от усталости с долгой дороги гудела голова. ночь в поезде была почти без сна, с короткими провалами в блаженную тьму, из которой вырывали то гул тормозящего на станции состава, то громкие голоса из его разных концов. все кругом раздают приказы, спокойный тон теперь за слабость что ли. это странное время благоволит тем, кто преступно решителен и не терпит покоя, но куда оно мчится, костя не знает.

он плохо осведомлен даже о том, куда едет. поезд тормознет, и картинки о том, где он окажется, одна чернее другой. с алыми пятнами знамен и крови.

на сей раз дорога до столицы стала короче, но дело не в разгоне поездов, а в том, что столица стала ближе. костя успел привыкнуть к тому, что все вести теперь были из москвы, но не видел ее своими глазами со времен своей далекой юности. не видел бы еще сто лет, но официальные приглашения и “почтить присутствием” остались в недавно почившей эпохе. крики ее предсмертной агонии все еще были у кости в ушах, звучали громче, чем стук колес и грубые мужские голоса, не давая заснуть даже на полуобморочной усталости.

все стало проще и строже. машенька отозвала его в сторону, едва по инерции не взяв за локоть, чтобы оттащить от гудящего собрания, и принесла дурные вести. говорит, телеграмма пришла из москвы, вас, константин петрович, вызывают в москву.

вся суета и неразбериха отдавались ломотой в костях. выйдя с поезда расправить плеч не получилось; уралов — почти двухметровая детина — непривычно сутулился и не хотел смотреть прохожим в глаза, поэтому пришлось смотреть на москву. с вокзала, грязного и шумного как поле сражений, она казалась нарочито неблагосклонной к гостям; люди говорили быстрее, составы шумели еще громче, у кости все сильнее било в висках. вся решимость его осталась там, дома — зарыта в горы, в землю, в подвалы. тщедушный мужчина средних лет в костюме с измятым галстуком махнул рукой под самым костиным носом, и тот, наконец-то, заметил своего встречающего. вежливая улыбка далась уралову с трудом.

ему не верилось, что московский сможет сохранить свой облик. не человек, а мрачная тень, по пятам следующая за столицей, страшная как их прошлое и неумолимая как наступление будущего. костя его не знал, думал долго, что не узнает никогда. там, в петербурге, когда уралова чудом зазывали в зеркальные лабиринты парадных залов, михаил юрьевич был лишь строгим взглядом в спину, оценивающим и примеряющим. чувствуя его на себе, костя расправлял широкие плечи и кланялся своей столице, не боясь рассмешить старого друга своими наспех выученными, искусственными манерами. что им всем тогда были эти строгие старики, живущие воспоминаниями о былых заслугах, неминуемо теряющие блеск своих глаз.

как наивен был тот неловкий, смущенный смех, звеневший в хрустале под высокими потолками. как мы посмели быть так беспечны.

костя ждал, что московский станет чудовищем, отлитым из золота огненным драконом с алыми, неспящими глазами. в миг все сказки стали хроникой: москва — это злая сила, плати монетой, верностью, своей жизнью. чем темнее время, тем ярче цветом наливается радужка в хитром прищуре. как мы посмели его не бояться.

коридоры гудели как рой насекомых, каждая капля считала тут себя морем. костя обязательно втянется в повестку дня, начнет делать заметки, отвечать на вопросы развернуто, но боже, дайте время. в этом самодельном механизме — адских жерновах, перемалывающих, вывоварчивающих наизнанку страну — он не мог найти себе места. его четкая позиция и стройная речь остались далеко дома, сердце замирало от слишком пристальных взглядов. здесь никто не знает его, константин петрович, да-да, с урала, из облсовета, не знают его, но знают один их коллективный маленький секрет.

проходя мимо зеркал, костя ищет на своем лице пятна крови.

их нет, но московский даже издалека смотрит так, будто их видит.