Тодомацу ненавидит своих братьев-дебилов, потому что внезапно крайним оказывается именно он. Рассказывать о случившемся вожатым будет просто самоубийством, с них потом глаз не спустят, а решать проблему надо было срочно. Отбой был пару часов назад, официально они все должны спать, а Тодо как заправский ниндзя бегал от одного домика к другому, поднося фонарик к каждой двери, дабы найти там, наконец-то, свою фамилию. Наверное, их вина в том, что они даже не спросили Карамацу, куда он в итоге заселился, будучи занятыми своими делами, но, если честно, Тодо уже попросту устал от этого ночного марафона. Им срочно нужен был Кара, а его нигде нельзя было найти. И если бы сам младший Мацуно спокойно прожил бы без него все эти каникулы, то кое-кому он был нужен прямо сейчас.

Страх всегда был рядом, но никогда - у Хэ Тяня внутри. Его боялись те, кого он по наивной молодости считал друзьями и соратниками; заставлял бояться тех, кто по глупости забывал этого делать в его присутствии. Страх - это совершенно нормально, простой инстинкт, элементарнейшее чувство, но Хэ Тянь не чувствовал себя ненормальным, потеряв способность его ощущать. Наоборот: будучи лишенным любой боязни он чувствовал себя куда сильнее. Хэ Тянь знал, что люди боятся всегда - драконов, друг друга, природных явлений, стальных пушек и даже того, чего не существует наяву, но за неделю, казалось, успел об этом забыть. Страх, диктующий поведение и реакции Цзянь И, никак не казался ему логичным или закономерным; он так быстро привык к иному. Все нехотя вставало на свои места - иначе быть не может. Когда-то давно люди искали с драконами мира, и их план с грохотом павших городов провалился. Слабые боятся сильных - это аксиома, и каким бы могущественным Хэ Тянь ни был, ему не под силу это изменить даже за тысячу лет. Люди хвастаются разумом, драконы кое-как поспевают в этом за ними, но в критический момент остается лишь инстинкт - бежать и спасаться. Цзянь И в желании сохранить себе жизнь винить было бы глупо; на самом деле это был один из самых умных его поступков, в отличие от предыдущих безрассудств, где появление Хэ Тяня в его доме - главное из них. Наверное, парня самое время начать хвалить, Цзянь И поступает ведь правильно - запирается и, наверняка, хватается за ружье, но это лишь еще раз доказывает, что либо он наивнейший дурак, либо шанс у Хэ Тяня есть. Если бы он действительно уверовал в собственную смерть, неужели стал бы бежать, точно зная, что драконам ни стены, ни ружья нипочем? Хэ Тянь вновь пытается взять себя в руки и усмирить злость; она к худшему, она только сильнее пугает и лишает его человечности, от которой и так почти ничего не осталось. Ему некогда гнаться здесь за Цзянь И, ему срочно необходимо расправить крылья, иначе скоро будет нечего расправлять. Аланхельм рвется наружу, пока Хэ Тянь впервые в жизни чувствует в себе нервы - натянутые и напряженные, как высоковольтные провода.
Едва слыша звук открывающегося оконного полотна, он поднимает глаза наверх, радуясь уже хоть чему-нибудь (пуля в лоб была бы, конечно, нежелательна) от Цзянь И. Тот боязно высовывается из окна на втором этаже - неужели праздное любопытство? Хэ Тянь нервно сглатывает: почему именно в ту секунду, когда ему надо проявить максимум собственной человечности, дракон так упрямо лезет наружу? Сдерживать свою силу оказывается куда труднее, чем лишать ее других.
- Если ты говоришь правду, - Цзянь И звучит боязливо и нерешительно; что ж, уже лучше, чем неконтролируемая паника, - И ты не собираешься убивать меня прямо здесь и сейчас, - если бы собирался, ты был бы уже мертв, придурок! - Покажи мне свой истинный облик.
Лицо Хэ Тяня мгновенно из взволнованно становится попросту удивленным. Цзянь И настолько сумасброден, что перед своей (как он думает) кончиной, хочет полюбоваться диковинным зрелищем? Действительно, откуда ему здесь видеть дракон вблизи. Дракон одергивает свои насмешливые мысли: нет, слова парня звучат как просьба. Он будто все еще не верит в происходящее и хочет увидеть правду собственными глазами. И как некстати, только лишь на это у Аланхельма и остаются силы. Хэ Тянь смотрит Цзянь И в глаза, невольно выдерживая паузу, несмотря на то, что сам уже все давно решил, и коротко кивает головой, ничего более. Отходит на пару шагов и простым движением снимает с себя футболку, не решаясь рвать вещи Цзянь И. Ему приходится отойти на несколько метров от стен дома, четко представляя собственные габариты в истинном обличье. Зрительный контакт с Цзянь И не дает сосредоточиться - кажется, еще никто не наблюдал за этим процессом столь пристально. Хэ Тянь проговаривает одними губами ("Не бойся") и делает всего лишь то, что этот отчаянный мальчишка ему велит.
К сотому разу это практически не больно, но все же Аланхельм привык делать это в ярости. Холодный рассудок позволяет прочувствовать метаморфозы в каждой клетке тела, ее короткую смерть и новую чудовищную жизнь. Он закрывает глаза, потому что помнит, что все неизменно начинается с них - дракон взирает на мир змеиными глазами, прежде чем вылезти наружу. Пара мгновений, Хэ Тянь делал это слишком часто, чтобы нуждаться в каком-то импульсе или концентрации для того, чтобы перевоплощаться - теперь это полностью подконтрольный ему механизм. Запах крови ударяет в ноздри, ржавым горячим металлом оседает на языке. Аланхельм слышит бешено бьющееся человеческое сердце где-то совсем близко. Может, остановить?
Открывая глаза, мир видится не с высоты ста восьмидесяти никчемных сантиметров, а нескольких метров. Единственное, о чем Хэ Тянь жалеет - потерянная возможность говорить, а надежды на выразительность глаз рептилии почти нет. Дом Цзянь видится ему игрушечной постройкой. Тяжелые крылья с шорохом ложатся на землю.

Тодо устала обижаться, если честно: она тратит на себя несравнимо больше времени, чем все остальные, но неизменно приходит вовремя. Джинпачи словно в обложки и зависает возле каждого зеркала по дороге, ловя в витринах свое сияющее отражение. Ветер нагло покушается на ее укладку, но она ускоряет шаг (звонкий цокот каблуков по брусчатке - Тодо изо всех сил борется со своим скромным ростом, и девяносто процентов ее обуви - это запредельные каблуки) и через пять минут уже скрывается в подъезде, где поправляет пряди волос, возвращая прическе первозданный вид. В лифте тоже висит зеркало, и синие глаза над Джинпачи беззлобно смеются.
Если бы она не знала Фукутоми со старшей школы, то подумала бы, что ей и вовсе не рады, но Тодо громко приветствует подругу, бросается ей на шею и звонко целует в щеку, игнорируя почти равнодушное лицо блондинки. Это нормально, это просто Джуичи. Ее кивок в сторону кухни - верх гостеприимства. Наедине с Фукутоми Тодо комфортно, она и рада не затыкаться, выливая подруге на голову ведро новостей и недавних впечатлений. Она хвастается новым платьем (у Джинпачи кукольная фугурка с тонкой талией, но пушап не спасает) и рассказывает про очередную диету - Тодо недовольно собою всегда, скрывая это за напускным нарциссизмом.

Нормальные люди не заводят дружбу с теми, кто убивает их кошек, но Такахиро нормальным не был никогда. Он сидел под кроватями, выжидая монстров, и ночевал на чердаке в тайне от родителей в поисках злых теней. Старый каштан под окном хлестал мокрыми ветками стекла в самый отчаянный дождь, а Ханамаки, беззубый шестилетний сорвиголова, с отцовским фонарем сидел на подоконнике до первой маминой проверки его комнаты. Она злится - он должен спать в своей кровати, несмотря на грозу; тащит его в постель, отбирая последний источник света, но напоследок не сдерживает улыбки. Экий храбрец.

Такахиро любит своего кота, тощую черную занозу в заднице, но действо завораживает его настолько, что он не в силах оторвать взгляда от бездыханной пушистой тушки, от ярко-голубых резиновых перчаток на детских (таких же, как у него самого) руках, испачканных в крови. Он замечает, как сверкает возле трупика блестящий металл - какой-то странный, тонкий ножик, подобных которому Ханамаки никогда еще не видел. Весь ужас творится у него прямо на заднем дворе, родители всего второй раз оставили его дома в одиночестве, решив, что одиннадцать - прекрасный возраст для начала немного самостоятельной жизни хотя бы на пару часов. Какой-то пацан, сидя на корточках, копается во внутренностях распластанного по газону кота. Такахиро уже хватает сознательности, чтобы понять, что он поступает ненормально, когда выглядывает из-за угла дома и просто продолжает за этим смотреть. Мальчик в резиновых перчатках что-то достает из прямиком из мертвого животного; Ханамаки не может разобрать, все в чужих руках красное и мокрое. Парнишка тут же засовывает алый кусок кота в стоявшую возле его ног банку с мутной водой - ее Такахиро как раз и не заметил. Он поднимается на ноги, снимает перчатки, пряча их в обычный пакет, затем закрывает стеклянную банку, берет ее в руки и разворачивается, чтобы уйти.
- Ты убил моего кота, - Ханамаки грозно сводит брови к переносице и складывает руки на груди. На его лице ни тени сомнения, ни капли страха - только черные глаза мечут молнии.
- Извини, - тихо говорят ему в ответ, - Ты сильно его любил?
Такахиро кивает, не разрывая зрительного контакта с мальчишкой. Любопытство сжирает его изнутри, заставляя мозг работать шустрее, и он придумал уже пару вариантов того, как выпросить у незнакомца проклятую банку да разузнать что к чему. Паренек тяжело вздыхает.
- Я могу вернуть все, как было.

Как было, конечно, не получается, и кот сдыхает снова через десять минут, но Ханамаки хватает этого времени, чтоб стрясти с Иссея миллион обещаний. Они оказываются одногодками, только Матсукава живет через квартал отсюда, но там, на его улице, кошек у соседей уже не осталось. Такахиро берет на себя обязательно поставлять новому другу живность со всей округи. Он узнает новое для себя слово - формалин. Иссей даже дает ему поддержать маленькое кошачье сердце, когда питомец Ханамаки отбрасывает коньки во второй раз.

Такахиро читал комиксы, он знает, как это работает: просто в мире иногда рождаются люди со способностями, их называют экстрасенсами, магами или героями. Иссей - ни то, ни другое, не третье. У него совершенно нормальная жизнь, за исключением редких вылазок на опыты. Каким бесполезным бы он ни считал то, что может, любопытство раз за разом брало вверх. Он мастерил игрушки из подручных средств, вставляя в них кошачьи сердца, и те оживали, исполняя его незамысловатые приказы. Их хватало минут на десять, других животных он никогда не трогал - мыши и хомяки были слишком маленькими, ему не хватало сноровки, чтобы вытащить сердце из них, не повредив его, а до собак не так-то просто было добраться. Спустя две недели после их знакомства, Ханамаки озвучивает волновавший его все это время вопрос по поводу сердец человеческих, и Матсукава отмахивается от него, делая вид, что чертовски занят, потому что от одной мысли об этом по его спине бежит дрожь. Как у Такахиро хватает смелости подобное спрашивать и представлять. И Иссей уже ничему не удивляется, когда Ханамаки предлагает ему свою помощь.

Они учатся в разных школах, и у Такахиро нет никаких проблем с друзьями, в отличие от кучи проблем с дисциплиной, но он каждый день за редким исключением встречается с Иссеем, потому что с ним не так, как с другими. Одноклассники предлагают Ханамаки играть в видео-игры или в футбол, а Матсукава - мастерить куклу из вытащенного с чердака Такахиро барахла. Конечно, тот выбирает второе. Зачем искать подкроватных монстров, когда теперь он может быть частью их создания. Иссей молчит, но благодарен; шумный и гиперактивный Ханамаки - его единственный собеседник и друг. Тайна, лежавшая на его плечах мертвым грузом с самого детства, сделала его немного скрытным. Дети таких не любят. Матсукава однажды рассказывает, что в классе его недолюбливают, называя странным и не беря играть вместе со всеми на уроках физкультуры, на что Такахиро с шальной улыбкой заявляет, что этих придурков, всех и сразу, надо было бы проучить.

Годам к шестнадцати Иссей примеряется с мыслью, что Ханамаки совершенно безумен, отбит и лишен инстинкта самосохранения. Он красит волосы в розово-персиковый цвет, пару раз попадает в полицейский участок и не вылезает из списка задолжников по учебе весь семестр. У Иссея дела идут совсем иначе: у него большие планы на жизнь, умения, вынужденно приобретенные еще в детстве, дали ему хорошее подспорье для того, чтобы мечты о карьере врача стали реальностью. Он больше не играет в игрушки и ищет своей способности полезное применение - правда, все еще не находит. Ханамаки называет его дар магией мертвых, и Маттсуна это раздражает, как и данное ему другом прозвище. Такахиро, как и в детстве, грезит управлять армией мертвецов, но пока что управляет одним лишь живым Иссеем. Целует его однажды - тихой весенней ночью, прямо на балконе в доме своих родителей. Если посмотреть вниз, то там как раз будет место их первой встречи. Первой пролитой на глазах Ханамаки крови - той, что заворожила раз и навсегда. Матсукава знает, что их отношения нечестные. Что он есть тот самый ночный кошмар, с мечтами о которых Такахиро засыпал в детстве. И не то чтобы ему неприятно, но целовать Ханамаки - это словно облизывать пепельницу.
- Ты сумасшедший, - заверяет его Иссей, запоздало понимая, что это был его первый поцелуй. Запоздало понимая, что он позволил этому случиться, потому что чертовски любит этого фрика долгие годы.
- И тебе это нравится, - улыбка на губах Ханамаки расцветает совершенно бесстыдно.

Проходит много лет, прежде чем Матсукава начинает отдавать долги за преданность - будучи уже студентом, выбивает себе практику не где-нибудь, а в морге, и однажды проводит туда Ханамаки, над которым время будто бы невластно. Иссей дрожащими пальцами в резиновых перчатках засовывает крохотное кошачье сердце в распоротую грудь безымянной мертвой девушки. Такахиро радуется, как пятилетний ребенок, когда она открывает свои незрячие глаза. Он молниеносно оказывается рядом с ней, принимаясь трогать ледяную плоть; хватает ее за руки, кружится с нею, едва не начиная танцевать вальс. Звонко чмокает ее в синие губы, пока Иссей приказывает ей слушать "этого парня".
- Господи, хочу ее трахнуть, - смеется Такахиро, оглаживая девичьи формы. Маттсун старался, выбирая подопытную крысу - она была безумно красива и абсолютно нага.
Иссей надрывно вздыхает. Одно присутствие Ханамаки лишает его рассудка, способности здраво мысли или хоть как-либо сопротивляться его идиотизму. Он снимает перчатки, швыряя их на кушетку; ближайший живой человек на верхнем этаже, а здесь - лишь трупы.
- Можем сделать это вместе, - Маттсун поднимает на Такахиро глаза, только когда рука того ложится ему на шею. Ханамаки ласковый и нежный, он осторожно гладит холодную кожу Иссея, и в его взгляде ничего, кроме восторга и любви. Безмолвный труп девушки еще стоит пару минут посреди кабинета, а потом падает на пол, теряя вторую жизнь, распластываясь по полу совсем не живописно, и двое живых даже не обращают на него внимания. Такахиро уже сидит на кушетке и срывает с Матсукавы белоснежный халат, фырча и посмеиваясь от жадных губ на своих плечах, от замерзших рук под своей футболкой. Щекотно.

Он знал, что рано или поздно это случится; он переодевается из халата в свитер, прощается с коллегами, выходит на улицу и по инерции лезет в карман за телефоном - у Иссея есть хорошая привычка отключать звук, пока он на работе. Он видит двадцать восемь пропущенных вызовов и боится перезванивать. Как нашкодивший пацан боится своей строгой матери, так Матсукава боится Ханамаки - если Иссей провинился, то его накажут. Сделают больно, будут ковырять трещины в сердце, начнут обрывать лепестки его цветущим, словно розы, чувствам. Он решает позвонить из дома, немного соврет, что не посмотрел на телефон, если не обнаружит его там.

Соврать не получается. Такахиро даже не дома сидит, а прямо на ступеньках в подъезде, хватает Маттсуна за рукав и тащит вниз - обратно, откуда пришел.
- Что случилось?
- Нам нужно в больницу.
- Объясни, - вырывается Иссей, смотрит требовательно, ждет долго. Ханамаки гнет свои пальцы и прячет красные (от слез) глаза. Его накрывает новой волной истерики, едва с его губ срываются больное "отец" и сдавленное "умер" в одном предложении. Он говорит, что Иссей должен что-то сделать. Что если любишь меня, то сделай так, чтобы он жил.

Матсукава сперва пытается изъясняться логически - про то, что это все работает не так, что он воскрешает не людей, а куклы без разума и памяти, что через 10-15 минут эта марионетка все равно исчезнет. Такахиро слушает, но не слышит, давится слезами, задыхается по-настоящему. Иссей никогда не видел его таким, слабым, беспомощным, отчаявшимся, разбитым; он хочет это исправить, успокаивает, целует в висок, держит за дрожащие руки, понимает, что терять родных - это больно. Повторяет сотню раз: "Я не могу это сделать, не могу физически."

Ему кажется, что все уже позади, когда затишье сменяется бурей. Ханамаки отталкивает его, взрывается в одно мгновение, в глазах искры и злоба, на языке - яд.
- А что ты вообще можешь? Ты даже не пытался! Я умру - тоже ничего не сделаешь?
Глупо было надеяться, что он поймет. Такахиро - это импульсы, реакции и нервы. В нем нет ни понимания, ни чувств. Ему больно, и он как звереныш пытается сделать больно в ответ всем без разбору. Авось попадет, авось станет легче. Маттсун не железный, но что-то помогает ему выслушать все это дерьмо до конца, не разорвав с Такахиро зрительного контакта - если стрелять, то лучше сразу в голову. Ханамаки в ответ на его молчание сбегает вниз по лестнице, громко хлопая входной дверью.

Иссей плюхается на те же самые ступеньки, запуская пальцы в волосы, пытаясь привести мысли в порядок. Найти ответ, почему сила, подарившая Маттсуну этого человека, его же и отнимает. Матсукава держал в руках десятки сердец, включая людские, вытаскивал их из груди так аккуратно и бережно, что это было почти элегантно. Ханамаки у него еще учиться и учиться - тот умеет только вырывать наживую.

Он берет телефон в руки - пропущенные висят на экране и все еще мозолят глаза; разговаривать сил нет никаких, набирает сообщения почти не глядя.

"если ты умрешь"
"когда ты умрешь"
"я сделаю так чтобы"
"твой труп"
"вырвал из моей груди"
"сердце"
"оно все равно твое"
"а хуже мне вряд ли будет"

Брать трубку не хочется; почему Такахиро так трудно ответить текстом? Иссею не хочется слышать его голос - наверное, все еще злой.
- Ты же в курсе, что я тебя не люблю?
- Конечно, - Маттсун пожимает плечами почти равнодушно, - Ты не умеешь.

Ему кажется, что в подобной ситуации они оказываются впервые за всю свою жизнь: когда Астрид что-то от него скрывает и боится, а Форд - ума не может приложить, что именно происходит. Это неестественно, неправильно и так не должно быть; Форд, ради сестры, способен на все, но ему нужно знать проблему, чтобы ее решить, поэтому, когда в этом ему мешает Астрид и ее страхи, он оказывается практически бессилен.
- Может, тебе лучше сесть? - она нагнетает все сильнее, заставляя брата лишь еще больше волноваться. Что может так сильно ее тревожить, если они оба, здесь и сейчас, вместе, живы и здоровы? Форд ловит себя на мысли, что в этом и заключается для него простой рецепт своего собственного счастья, поэтому не понимает, что за новая переменная в этой схеме так сильно изменила его сестру. Заставляет ее не доверять ему, сомневаться. Это отчасти задевает: он ведь уверен, что нет ничего, в чем бы он не поддержал Астрид; того ее поступка, которого бы он не понял. Нет на земле такой силы, что заставила бы близнецов потерять друг к другу доверие.
Астрид отмахивается, просит не обращать внимания, говорит явно не думая, слишком занятая своими мыслями, потому что не обращать внимания невозможно. Форд пытается найти ответ в каждом ее вздохе, его взгляд беспокойно бегает по ее лицу. Он не помнит, чтобы был хоть раз настолько запутан поведением сестры. Что-то доступное только ей мешает ему понять происходящее. В любой иной ситуации терпение Форда давно бы лопнуло, но торопить Астрид он не в силах, чувствует, что ей гораздо тяжелее.
Она, встречаясь, наконец, глазами с братом, говорит на выдохе и со второй попытки:
- Я беременна.
Форд работает как старый лагающий комп: информация доходит до него медленно и выводится тоже с опозданием. Он пару раз сосредоточенно моргает, не отрывая взгляда от Астрид и пытаясь сопоставить звук реальности с картинкой. Из легкого ступора он выходит с многозначительным "оу", вырвавшимся против воли. Глупо спрашивать, уверена ли она в том, что говорит - Форд искренне сомневался, что сестра с таким бы видом рассказывала ему лишь о догадках.
Второй эмоцией после удивления к нему приходит сомнительное, но все-таки успокоение, ведь все, оказывается, в порядке, с Астрид нет ничего страшного, зря только волновался, пфф, сказала бы сразу, чего тут скрывать. Впрочем, оно мгновенно сменяется настоящим осознанием сказанных сестрой слов. Она беременна, и у них будет ребенок. Форд никогда не задумывался о чем-то подобном и уж тем более не ставил себе целью их отношений какое-либо продолжение многострадального рода Даленов; не представлял себя и Астрид в роли родителей и, вообще, был бы не прочь этой участи избежать. Вокруг него была куча наглядных примеров тому, как родители и дети способны портить друг другу жизнь: разочарование отца в своих наследниках или нагулянные дочери старшего брата, с которыми возилась Астрид. Вот если у нее, по мнению брата, еще и были шансы стать нормальной матерью, научиться ею быть, то на самом себе в подобном амплуа Форд давно поставил крест.
Обо всем этом он, впрочем, не вспоминает; власть над ним закономерно захватывают самые простые инстинкты, которые заставляют мозг выключаться, а сердце - биться как бешеное. У них будет ребенок, и, несмотря на все аргументы против, эта мысль взрывается в его голове фейерверком. Это выше логики, это где-то на уровне законов природы - хотеть, чтобы любимая женщина имела от тебя детей. Форд смотрит в растерянные глаза Астрид и, облегченно выдохнув, выдает первое, что лезет в голову:
- Черт, это же... - выпаливает на нервах, проводит рукой по лицу, будто снимая наваждение, - круто! - но в горящих радостью глазах вдруг появляется запоздалое осмысление, - Наверное. Да?
Это не то, чего они хотели; то, чего они совсем не ждали. Это накладывает кучу обязательств, создает миллион проблем, связывает по рукам и ногам. В конце концов, о сути их отношений с Астрид никто не знал, а скрывать потомство от семьи - та еще затея. Лицо Форда мгновенно приобретает куда более серьезный вид; сомнения о том, что Астрид принесла именно хорошую новость, а не плохую, закрадываются все глубже. Что близнецов вообще ждет с этим ребенком в будущем, и будет ли оно у него самого. Форд понимает самое главное: его задача - поддержать любое принятое сестрой решение. В конце концов, пускай ему и разбираться с семьей на тему отцовства, но долгие месяцы носить ребенка под сердцем - ей. Ему совсем не хочется задавать никаких вопросов, потому что у Астрид уже могут быть ответы на них. Она напугана, а не рада, значит уже могла принять для себя кучу неправильных решений.
- Пожалуйста, - вздыхает он, беря ее за руки, притягивая к себе ближе, - Давай не будем торопиться решать.
Форд обнимает ее, аккуратно кладя ладони ей на талию, словно Астрид снова маленькая девочка, какой он помнил (и любил) ее в детстве. У них еще есть время, и ему хотя бы нужно доказать ей, что все в порядке, что не нужно так нервничать и бояться. Он едва ощутимо касается губами ее виска, когда почти усмехается:
- Потому что ты волнуешься так, что меня самого трясет.

- Твоя девушка?
- Хуже, - драматично вздыхает Форд, стараясь сдержать улыбку, - Сестра.
Замешательство на лице новоиспеченной знакомой тут же проходит, но наклеивающийся разговор прерывается бьющим парню по ушам звонком. К этой штуке нельзя привыкнуть, в школе вообще слишком много вещей, к которым Форд все еще не смог привыкнуть, несмотря на то, что шла уже вторая неделя их с Астрид сомнительных приключений в общеобразовательном учреждении. Смена обстановки и все ей сопутствующее было исключительно инициативой и желанием Форда; сидеть дома он больше физически не мог. Астрид в школу не рвалась, у первоклассного домашнего обучения была куча своих плюсов, но брат фактически не оставил ей выбора. В конце концов, у них не будет другого шанса! Магия магией, а поворачивать время вспять Далены, увы, не умели. Пришлось только подостовать отца, а о том, что Форду хочется в окунуться в какую-нибудь движуху, Астрид и сама, наверняка, знала. В отличие от нее, он совершенно не мог терпеть скуку и любые виды размеренной спокойной жизни. Пристальное внимание к обучению тоже не играло ему на руку, а в привычных для людей условиях, где целая куча народу занимается вместе, у Форда хотя бы появлялись шансы подзабить на это неблагодарное дело, дав своей раздолбайской натуре полную свободу.
Большинство людей в школе были друг с другом знакомы: кто-то жил рядом, кто-то вместе учился раньше, кто-то банально пересекался на улицах города. Близнецы выбивались из общего потока, приковывая тем самым внимание к себе, давая заскучавшей публике новую тему для обсуждений. Их никто здесь не знал: Хайгейт со своими домами для миллиардеров сам по себе был обособлен, но даже внутри него Далены неизменно держались особняком. В районе для богачей и в старшей школе контингент был соответствующий - куда ни плюнь, одни принцессы да наследники, швырявшие деньги направо и налево. Форду не было это присуще, но что-то подсказывало ему, что вписаться в коллектив ему не составит труда, главное - было бы желание, а оно у парня имелось в завидном количестве.
То самое разбрасывание деньгами начинается, когда администрация школа объявляет о сборе средств на благотворительность, приуроченном к началу учебного года. Дело-то оно хорошее, но большинство скидывает родительское бабло, чтобы было, утешаясь надеждой, что все оно дойдет до конечного пункта, а не осядет в кармане какого-нибудь третьего лица. До моральной составляющей данной традиции Форду, откровенно говоря, плевать, от отцовских счетов все равно не убудет даже с учетом того, что ему одному придется платить сразу за двоих детей. Кто-то из одноклассников рассказывает ему о том, что это привычная практика для их славящейся своими состоятельными детишками школы, поэтому Форд только лишь пожимает плечами и не без сарказма говорит, какие они тут все добросердечные и щедрые молодцы, Иисус был бы вами доволен.
Привычка не опаздывать на занятия играет с близнецами в тот день злую шутку. Вся парковка возле школы оказывается забита машинами, а возле самого здания виднется толпа народу; водитель даже не может свернуть на территорию самого учебного заведения из-за обилия явно не учеников.
- Что за хрень, - Форд щурится, пытаясь рассмотреть происходящее возле главного входа, но тщетно, и поэтому выскакивает из машины, успевая бросить Астрид, чтобы она шла за ним.
Смысл странного сборища оказывается понятнее, когда среди кучи любопытных школьников начинают виднеться камеры и микрофоны журналистов, а за углом школы Форд замечает пару полицейских машин. Он вылавливает в толпе физиономии новых знакомых; разнообразие реакций на их лицах варьируется от удивления и шока до искреннего интереса и радости. Ее причину ему озвучивает подлетевший к ученикам преподаватель, взмыленный и дико уставший, несмотря на ранее утро.
- Расходитесь, будьте добры, - мужчину, который, кажется, вел у них литературу, Форду становится даже жалко, - О возобновлении занятий вас всех уведомят. А пока отдыхайте. И не мешайте полиции работать.
- Воу, - стоит лишь учителю уйти, как Дален тут же обращается к друзьям, - Кого благодарить за предоставленные каникулы?
- Наверное, его, - смеется за спиной Форда какая-то девочка, указывая в сторону парочки санитаров, выносящих с собою на носилках укрытое тканью тело. На идущих следом несчастных копов обрушивается гвалт журналистов, а толпа зевак-учеников даже не собирается расходиться. Чертовски необычное утро, Далены всего несколько дней в школе, а там уже труп. Не то чтобы это сильно веселит Форда, но и не парит, если честно, тоже, все люди умирают и блаблабла. Он оборачивается к Астрид, чтобы шуткануть ей на эту тему, но передумывает, видя, что сестре совсем не до смеха, потому что копы, между делом, рассказывают журналистам о сути происходящего. Тело принадлежит охраннику школы ("Черт, он был милым!" - вырывается у Форда легкое возмущение), убитого ночью в здании, которое, помимо этого, еще и ограбили. Итого - убийство и кража со взломом. Кучка школьников к концу полицейской исповеди перестает смеяться, Форду тоже становится немного не по себе. Стоило предполагать нечто похожее, оставляя немалые деньги в здании, не приспособленном для их охраны, но людям свойственно слепо надеяться на то, что неприятности обязательно случатся с кем-то, кроме них самих.

Времени было едва за полночь, когда все внезапно обернулось так, как Форд меньше всего ожидал. За прошедший день внепланового выходного о причине оного он практически успел забыть. Нет, это, конечно, стоило ему определенных трудов - не думать о произошедшем в школе, осознавая всю несправедливость мира, ценность человеческой жизни и силу денежной жадности, а так же другое околофилософское дерьмо, которое без спросу лезло парню в голову, забивая ее тем, чем не нужно. Но Форд справился. Если париться о каждом происшествии в округе, то можно двинуться крышей. Размышляя, Форд пришел к выводу, что ныне убиенный охранник был отчасти виновен во всем сам: в свободное время нужно было не рассказывать старшеклассницам байки из своей давно ушедшей студенческой жизни, а тренировать реакцию, чтобы быть способным хотя бы вовремя нажимать сраную тревожную кнопку. А если имелось при себе оружие на посту, то метко стрелять! Дален искренне сомневался, что их школу пришел грабить кто-то с навыками агента 47, чтобы не оставить ни малейшего шанса; скорее всего, думал парень, это был какой-нибудь обычный грабитель - слишком тупой для кражи миллионов в банках, но слишком смелый для того, чтобы довольствоваться рядовыми домишками с охранной системой, отключаемой перерезанием одного единственного проводка.
И он уже действительно перестает думать об этом, когда Астрид врывается в его комнату (все в порядке, это нормально), заставляя брата по-настоящему удивиться.
-  Только не говори, что ты спал! - ее тихий, но бодрый голос говорит о том, что настроена она крайне серьезно.
Нет, но я пытался, недовольно думает он, но энтузиазм в глазах сидящей на его постели Астрид, ее странная заискивающая улыбка не оставляют ему выбора. Это было совсем не в духе его сестры; это было как раз-таки в его стиле, поэтому Форда даже уговаривать не нужно. Она говорит ему одеваться, десять минут и такси, а объяснения - потом, но он на самом деле на 99,9% уверен, что ее затея как-то связана с случившимся утром, иначе бы она не позвала его с собой. Некромантские штучки Астрид были для Форд под запретом, наложенным ею же самой. Это отчасти обижало, особенно в детстве, когда Форд был готов отдать все, что угодно за то, чтобы прикоснуться к этой губительно манящей магии смерти, но с годами пришло понимание и смирение. Астрид просто заботится о нем, а идти ей наперекор брат не мог чисто физически.
Она уходит, оставляя его с тысячей вопросов в голове, он даже не успевает их задать, но любопытство распирает изнутри. Форд пару раз недоуменно моргает, всматриваясь в темноту, виднеющуюся из балконной двери, а затем подскакивает с постели как ужаленный, быстро влезает в первые попавшиеся вещи (на полпути футболки замечает, что начал надевать ее наизнанку, и гневно цокает, жалея о паре потерянных на возню с нею секунд). Он уверен на все сто, что где-нибудь, но им обязательно придется убегать, поэтому в заключении своих сборов натягивает кроссовки, надеясь, что больше никому в доме не придет в голову заглядывать в спальни близнецов посреди ночи. Астрид изящно спустилась с его балкона, используя свою силу; для Форда это было слишком просто. Когда с самого рождения ты наблюдаешь за тем, что самые элементарные вещи в доме совершаются с использованием магии, невольно начинаешь думать, что будешь особенным, если научишься проворачивать это без них. Например, если лампочка в комнате потухла, то просто сменить ее, а не щелкнуть пальцами, дав электричество. А вообще, телекинез и прочие штуки требовали глубокого вздоха и ясной мысли, а Форд чертовски торопился, поэтому перелезть через балконную решетку и попросту пригнуть вниз было куда проще. Всего второй этаж, он проворачивал это миллионы раз.
- Ну наконец-то, - Астрид ждет его возле машины и заталкивает в нее так, будто он опоздал на полчаса, а не оказался в два раза быстрее выделенных ему минут. Она называет неизвестный ему адрес, и автомобиль трогается с места. Форд все еще ни черта не понимает, но он с Астрид и ему вполне себе весело (привет, адреналин), поэтому он не задумывается о том, что они едут куда-то вдвоем посреди ночи, что, вообще-то, не было обычным явлением. Точнее Форд даже не успевает подумать об этом, потому что сестра и ее идеи обрушиваются на него без какой-либо прелюдии.
В ответ на ее слова ему хочется спросить, откуда ты знаешь, но он тут же дает себе мысленную оплеуху. Источники у Астрид всегда надежные и мертвые, Форд к ним привык, и на самом деле единственный вопрос, который его волнует, звучит как "утро в школе так сильно тебя задело, что мы едем - кстати куда?".
- И мы едем в морг? - оформляет он свои мысли в понятный вопрос, и мысль в глазах Астрид становится ему ответом, - Нет, я, конечно, только за, мы проберемся туда, ты поговоришь с ним, а потом?
Он ловит на себе внимание водителя и бросает ему раздраженный взгляд, который называется "что тебе нужно, смотри на дорогу и не лезь в чужие дела"; водитель ловит его в отражении зеркала и устремляет свой взор на шоссе впереди. Форд поворачивается обратно к сестре, с искреннем замешательством добавляя: "Не сдадим же мы его копам, в самом-то деле".

Копы с утра были пунктуальны и ненавистны для Ханамии как никогда. Служители закона (оба) были, в отличие от Киёши, спокойны и вели беседу непринужденно - забрали видеорегистратор, опросили по поводу того, где Ханамия был последние три дня и что делал, так, будто подозревали его. Макото для проформы сделал вид, что глубоко оскорблен, но профессиональный навык не позволял напрягаться всерьез - полицейские просто делали свою работу. Показывали фотографию девушки, например. На сей раз она была другая, похожая на фото из выпускного альбома или откуда-то еще со школы. Совсем не такая живая и личная, как у Киёши, чтобы была, наверняка, из его личных архивов. Копы немного рассказали о юной особе: она жила с отцом, мать ее давно умерла, девушка была бойкой, жизнерадостной и неслабой. Среди друзей водились только парни-ровесники. Копы обосновали это особенностями ее характера и возней со спортивными клубами в своей старшей школе. Даже упомянули, что у нее был парень. Усмешки Ханамии в этот момент полиция не заметила.

Имя Айды Рико казалось ему смутно знакомым. Память у Ханамии была прекрасна, так что он счел свои неясные ассоциации какой-то ошибкой, вызванной излишней концентрацией его мозга на вопросе судьбы девушки, которую он никогда не знал. Он ничего не рассказал полиции про Киёши, сохраняя для себя его ночной визит в тайне ото всех на всякий крайний случай. Мало ли как еще обернется вся эта пропащая история.

Она оборачивается именно так, как Ханамия подсознательно ждал. Думай головой, но доверяйся чутью - так он всю жизнь добивался успеха. Это не было похожее на интуицию, скорее работало как предупреждение: Ханамия за километр чувствовал запах дерьма, что должно было оказаться у него на пути. Требовалось лишь не вляпаться, но на сей раз уже разум подсказывал Ханамии, что он во всем этом будет по самые уши вне зависимости от собственного желания.

Следующим днем, отвлекая Ханамию от работы с очередными документами, в его кабинет заглядывает секретарша, перепуганным голосом сообщая, что охрана на ресепшене просит помощи - там какой-то ненормальный и ему нужен Ханамия. В критических ситуациях он соображал быстро: не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это Киёши, а значит в его деле о пропавшей Айде что-то прояснилось. Ханамии потребовалось не больше пары минут, чтобы позвонить следователям, оставившим ему свой номер, с нужным вопросом.

- Ах, да, - запнулся полицейский на том конце провода, - Девушку нашли утром.
- Все в порядке? - в конце концов, Ханамия не мог выдавать своей осведомленности о том, что раз уж Киёши пришел громить его офис, то с его девушкой явно все очень плохо.

Хотя он даже не представлял, что настолько.

Труп Айды Рико был найден сегодня утром недалеко от ее дома, в лесополосе. Забита до смерти, изнасилована.

- Время смерти установлено? - на мгновение потеряв бдительность, выпалил Ханамия, уже будучи возле лифта на первом этаже.
- Это важно?
- Хочу убедиться, что я ничем не мог ей помочь. Совесть - страшная вещь, офицер, - нервный смешок выдался на удивление естественным.
- Нет, мы встретились с вами немного позднее утром, а умерла она предыдущей ночью.

Судя по Киёши, охрана успела пару раз об него приложиться, зато теперь он выглядел почти спокойно. Сидел на полу, спрятав голову в ладонях, игнорируя нависавших над ним охранников. Те не вышвырнули парня из здания только лишь потому, что тот рвался к Ханамии, который не любил, когда вопросы, касавшиеся его, решались без его непосредственного участия.

- Ханамия-сан! - встрепенулись охранники, завидев его приближение, по-прежнему собранного и спокойного, будто ничто не способно выбить его из колеи.
- Полицию не вызывать, - опередил он еще незаданные вопросы, - И сгиньте отсюда.

В умении общаться в обслуживающим персоналом Ханамии нельзя было отказать - охрана, стушевавшись, смылась, оставив нарушителя спокойствия наедине с причиной всего этого цирка. Киёши уже явно перегорел, но ушедшая злость не означала, что он поменял свою точку зрения.

- Это ты ее убил, - поднятые на Ханамию глаза не были похожи на те, что мужчина видел той ночью. Теперь они быть тьмой, а не светом; злой, безумной, загнанной тьмой.
- Ты кретин.
- Часть вины - твоя.
- Какой же ты тупой, Господи, - сложив руки на груди, обтянутой белоснежной рубашкой, устало парировал Ханамия.
- В ту ночь, когда ты сказал, что ничего не случится-
- Ты бы все равно не успел ей помочь, даже если бы я помог тебе. Прежде чем творить херню, уточнил бы у полиции время ее смерти, придурочный.

Пустота холла казалась обманчивой, Ханамия сам по себе знал, что у стен есть уши, и ему хотелось вывести Киёши подальше отсюда. Объяснять Теппею, что он дебил, пришлось бы, наверное, долго. Доказывать, что в смерти Айды нет ничьей вины, кроме самого безымянного убийцы. Ханамия никогда не имел дел с убийствами, потому что на работе возился исключительно с денежными махинациями, но представлял, как это работает. Люди, которые не могут простить себе того, что не смогли стать супергероями ради тех, кого любят. Киёши не выглядел убитым горем: у кого-то опускаются руки, а у кого-то, наоборот, открывается второе дыхание. Он выглядел готовым копать землю голыми руками, чтобы заживо похоронить того, кто это сделал. Ханамия отчасти его понимал - он тоже не умел прощать и мириться с неудачами. Надо бы сделать поблажку: возможно, не тупой, а слишком прямолинейный.

У Ханамии вертелось на языке что-то про соболезнования, но на выходе получилось нечто совсем иное.

- Иди отсюда к черту и не мешай полиции работать, - он не хотел, чтобы это звучало, как советы, - Побудь с теми, кому сейчас хуже, чем тебе.

Киёши неуклюже поднялся на ноги, Ханамия даже не протянул ему руки. Парень выглядел так, словно ночевал на улице - потертые джинсы в грязи, испачканные рукава куртки, из кармана которой торчала тонкая шапка. Был бы Макото более сентиментален, непременно бы пожалел беднягу. Первая любовь, разбитое сердце, поломанная жизнь, растоптанные мечты, Шекспир, который забирает Джульетту первой.

- Успокоился? - строгий голос подействовал на Киёши как чашка кофе, горького и горячего, причем не внутрь, а на голову. Выпустить пар было все же правильным решением; лучше сорваться на незнакомых охранниках, чем нести свою злобу в дом, наполненный болью - туда, где жила Рико. Когда копы ему позвонили, Теппей как раз туда и направлялся. Отец девушки гнал его взашей, но Киёши все равно упрямо наведывался под порог, просто чтобы убедиться, что у Айды-сана все в порядке. Что он держится. Им всем надо как-то держаться, и Киёши был уверен, что проще держаться вместе, но все рушилось, ломалось, словно Рико была тем фундаментом, что позволял держаться всем ее мужчинам вместе. Теппей искал ответа в сердитых зеленых глазах под сводами нахмуренных бровей. Ханамия, этот напыщенный хам, был абсолютно прав, и Киёши отчего-то именно его устами воспринимал истину легче всего. Сколько бы он раз самому себе ни говорил - все без толку. Одно слово Ханамии - и оно становилось мерилом правды, несмотря на то, каким лукавым казался Теппею этот человек. То, как его мозг доверялся, как слушался чужих приказов, проходило для самого парня совершенно незаметно.

- Я пойду, - Киёши засунул руки в карманы, но взгляда не прятал, смотря Ханамии в глаза открыто и прямо. Он только сейчас задался вопрос, откуда тот вообще знает насчет Рико, но моментально одернул себя, отдав должное предусмотрительности мужчины. Ханамия умел обращаться с полицией и всем соответствующим; Киёши рядом с ним воспринимал себя безмозглым малолеткой. Стыд-то какой.

В голове, словно пчелы в улье, носились нелепые фразы - предложение прийти на похороны или пожелания скорой встречи в участке или в суде; Теппей мотнул головой, прогоняя весь этот бред вон, потому что был уверен, что Ханамия держал свой подвешенный до язв язык за зубами только из сочувственного уважения к убитой, которая, по его мнению, имела несчастье терпеть рядом с собою Киёши. И было некстати любопытно, кто терпит Ханамию самого.

Копов Киёши не боялся, понимая, что у него с ними одна цель, но задержание - это все равно неприятно. Конечно, с него требовали показания, любую информацию, что он имел, но свидетелей приглашают. Встречают возле дома и заталкивают в машину только подозреваемых.

- Алиби на ночь убийства? - физиономия следователя, с которым Киёши закрыли в одном кабинете, не внушала доверия. Полицейский еле водил ручкой по протоколу, то и дело без всякого стеснения зевал и особо с задержанным не церемонился, задавая вопросы с непринужденной грубостью.
Теппей на мгновение задумался и вовсе не о своем алиби. Ему явственно представлялось одно раздраженное лицо, которое уже заебалось быть привлеченным к делу, к которому он не имеет никакого отношения, но выбора у Киёши не было от слова совсем. Он, вздохнув, поведал следователю правду о том, что его алиби - это Ханамия Макото.

На время Киёши, что Ханамия счет добрым предзнаименованием, исчез из его жизни, прихватив за собой заодно и визиты полиции, и мысли самого Макото об этом чертовом деле. Он насильно гнал их подальше, не желая иметь с ним ничего общего, и это почти работало. Но как обычно: стоило Ханамии полностью войти в привычную будничную колею, как напоминания о неприятном были уже тут как тут. От новостей некуда было скрыться, и Ханамия не стал уговаривать себя не делать этого, тыкая вкладку "подробнее" при встрече с первым же кричащим заголовком в новостях - "Полиция установила личность преступника в деле об недавнем убийстве молодой девушки в..."

Парнишу объявили в розыск - полиция неплохо справлялась со своей работой, но, по большей мере, в ее успехе был виноват сам преступник, отличавшийся, как понял Ханамия, клинической тупостью. Оставленные улики не оставили ему ни малейшего шанса, начальник полиции округа в гордостью заявлял со страниц газет, что им удалось отстоять честь девушки (имени Айды нигде не упоминалось), и преступник обязательно будет сидеть в тюрьме. Ханамии пытался представить реакцию Киёши на это - он должен быть рад, но в душе, наверняка, бы злился, что ублюдок отделается одной тюрьмой. Ханамия сделал вывод, что Рико была случайной жертвой, а парень - психом. Никто не был виноват в череде сложившихся обстоятельств - в том, что Айда Рико, выбрав не ту дорогу, перейдя пешеходный переход в сантиметре от капота машины Ханамии, приглянулась какому-то умалишенному. Она стала его первой и последней жертвой; быть может, его ждала даже клиника, а не тюремное заключение.

Ханамия подсознательно ждал суда, раз уж он проходил свидетелем по делу.

Суда, а не Киёши, за каким-то хером встречающего его после работы. Ханамия опять задержался, а Киёши снова памятником собственному упрямству стоял на полупустой парковке, только теперь облокотившись на крышу старенькой с виду тойоты. Киёши улыбнулся, завидев его возле дверей на выходе из здания, и Ханамия решил, что ломать комедию бесполезно. У него было прекрасное настроение и необъятное любопытство.

- К успеху идешь, - усмехнулся он, подойдя ближе и пнув носком ботинка грязное колесо не менее чистой тачки.
- Не моя, - добродушно отозвался Теппей, - У Хьюги взял на время.
- О, помирились?
- Конечно.

Глядя на Киёши, Ханамии его воспоминания о том, каким злым, отчаянным, загнанным зверем тот был однажды, казались бредовым сном. Перед ним стоял человек, к которому тянулись лучи стандартно блеклых фонарей. От лица которого Ханамия и сам не мог оторвать глаз: он снова замерз, а в Киёши теплился пожар. Сколько бы жизнь его ни трепала, а Теппей все равно горел, не ломался.

- Что тебе нужно, собственно говоря? - отводя взгляд, запуская руки в карманы пальто, отозвался Ханамия.
- Хотел Вас увидеть, - честно, прямо и так обыкновенно, что Макото невольно фыркнул, пораженный столь дикой непосредственностью, - Очень.
- Ну, увидел? Все, свободен, - Ханамия небрежно махнул рукой. Киёши проследил за красивым жестом.
- Я просто действительно очень благодарен. Вы тогда были единственным якорем...
- О Господи, Киёши, ты достал, - закатил глаза Ханамия, - Я все понял, не за что, до свидания. Встретимся в суде, когда этого ублюдка посадят, - и развернулся, чтобы направиться к своей машине, потому что сентиментальность Киёши была нелепой донельзя.
- Его не посадят, - обронил Теппей, заставив Ханамию обернуться, и с блаженным лицом великомученика продолжил, - Аомине-сан ведет дело, он сказал, что там скорее клиника светит, а не реальный срок.
- Вот гавно, - Ханамию аж передернуло.
- Но это еще не точно! - даунский оптимизм Киёши напрягал мужчину едва ли не сильнее того, о чем говорил, но, напомнив, что полиция сама со всем разберется, он все-таки распрощался с Киёши. Тот снова протянул ему руку, но Ханамия, скривив лицом, все-таки пожал ее в ответ - коротко, но крепко. Теппей засветился пуще прежнего, как щенок, услышавший заветную похвалу от хозяина. Долгожданное разрешение, обрамленное в "фас".

Ночной звонок в дверь вытащил Ханамию из беспокойной полудремы: он отключился, слишком уютно утонувши в подушках на своем диване с ноутбуком в руках и даже не успев раздеться. Он так и кинулся к дверям - в рубашке и брюках, в которых был на работе, слегка сонный, помятый и тормозящий. Не смотрящий в дверной глазок, а с ходу открывающий дверь.

- Я просто... - одними губами проговорил Теппей, когда дверь перед ним распахнулась. Его руки дрожали так сильно, что это было видно невооруженным глазом.

Ханамия задержал дыхание. Ты просто сломал себе жизнь и хочешь сломать мою, пронеслось у него в голове.

- Блять, - он зажал рот себе ладонью, боясь, что в порыве злости начнет орать на весь подъезд. Киёши осоловело моргал, адреналин в его жилах хлестался так, что в ушах гудело, а перед глазами искрило красным.

- Блять, что ты сделал, - бесцельно бубнил Ханамия через порог и бегал взглядом по Киёши вверх-вниз.

Кровь-кровь-кровь, на его грязных кроссовках, капли на джинсах, вся футболка была пропитана ею насквозь, куртка тоже вся в разводах от того, что тот надевал ее по локоть испачканными в крови руками. На пальцах Киёши она выглядела как грязь - чернела в полумраке лестничной клетки. Брызги, разводы, пятна на крепкой теппеевой шее.

Он продолжал пороть бессвязную чушь:
- Я все сделал, больше... Уже неважно... Просто хотел... - он уставшим жестом провел ребром ладони по лбу, оставив на нем бордовый росчерк, - Какая теперь разница.

Ханамия, вцепившись в еще невысохшую от крови футболку, рванул Киёши на себя. Тот перешагнул через порог, но Макото толкнул его так сильно, что в темной прихожей парень рухнул на пол, приложившись затылком об шкаф. Киёши болезненно промычал, прислонившись спиной к вертикальной поверхности - перед глазами снова поплыло.

- Раздевайся, - зло шипел Ханамия, и Теппей чувствовал на себе его тянущие куртку в разные стороны руки, - Раздевайся, блять, кретин. Зачем ты вообще сюда приперся, почему я должен тебе помогать?
- Не надо, - завертелся Киёши, отбиваясь от Ханамии, - Не надо мне помогать, я уже все.
Макото выдохнул, переведя дыхание. Сверху вниз смотрел на сидящего на полу парня, облитого чужой кровью с ног до головы, и не верил своим глазам.
- Где труп?
- В багажнике.
Ханамия завыл, закрывая лицо ладонями.
- Ебаное дерьмо, - он с грохотом захлопнул входную дверь, вспомнив про то, что она осталась открытой, и тут же вернулся обратно, проклиная Киёши на чем свет стоит, - Нахуя столько крови? Нельзя было аккуратнее?
- Я не мог аккуратнее! - огрызнулся Теппей в ответ.

В повисшей паузе было слышно тиканье висящих на кухне часов. Глаза Киёши все еще были залиты черным, зато руки начали дрожать теперь у Ханамии.
- Так, - начал он, тыкая в Киёши пальцем, - Раздевайся, смывай в себя все, с трупом я что-нибудь придумаю.

Теппей взглянул на его с сочувствием.
- Не надо, не зачем, - он, кряхтя, попытался подняться на ноги, оставляя на шкафу кровавые разводы от своих ладоней, - Я даже не хочу ничего скрывать, утром пойду в полицию.

Ханамия со всей силы вдарил ему пяткой по колену, заставляя рухнуть на пол; выпрямил его, усадив обратно, и встал над ним, беспрерывно матерясь себе под нос. Он потянул куртку с плеч Киёши, и это походило на борьбу, в которой Ханамия проиграл. Грязная вещь полетела на коврик возле двери, а сопротивляющийся Теппей, пытаясь избавиться от Ханамии, уронил его к себе на колени. Макото, не обращая на это внимания, рвался дальше, цепляясь за окровавленную футболку - все это дерьмо нужно уничтожить, затем отмыть всю квартиру, потом... Он взглянул на свои ладони - перепачканные пальцы, чужая кровь под ногтями. Ханамия не заметил, как Киёши перестал сопротивляться, как он замер, напрягшись всем своим огромным телом; он со злостью дернул майку вверх, обнажая исчерченный мускулами торс, и, будь Ханамия трижды проклят - он восторженно вздохнул, любуясь алыми разводами на нем.

Киёши севшим голосом прошептал:
- Слезь с меня, пожалуйста, - он подернул плечами, Ханамия задрал ему майку почти под шею, - У тебя стоит.

Теппей покраснел, и был этому не рад, поерзал на месте, шумно вдохнул носом - в его голове в предсмертной муке все еще билось осознание того, что он сделал. Воздух в тесном пространстве горел, напряжение гудело как готовые вот-вот замкнуться провода. Свет из соседней комнаты стелил на лицо Киёши мягкие тени, пускай тот и, вырисовывая скулы, сжимал челюсти до боли, хмурил брови и поджимал губы. Ханамия опустил глаза, созерцая бугор на собственных штанах, но тут же вышел из положения, прорычав:
- Придурок, я не собираюсь тебя насиловать, я пытаюсь...
- Нет, я...

Перебивание друг друга закончилось тем, что Киёши запутался в собственной футболке, пытаясь ее снять, и замолк. Ханамия неверяще помог ему выбраться и  долгое мгновение не мог понять, что это - желание поскорее избавиться от него или приглашение к чему-то. Теппею все голову снес адреналин, он тяжело дышал, потел, накалялся, и его сердце так бешено колотилось в груди, что Ханамия припал к ней, прислонившись ухом с левой стороны.

Было слышно безумие.

Киёши рванул его за волосы, выпрямляя - Ханамия зашипел, но недовольство растворилось в чужой слюне.

Теппей целовал его так жадно, словно сдыхал от жажды, а в глотке Ханамии был источник со святой водой.

Нет, не с водой. С кровью.

Макото целовался больно, отбирая у парня всю инициативу, сминая его губы с силой, проталкивая язык глубже, кусая, насилуя, съедая. Киёши схватился за него, положив мокрые от пота ладони на спину, и Ханамия моментально откликнулся, чуть выгнувшись и подавшись вперед. Он сам разорвал поцелуй - не поднимая на глаз на Киёши, согнулся, чтобы горячим ртом уткнуться ему в багряные следы на животе, зацеловать грудь, вылизать ребра, с нажимом коснуться губами сосков. Гадкий ядовитый язык Ханамии; Киёши остатками рассудка убеждал себя, что после всего этого умрет от отравления. Или от стыда, потому что член уже стоял колом, и если завтра Теппею подписывать себе пожизненный приговор, то трахаться с малознакомым мужчиной - так себе занятие напоследок.

Ханамия выбил из него все нужные мысли одним движением - резко звякнув пряжкой на его джинсах.
- Сейчас самое время орать о том, что ты не гей, - в уголках рта у Ханамии была еле видна собравшаяся грязь - нализался высохшей крови; он шептал самому себе, - Завтра ты сядешь в тюрьму, завтра я уже не успею.

Ханамия был смел, потому что поверить не мог в то, что чувствовал  - что Киёши, еще недавно отнимавший у живого человека жизнь, сейчас его боялся. Его - резкого, но беспомощного перед своими слабостями. Киёши даже не придется утруждаться, если он действительно захочет уйти - эта офисная крыса не может ничего, кроме оскорблений и угроз. Теппей размозжит его заумную башку об стену одним ударом с левой.

Но Киёши сидел и ловил каждое слово Ханамии. Тот поднял на его глаза - шальные, как у задумавшего пакость подростка.
- Ты точно понимаешь, что я делаю? - Киёши резко, но неуверенно кивнул, - А понимаешь, что делаешь ты?

Теппей не понимал вопроса - это сейчас было про кровь на его руках или, наоборот, про его руки, пристроенные на пояснице Ханамии. Но он сделал столько странного сегодня, что последнее даже вписывалось в общую картину. Было просто вишенкой на торте. Ханамия выглядел опьяненным и уверенным, словно делал это уже сотню раз - он точно знал, где и как коснуться мужского тела, чтобы Киёши с каждым его жестом прощался с силой воли все настойчивее.

Он отрицательно мотнул головой - Ханамия заскалился и притянул его к себе, крепко охватив за шею, чтобы голодно поцеловать вновь. Макото всегда знал, что он ненормален, но возбуждаться только лишь от того, что тебя обнимает убийца - это ли не апогей сумасшествию, о котором он все равно подумает немного попозже, а не сейчас.

- У тебя хоть раз секс был? - с похабным звуком разрывая поцелуй, спросил Ханамия, вцепившись пальцами в чужой ремень. Киёши смотрел на него недоуменно и виновато, поэтому пришлось уточнить, - Ну с девочкой хотя бы.

Теппей с облегчением кивнул - с девочкой он мог, вроде даже никто не жаловался. Ханамия неловко поднялся с его колен, чтобы встать на ноги - грациозно не вышло, потому что собственные колени дрожали.
- В спальню, - скомандовал он, принимаясь расстегивать рубашку на себе, и прошел в ближайшую комнату, включив там приглушенный тихий свет.
Киёши еле встал за ним следом. На свои в высохшей крови руки было удивительно спокойно смотреть, а вот на собственный живот с влажными следами от грязных поцелуев - не очень. Словно взамен на них он отдал что-то важное и, кажется, это был его разум.

Ханамия не выдержал заминок Киёши и, заглянув в коридор обратно, дернул его за руку на себя, толкая в комнату, прямо к кровати. Теппей успел скользнуть взглядом по голому торсу мужчины - Ханамия бледный, как смерть, и такой же жестокий. Киёши плюхнулся на застеленную кровать (красивую, двуспальную, он видел такие только в кино), и Макото тут же вцепился в его джинсы, расправляясь с ремнем за считанные секунды. Киёши только и успел, что помогать Ханамии себя раздевать - все движения у того были такие властные, что парень не хотел перечить.

Люди всю жизнь говорили Теппею, что он упрямый как баран и слишком много на себя берет, и вот - Киёши перемалывает все кости и внутренности до одури простое, но такое сильное желание подчиняться.

Возможно, самому неправильному человеку в его жизни.

Он несмело тянет руки к Ханамии, тот больной кривой улыбкой дает разрешение - и Киёши снимает с него брюки вместе с бельем так, как когда-то снимал со своей первой девчонки, аккуратно и бережно. Ханамия балансирует на тонкой грани между раздражением и умилением. Он достает из прикроватной тумбочки смазку и презервативы, Киёши глядит на это все, как пятилетний ребенок, которому после тарелки супа пообещали сладкое. Ханамия грубым жестом укладывает его спиной на постель, садится на его бедра сверху, одной рукой гладит напряженно вздымающуюся грудь, второй - обхватывает прижавшийся к животу член - красивый и большой. Киёши давится сухим воздух, ему хочется трогать Ханамию, эту нездорового цвета гладкую кожу на его плечах. Они снова целуются, и Ханамия кусает теппеевы мягкие губы, прижимается к нему всем своим отзывчивым телом, скользит пальцами по члену, толкая Киёши к обрыву, наслаждаясь тем, как темнеют его глаза, краснеют губы, перебивается дыхание, как мотор в груди перестает работать и остается только огонь. Теппей тянется к его лицу - Ханамия коротко целует его ладонь и берет пальцы в рот, сладко обсасывает, слизывая кровь, и смотрит Киёши в горящие глаза, по которым читает диагноз. Мальчик под ним наивен и жесток - полная противоположность Макото, хитрому, но милосердному.

Ханамия растягивает резинку по члену Киёши и готовится щедро ливануть на него смазки, как Теппей перехватывает его решительную руку и открывает рот, чтобы что-то сказать, но Ханамия все на свете знает наперед.
- Я знаю, что я делаю, - он зачем-то вытирает губы ладонью, возвращает Киёши в лежачее положение обратно, толкая в плечи, а у того член от одних пальцев Ханамии уже на грани. Возбуждение, здесь и сейчас, ничуть не слабее того, что было ранее, когда кровь лилась и справедливость брала верх.

Сону нравится.

Смотреть на него, держаться, трогать, не понимать, что в голове творится - все нравится.
Класть ладонь на его шею, касаясь большим пальцем искуссанной алеющей нижней губы - особенно.
Даниэль - сборник самых сочных контрастов; стыдливых мечущихся по лицу Сону глаз и приоткрытого рта, влажных губ. Притягательный настолько, что Сону сводит легкие болезненным спазмом.
Если целовать вдумчиво, то сущее безумство. Даниэль закрывает глаза, и языки, губы, дыхание; Сону его в стену давит, сжимая пальцы на крепкой шее сильнее, вторую ладонь запуская под майку - там идеальный пресс и подрагивающий живот. Сону пытается вспомнить, когда был таким смелым, Даниэль - когда таким робким.

Ему хочется до дрожи внутренностей, до сердца в горле, до которого пытается добраться своим языком Сону. Даниэлю хочется стонать, но страшно - хочется быть другим, сильным, мужественным, непоколебимым. Сону едва сдерживается, чтобы не назвать его котенком.

Губы у Даниэля от поцелуев краснеют, глаза - темнеют. Сону перед ним горячий, красивый и ненормально серьезный. Палец снова очерчивает мокрый рот.

- Твои губы хочу, - сглатывает нервно, теряя всю храбрость, сбиваясь со вздохов, - Еще.

Даниэль улыбается, лениво, медленно, довольно, обнажая ряд белых зубов и отводя глаза в сторону. В груди у него взрываются звезды; Сону переворачивает его жизнь с ног на голову. Разный такой, желанный до грохощучей крови в ушах. Широкая грудь Даниэля вздымается от глубоких вздохов.

- Как? - пауза долгая, смерти подобная, - Где?

Издевается, лыбится. Сону его ненавидит, но переводит взгляд ниже, с наглых глаз на пухлые губы. Плевать.

- На своем члене.

Даниэль по ним проводит кончиком языка, а затем Сону тяжело и больно - зубами закусывет нижнюю привычным жестом. Все эти мелочи в младшем сводят его с ума. Даниэль об этом знает, и его руки на чужой талии тоже. Сону кажется ему почти наивным - думает, что загнал в угол, а на самом деле давно загнан сам.

И кто из нас глупый. Кто кого быстрее покорил. Даниэль ответ знает, он доброволен во всем и немного лукав.

Гладит чужие ребра и опускается перед Сону на колени.
Его долгожданное слово для Даниэля сегодня закон.