от усталости с долгой дороги гудела голова. ночь в поезде была почти без сна, с короткими провалами в блаженную тьму, из которой вырывали то гул тормозящего на станции состава, то громкие голоса из его разных концов. все кругом раздают приказы, спокойный тон теперь за слабость что ли. это странное время благоволит тем, кто преступно решителен и не терпит покоя, но куда оно мчится, костя не знает.

он плохо осведомлен даже о том, куда едет. поезд тормознет, и картинки о том, где он окажется, одна чернее другой. с алыми пятнами знамен и крови.

на сей раз дорога до столицы стала короче, но дело не в разгоне поездов, а в том, что столица стала ближе. костя успел привыкнуть к тому, что все вести теперь были из москвы, но не видел ее своими глазами со времен своей далекой юности. не видел бы еще сто лет, но официальные приглашения и “почтить присутствием” остались в недавно почившей эпохе. крики ее предсмертной агонии все еще были у кости в ушах, звучали громче, чем стук колес и грубые мужские голоса, не давая заснуть даже на полуобморочной усталости.

все стало проще и строже. машенька отозвала его в сторону, едва по инерции не взяв за локоть, чтобы оттащить от гудящего собрания, и принесла дурные вести. говорит, телеграмма пришла из москвы, вас, константин петрович, вызывают в москву.

вся суета и неразбериха отдавались ломотой в костях. выйдя с поезда расправить плеч не получилось; уралов — почти двухметровая детина — непривычно сутулился и не хотел смотреть прохожим в глаза, поэтому пришлось смотреть на москву. с вокзала, грязного и шумного как поле сражений, она казалась нарочито неблагосклонной к гостям; люди говорили быстрее, составы шумели еще громче, у кости все сильнее било в висках. вся решимость его осталась там, дома — зарыта в горы, в землю, в подвалы. тщедушный мужчина средних лет в костюме с измятым галстуком махнул рукой под самым костиным носом, и тот, наконец-то, заметил своего встречающего. вежливая улыбка далась уралову с трудом.

ему не верилось, что московский сможет сохранить свой облик. не человек, а мрачная тень, по пятам следующая за столицей, страшная как их прошлое и неумолимая как наступление будущего. костя его не знал, думал долго, что не узнает никогда. там, в петербурге, когда уралова чудом зазывали в зеркальные лабиринты парадных залов, михаил юрьевич был лишь строгим взглядом в спину, оценивающим и примеряющим. чувствуя его на себе, костя расправлял широкие плечи и кланялся своей столице, не боясь рассмешить старого друга своими наспех выученными, искусственными манерами. что им всем тогда были эти строгие старики, живущие воспоминаниями о былых заслугах, неминуемо теряющие блеск своих глаз.

как наивен был тот неловкий, смущенный смех, звеневший в хрустале под высокими потолками. как мы посмели быть так беспечны.

костя ждал, что московский станет чудовищем, отлитым из золота огненным драконом с алыми, неспящими глазами. в миг все сказки стали хроникой: москва — это злая сила, плати монетой, верностью, своей жизнью. чем темнее время, тем ярче цветом наливается радужка в хитром прищуре. как мы посмели его не бояться.

коридоры гудели как рой насекомых, каждая капля считала тут себя морем. костя обязательно втянется в повестку дня, начнет делать заметки, отвечать на вопросы развернуто, но боже, дайте время. в этом самодельном механизме — адских жерновах, перемалывающих, вывоварчивающих наизнанку страну — он не мог найти себе места. его четкая позиция и стройная речь остались далеко дома, сердце замирало от слишком пристальных взглядов. здесь никто не знает его, константин петрович, да-да, с урала, из облсовета, не знают его, но знают один их коллективный маленький секрет.

проходя мимо зеркал, костя ищет на своем лице пятна крови.

их нет, но московский даже издалека смотрит так, будто их видит.

он не знает, откуда в нем это понимание немого приказа. неученый язык оказывается слишком понятным, он, должно быть, вшивается вместе с азбукой в малолетстве: д е ё ж з и слушайся хозяев. хозяйские взгляды остры и прицельны, костя не знает, какой там цвет глаз, но чувствует где-то в затылке пульсирующую боль, которая плавно переходит на загривок и ниже по шее стягивается тугим ошейником, заставляя склонить голову и идти до нужного кабинета по инерции.

здесь все очень опрятно: парадный коридор, парадное здание, парадный город. за стенами слишком шумно, косте кажется, что он слышит сквозь них, и где-то там все обвинительные речи звучат по его душу. убегать никогда не было выходом, он гордый, сильный, лучше плаха, чем стыд. все эти терзания такая глупость для простого уральского мужика, каждый должен делать свое дело и не задавать вопросов мирозданию. лопаты созданы для того, чтобы копать могилы, а заряженный пистолет обязательно выстрелит. и даже если кто-то там, на северном море, родился, чтобы править, в этой стране будут править те, кому суждено богом. колесо сделало полный круг, все вернулось к исходной позиции — хаос, тьма и золотое чудовище дышит над реками крови.

у московского в кабинете все громоздкое и строгое, идеологически верное. так еще не во всей стране, так пока что только в москве. костя сдержан, спокоен, выверен, скуластое лицо его не напряжено, взгляд усталый, тяжелый и ложится московскому куда-то на плечи. перед официальной встречей с той, теперь уже другой столицей костя волновался до вспотевших ладоней, было боязно даже слово не то сказать; не разгневать, нет, просто выглядеть дураком так не хотелось. кругом были люди, а что они скажут? никогда не бывшие на урале петербуржцы будут судить о всех его людях по нему одному — ноша, ох батюшки, непосильная.

в кротости кости теперь капля наглости. москве плевать, кто дурак, а кто умница, ему нужна преданность. а что ты мне сделаешь? не убьешь, я огромен, силен и так тебе нужен. миллионы рабочих рук, а те, что у константина петровича — по локоть в крови. алое, все кругом теперь в алых лоскутах.

костя двигает стул, не оборачивается на женский голос позади. как их разговор пойдет под протокол, ему не важно. михаил юрьевич напротив, по ту сторону баррикад, опрятен и параден. нетерпелив, пытлив, голоден. бледные его пальцы — костя смотрит на них — давно не касались земли и тяжестей, но когда-то давно это существо грызло глотки еще живым. там, в петербурге, никто никогда не боялся быть разорванным на куски.

костя чувствует белый оскал подле своей напряженной шеи. он сглатывает, и голос его тверд:
— каждый месяц в москву отправлялись отчеты, — он смотрит московскому в лицо, расправляет свои плечи, — они исчерпывающие.

они сухи и лживы. написаны второпях, переписаны трижды. костя не прикасался ни к одному из них, его имя едва ли там мелькает. там все, что людям должно и надобно знать, и ни словом больше.

костя поправляется: михаил юрьевич – не человек. он – та приложенная к точке опоры сила, что вынуждает жернова молоть. ему не идет сукно и фарфор, ему идет этот тщательно скрываемый приказной тон. у кости никогда и ничего не отбирали, но он мог представить, а теперь видит, как полнится жизнью сердце страны, закипает, бьется и жаждет, как прежде. петровские сопляки у нее не в почете.

вот бы осталось все на бумаге, вот бы он никогда сюда не приезжал. костя не хочет ни грубить, ни скалиться, а выслуживаться перед кем-то – тем более, но машина не срабатывает по инерции, и как никогда он предательски человечен. горло стянуто.

он обречен и знает, что добьют, но последнюю каплю собственности гордости хочется отправить с плевком московскому прямо в лицо. оно у него почти ласковое, когда он говорит:
— я читал отчеты. теперь мне нужна твоя биография, — гадкий тон, с которым не начальники разговаривают с подчиненными, — люди в этом городе будут решать степень черноты некоторых ее страниц.

косте сдавливает желваки зубы в зубы, глаза — старое, заляпанное, потускневшее золото — хищно впиваются в блаженное лицо старо-новой столицы. москва берет ответственность только за победы, а все неудачи, глупости, позор, прегрешения вывозите прочь. подальше, подальше, спрячьте под пол, выбросьте на мороз.

— люди в этом городе, — костя давит твердостью голоса, забывая про глупость своего воспаленного чувства справедливости, — решали, что нам нужно делать.

а вы и рады под чужую дудку, с рабской волей и горящими глазами. костя лжет: никто не отдавал приказов, но все оно, видит бог, витало в воздухе. белым по белому в телеграммах, в слухах, разносимых еще с перрона. никто не сомневался в своей правоте с одной лишь маленькой поправкой: теперь не докажешь, кто эту правду придумал. впрочем, плевать, на суде будет важно лишь то, кто исполнил.

но ведь не было даже суда.

сердце бьется и бьется, а косте грязная работа по плечу.

костя смотрит в злые глаза и не понимает, откуда ты знаешь. мы почти незнакомцы, но московский читает его как открытую книгу. это время даровало тебе эту силу или силы, которым ты присягнул? откуда ты знаешь, что мне вся боль нипочем, кроме тяжести этой вины.

зародыш злости умирает нерожденным, так и не увидев света. цепочка дергает крепкую шею назад — знай хозяйский приказ, знай его добрую волю. не кусай руку, которая тебя кормит и держит палец на курке. руки саши были холодны и нежны — вот бы хоть раз в жизни еще на мгновение к ним прикоснуться.

он больше не позволит. костя стоял и смотрел. он мог соврать и разогнать всю свору прочь по штабам, но не сказал ни слова. его молчаливое разрешение было громче всех выстрелов. какой позор на благородном теле славного города. будь бы на его месте кто-то другой: проклятый поезд мог ехать дальше, остановиться там, где не было беды. глупый царь выстрелил бы себе в голову, его милых детей искали бы по всему парижу. но их встретил от земли до неба “красный” город. комиссар вокзала плевал и кричал, костю раздражала шумная толпа. люди, никогда не знавшие москву, желали царской крови — так ли он был спокоен и рассудителен?

в политических играх уралов был плох. его работа простая — чтобы люди были сыты, а государя довольны. когда он стал центром красной холеры на урале, он упустил. очнулся уже на вокзале, в паре метров от поезда, который вез нынче самый ценный груз — сосуды для царской крови. толпа желала ее не вывезенной в париж, а пролитой здесь на тротуар. костя смотрел на пыльную брусчатку под своими такими же пыльными ботинками, питался развеянной по ветру людской жаждой и знал, как ее утолить.

лицо напротив светилось самодовольством. у гордыни было его имя, у тщеславия — его лицо. хорошо, что партия предпочитала черные пиджаки и алые знамена, иначе московский бы сидел тут привычно обвешанный золотом. косте предназначалась роль кормителя его раздутого самомнения. но даже это шло ему больше, чем предатель.

как легко с его уст слетало слово “убийство”, сколько раз его произносил не шутя? скольких убил, искалечил? костя казался себе малолетним ребенком, только-только начавшим понимать жизнь, не готовым смиряться с тем, что есть смерть и страдания, и иногда их несут не во спасение, а за возмездие. оскорбленная гордость старой столицы могла быть ценой детских смертей?

михаил над ним издевался, ковырялся в кровавой ране своими руками, как размешивал сахар в своем черном чае.

— хватит, — он поднял усталый взгляд, костью в горле встало заветное слово, — пожалуйста.

может, так было нужно? добро и зло поменялись местами, уралов не мог больше верить себе самому, так кому в таком случае оставалось? единственный кандидат смотрел на него, как на игрушку. веря ему, они смогут пройти до конца? из московских амбиций сможет он выжать свою простую мечту, чтобы люди в городе были сыты?

— если ищешь виноватых, я им буду.

склонить голову, упасть на колени, ползать и батюшка-батюшка прости душу грешную. целовать ему руки, словно он не партийный, а в рясе. словно перед ним нужно каяться, а не перед бледным униженным мальчишкой, запертым у северного моря. никогда он, костя, не был так потерян и разбит.

он трогает пальцем виски. мокрая рубашка прилипла к спине. золотое чудовище с голубыми глазами, всезнающий старик с неуемной гордыней, алый дракон, плюющийся ядом, давят и мнут одним взглядом его под себя. костя ломается как замки в ипатьевском доме.

— сделай что-нибудь, чтобы они перестали мне сниться.