки в самый неподходящий момент. когда росинант был слаб и потерян, когда тосклив и отчаян — обманчиво нежный голос дофламинго неизменно был рядом, заставляя лишь сильнее сомневаться во всем. так ли были не правы те пули?

смотреть на брата сквозь решетку не было для росинанта ни удовольствием, ни торжеством, ни хоть сколько-нибудь приятным занятием. наяву это было не так драматично, как в фантазиях, которыми он жил на нумансии, пока терпел ее обитателей. тогда ему казалось, что ворота импел дауна закроются и мир будет спать спокойно до скончания веков. теперь же сладко спал разве что сам дофламинго. декорации не портили главную звезду. на фоне тусклых, грязных, серых стен его улыбка лишь смотрелась выигрышнее, когда белозубо сияла.

тетушка цуру говорила, что последние остатки здравого ума покинули дофламинго вместе с тобой, росинант. потом она — дурная кровь, слепая жажда — захватила весь его разум.

цепи тяжело звякнули. могли ли они в самом деле удержать дофламинго на месте или он позволял им это делать, потому что таков был его план, росинант и не знал. несмотря на всю монументальность здешних стен, все казалось вокруг таким ненастоящим. сам росинант был призраком давно свершенных дел. на нумансии их было двое — пускай не девять жизней, но две он все-таки себе урвал. по коразону росинант совсем не плакал.

никто не звал его так, кроме доффи. в далеком детстве или в запертой капитанской каюте, но этот ключ открывал то, что росинант мечтал похоронить на дне самого темного океана. отзывалось инстинктом, не душилось и не умирало. что бы дофламинго ни сделал, росинант не мог быть к нему равнодушен. все его сердце стонало и ныло, покрывалось волдырями и раскрывалось в тонких порезах от этих коротких имен.

тугая цепь будто была вокруг его горла, как в те времена, когда каждое слово не должно было стать произнесенным.
— я, — голос был ровный, спокойный, совсем росинанту неподходящий, — вряд ли имею отношение к тому, что ты здесь.

если то были отмщение и заслуга, то они точно принадлежали кому-то другому. не произносить его имени вслух, чтобы он не появлялся у дофламинго даже в мыслях, чтобы тот не касался воспоминаний даже своим языком. колокол бил в голове простое, заветное ло! ло! ло! — но думать о нем, стоя перед братом, было бы еще одним предательством, за которое вновь его не простят. его имени не место на шестом уровне импел дауна среди кучи отбросов, психопатов, братоубийц. сердце дернулось у росинанта словно снова было живое: ло было лучше его похоронить.

дофламинго его заговаривал. никогда ничего не просил, но все случалось только так, как он хочет. росинант, едва коснувшись ключей, уронил их на пол — резко стало стыдно как в детстве. все эти погоны, звания, страшные тайны скрывали то, кем он был на самом деле, но росинант и сам успешно справлялся с собственным разоблачением. вряд ли кто-то знал больше правды о нем, чем дофламинго.

с количеством цепей вокруг него решетка скорее имела декоративный характер, поэтому росинант без долгих сомнений повернул ключ. ничего не изменилось, когда клетка открылась, разве что доффи улыбнулся пошире. ловушка простая, а мышь — недалекая. росинант мог рассмотреть дофламинго поближе: слишком мало времени прошло, чтобы тюрьма оставила на нем свой темный след. закрой глаза и ты всегда поймешь, где он — сгустком жара, касающимся кожи, мелкими искрами в темноте из-под плотно сжатых век. в черно-белой несвежей робе он чувствовал себя на удивление хорошо. росинанта же застегнутый ворот синей рубашки раздражающе сильно душил.

это было глупо — засовывать голову в пасть голодного животного; железные прутья изъеденной ржавчиной решетки не были похожи на белозубую, ослепительную даже в самой кромешной тьме улыбку дофламинго, но именно ею они и были. шаг назад всегда можно было еще сделать, но росинант не тешил себя надеждой, что выйдет отсюда целым и невредимым. дофламинго чужие муки было дороже самого ясного неба над головой. слаще, чем у брата, крови ни у кого тоже не было.

за ним следили, потакали его маленьким прихотям. дофламинго был ответственностью цуру: большому преступнику был положен большой надзиратель. они были слишком давно знакомы, и, что самое главное, тетушка цуру была редким дозорным, кого дофламинго уважал. она отвечала ему взаимностью, и росинант был рад, что, вопреки традициям импел дауна, дофламинго не потерял чувство собственного достоинства, скромно сжав его до размеров личной камеры. он все еще был собой — таким, каким росинант его помнил. внимательный взгляд за деланной беззаботностью, искренняя, но недобрая улыбка. росинант мог сам дорисовать того, чего не хватало: широкие жесты, движения пальцев, крепко сжатая ладонь, что одна секунда — и сжимает, хватает, ломает и бьет. склоняет все ниже и ниже.

доффи все еще мог это сделать. ему не нужно было ничего, кроме его красивых слов, чтобы люди перед ним падали на колени.

росинант привык с ним молчать, и язык сам приклеился к небу. сперва навык, затем привычка — она долго не оставляла его, словно нумансия взаправду забрала у росинанта его голос. на том корабле его никогда ни о чем не спрашивали, ему не требовалось говорить. когда дофламинго смотрел на него так, как не смотрел ни на кого другого, его коразон хорошо понимал, что цена чужим прихотям — проваленное задание, то единственное, что ему надо было выполнить за всю свою пущенную в расход жизнь. она не стоило ничего, а дофламинго разговаривал не вопросами даже сейчас.

чтобы показать ему, что он наделал, росинанту нужно было разломить череп как скорлупку ореха и выкатить к его ногам изъеденный тревогой и страхами мозг, перемолотое в фарш чувство реальности, кипящую на котле смесь из чувства вины и сотен слоев старой боли. по сравнению с разумом кожа была почти не задета, но росинант сразу понял, что нужно сидящему напротив чудовищу. трофеи с места преступления — привычка всех психопатов. свою любимую часть коллекции дофламинго оставил у росинанта на коже. затерявшиеся среди десятков других, эти по-особенному болели. когда дофламинго стал совсем близким — заныли, словно живые.

это вряд ли заставит доффи смирно сидеть до скончания веков. старые нитки, за которые он дергал, пока коразон был при своем капитане, совсем слабо отзывались, но все еще были. росинант слушал и по привычке выражал смирение. тактика, которая позволила ему выжить на нумансии — делать так, чтобы дофламинго был доволен. позднее — доверчив. они поменялись местами, теперь росинант мог диктовать свои правила, пока дофламинго не знал, куда ему деться, но роли, костюмы, декорации — все подлежит смене, кроме того, что было придумано слишком давно, чтобы быть измененным. когда-то там, еще на мари джоа — истине, выученной там, дофламинго был предан и верен. он в праве приказывать, пули же ему принадлежали.

он ничего не сделает, потешит свое эго и заснет крепким сном, как дракон, полюбовавшийся своей горой золота. пули пули пули их было так много; ни черта они уже не болели, болел тут только дофламинго, грезивший о том, как росинант умирал, долго, печально и одиноко. нитки дергались одна за одной, за ними — поднимались неспешно его руки. фоново росинанту еще казалось, что он не совершает ошибок. дофламинго в наручниках, а все остальное — их странная, насквозь гнилая связь, что, к сожалению, была крепче самых толстых цепей, удерживающих доффи на месте.

если бы его казнили, что бы последним он пожелал.

росинант оттянул свободно болтающийся галстук, который и так никогда не любил. щелкнул пару пуговиц сверху, даже не удивляясь тому, что не чувствует ровным счетом ничего. столь странная просьба от абсолютного каждого человека на свете заставила бы его покраснеть с ног до головы и мечтать о том, чтобы провалиться сквозь землю, но только не дофламинго. для его уровня это почти безобидно. для него — это абсолютно законно. словно они снова на том корабле, в той каюте, в том положении. ты не можешь уйти не потому, что дверь заперта. ты внимательно слушаешь и шаги удаются только навстречу.

даже не начиная спора, один вид дофламинго заставлял росинанта сомневаться в своей правоте. он это чертовски ловко умел — менять черное на белое, правду на ложь. он проиграл, его схватили, но он чувствовал себя и вел себя как победитель. война — это новый мир, а за смертью идет рождение нового. вместо добра и зла остаются лишь только средства и цели. у дозорных в подкорке подчиняться приказам, и росинант лишь немного колеблется.

на нумансии он глупо не боялся смерти, и дофламинго глупости не простил. раз два три четыре много пуль, росинант, даже пересчитывая шрамы, сбивался со счета. так выглядит ненависть — выстрелы в тело, которое уже было мертво. вместо одного четкого в голову — ах, как бы то было милосердно — дофламинго стрелял ему в грудь, словно в слепой надежде достучаться до неверного сердца. он злился, что оно ему не принадлежало, и проверял его снова и снова.

навязанная дофламинго схема не давала росинанту считать его просьбы неправильными. слишком глубоко сидело подлое зерно — вырви с корней, и весь он вслед за ним рассыпется горстью мерзлой земли. доффи имел право получать то, что он хочет, и пуговицы на рубашке у росинанта расстегивались одна за одной. в темной камере было холодно, но чужой взгляд фантомно грел ему голую кожу.

это не было взаимным никогда. дофламинго звал, а у росинанта как обычно не находилось слов. на нумансии у него не было бы на раздумья и пары лишних секунд; импел даун сделал дофламинго спокойнее и терпеливее. но как бы тщательно росинант ни искал себе оправданий результат был одним и тем же. без свидетелей, в полумраке, на глубине самого темного моря он потакал причудам, болезням старшего брата. в пару шагов он оказался ближе и аккуратно, словно дрессировщик в клетке с бешеным зверем, сел ему на колени. странный жест для давно не встречавшихся братьев, но рукопожатия и долгие объятия обходили их всю жизнь стороной.

росинант старался не смотреть ему в лицо. все всегда болтали о том, что из-за очков по доффи ни черта не понятно, что он задумал или что чувствует, но у росинанта — его коразона — была целая жизнь на то, чтобы выучить все его оттенки наизусть. дофламинго был для брата открытой книгой, как бы ни прятался за линзами или ужимками, но читать ее росинант не любил. там было страшно, там писалось кровью и слишком часто встречалось его имя.

голос его был тих и спокоен, словно дофламинго не задевал в нем ничего.
— мне было плевать, их все равно слишком много.

кошмары, разгуливающие на свободе, занимали у росинанта куда больше времени на раздумья, чем старые шрамы. кажется, они начали снова гореть лишь тогда, когда дофламинго оказался поблизости. настолько рядом, что росинант мог слышать запах его кожи, немного грязной, но все еще горячей. он всегда таким был, закатное солнце в водах нового мира, после которого неизменно наступает темнота.

росинант не всегда был таким уж отзывчивым. дофламинго жил в удобной для себя иллюзии, где, кроме горсти пуль, не подарил ему никакого зла. его не существовало, как и всех других ран, оставленных тоже тобой. росинант вяло повел плечами. на их корабле дофламинго вынуждал его раздеваться менее обходительно.

впрочем, было абсолютно плевать. то, что доффи считал для себя ценностью, у росинанта не стоило ничего. в груди тревожно билось изношенное сердце, а чем была покрыта эта грудь не имело никакого значения. это было едва не разочаровывающе — росинант мог, наконец-то, подарить ему удовольствие от беседы, но дофламинго лишь следил за тем, как простая рубашка от офицерской формы падает ему куда-то в ноги. вся эта близость пахла гнилью с помойки, как спайдер майлс, и солью холодного моря, до жути похожего на норт блю.

если закрыть глаза, нумансия начинала плавно покачиваться на волнах, алая краска — привычно сушить ему губы. они снова здесь были: на пути к бесправию и несправедливости, сойти с которого можно было лишь в море. росинант много думал о нем, о том, какой мирной была бы та смерть в глубине темных вод, где никто бы не нашел его тело, не узнал, что с ним было, но время шло, пластинка крутилась, а он так и не решился. море не любило тех, кто сомневается и много ищет людям вокруг оправданий, а росинант только этим и был тогда занят. долгие дни в бесконечно тревожном молчании.

хорошие привычки учатся на всю жизнь, поэтому росинант не дергался. пальцы дофламинго касались его живота, а он снова думал, что все это происходит с кем-то другим. тем нелепым смирным человеком, которого доффи желал видеть рядом с собой и по которому теперь скучал. трогал с трепетом, с почти нежностью — импел даун достал ее из его, эти серые грязные стены на дне океана смогли его обуздать. коразон помнил совсем другое: там не было ни капли терпения, ни секунды сомнений и жалости. а теперь дофламинго как будто боялся его потерять; одно недостаточно осторожное движение, и росинант, которого он не знал, закроет решетку раз и навсегда.

странное спокойствие догнало росинанта и пригвоздило к земле. все эти терзания, долгие муки таяли как сахар под горячим языком, который он чувствовал на своей коже. механизм, который помогал ему справляться раньше, заработал без перебоя, словно не было стольких лет вдали от брата, и росинанта привычно отстраняло от того, что дофламинго хотел. он никогда себя не скрывал, оружия, которыми он захватывал королевства и убивал людей, его пальцы и жадный язык, снова были на росинанте, ползли по давним тропам, которых доффи все равно не забыл. по влажной коже там, где он проходился, бежали потом мурашки. росинант замер в его руках, словно был кроликом, в загривок которого змея уже пустила яд, и он медленно терял сперва чувствительность, а затем — жизнь. этой камере не хватало лишь его трупа для тех, кто сомневается, что за чудовище удалось им поймать и все еще не усмирить.

спустя годы, он это понял — то, что двигало дофламинго и движет даже сейчас. вещи, которые, как он считал, принадлежали ему по праву рождения, он просто себе забирал. власть, дресс роза, росинант — дофламинго не мог смириться с потерей, своей собственной или всей фамильной, поэтому восстанавливал справедливость. она неизбежно приобретала гнилой вкус и нездоровый цвет. вдали от солнца кожа его тоже стала светлее, и он больше не пах сладостью вина, соленым морем — это то, что не давало росинанту запутаться окончательно, пока дофламинго вылизывал ему шею, словно был прежним. свободным, безнаказанным, властным, все еще несчастливым.

наручники гремели на его руках тягучим медленным звуком, потому что и в движениях своих дофламинго не торопился. целовал прямо в шрамы, в дыры от пуль, и его поцелуи были в тысячу раз страшнее всех сквозных и застрявших. пистолет беспристрастен, каждая пуля — лишь еще один способ себе подчинить. росинант мог только слабо повести плечами. его взгляд был потерян в сыром камне за спиной дофламинго, потому что он помнил: эмоции росинанта сводили брата с ума. чем их меньше, тем все будет тише. байка стара как мир: притворись мертвым, чтобы тебя не заметили.

росинант сглотнул, и его кадык дернулся под чужими губами. дофламинго, как всякий страстный человек, отдавал своим слабостям всего себя. росинант чувствовал, как его тело, его кожа нагревается с каждой минутой их односторонней медленной ласки. он не помнил, как отвечал на нее когда-то и было ли это на самом деле. доффи, впрочем, нравилось по-разному, а закованным в цепи и наручники он не мог ничего получить только силой. росинант его не боялся даже тогда, но теперь не было ни шантажа, ни великих целей, которые по итогу не стоили ничего. дофламинго нечем было его удержать против воли, но из всех ниток, за которые можно было дернуть, он выбрал правильную.

он мокро поцеловал росинанта в шею, под самым ухом, так нежно, будто действительно любит, и сказал слишком тихо, словно секрет:
— сделай мне приятно.

обласканная кожа горела, кровь под ней росинанту больше не подчинялась. лицо у него не дрогнуло, ничего нового он не услышал. нумансия знала тайны и пострашнее, она помнила росинанта совсем другим, подчиняющимся. доффи легко заводился, и дело было не в брате, а в том, что он с ним делал. ладонь росинанта мягко, но без робости и страха легла ему на член, обрисовавшийся под тонкой тканью тюремной робы. нумансия плавно входила в бушующий шторм.