Ухёну хочется застонать от одних лишь сказанных Сонгю слов. Все то время, что они игрались в друзей, в художника и его музу, все это время, видя Наму перед собой, Сонгю думал лишь об одном. Фанатизм старшего, его мания, его желание видятся Ухёну самым искренним комплиментом на свете, и Сонгю хочется отдаться незамедлительно. В его глазах ни капли страха и стеснения, в них похоть и смелость, что завоевывают инициативу, заставляя Ухёна со слабоскрываемым удовольствием подчиняться.
Сонгю без лишних церемоний разворачивает парня спиной к себе; Ухён чувствует своей задницей его возбужденный член, прижимаясь к нему сильнее. Сонгю расстегивает на младшем джинсы, зацеловывая ему шею, и когда его ладонь обхватывает ухёнов член, то тот, забывая обо всем, скулит сперва тихо, но с явным нетерпением. Не хочется медлить, но правит балом Сонгю - такой Сонгю, от которого Наму сносит крышу, властный и решительный, грубый и намеревающийся получить то, чего заслужил по праву. Ухён - сомнительный трофей, но раз уж старший так о нем мечтал . . .
Сонгю толкает его к столу, нагибая Ухёна так, что он укладывается грудью на стол, с которого до этого он так опрометчиво поскидывал свои рисунки. Старший не обращает на них ни малейшего внимания; Наму облокачивается на деревянную поверхность, чувствуя как болтаются в ногах спущенные вместе с бельем джинсы, как задирается все выше поднятая Сонгю майка на нем так, что стола Ухён касается голым животом и почти голой грудью. Губы у Сонгю горячие, они чувствуются с каждым поцелуем все ниже и ниже, а его рука, прижимающая Ухёна сильнее, вдруг ощущается такой сильной, чтобы выбора будто бы нет. Ухён меняет тихий скулеж на громкий стон из самой глотки, когда мокрые губы Сонгю касаются кожи на его ягодицах, и боже, это так божественно и горячо, что Наму уже потерян в этих ласках безвозвратно, а Сонгю готов отдать за этот секс не только тело, но и душу.
- Тише, - старшему вокальные данные Ухёна не нравятся, он зажимает своей ладонью ему рот, а второй - ударяет по заднице, и Ухён невольно дергается, мычит ему в руку и молит всех богов сразу, чтобы это прикосновение повторилось. Разве что можно пожестче. Член у Наму наливается кровью, а возбуждение едва стерпимо, и он не помнит, когда ему в последний раз было так круто.
- Презерватив, - слышит он за спиной заметно севший голос Сонгю, который только ради ответа убирает со рта Ухёна свою руку.
- Нет у меня ничо, - тяжело дышит тот, но расслабиться не дает звук расстегнутой ширинки. Наму инстинктивно поворачивает голову, чтобы посмотреть, но Сонгю резко хватает его за волосы и разворачивает обратно. Его возбужденный член Ухён успевает увидеть лишь мельком, но даже этого хватает, чтобы донельзя четко осознать свои желания.
- Давай так, - шепотом говорит Ухён, опуская голову.
- Что так?
Наму хочется выть в голос. Сонгю - грязный ублюдок, и не только потому что его тон издевательский. Ухён изгибается в спине, едва тому стоит всего лишь коснуться головкой своего члена мокрых следов от собственных губ на многострадальных ухёновых ягодицах. И он ноет и хнычет по-настоящему, когда, лишаясь остатков чего вообще либо, просит Сонгю лишь об одном: "Да, божеблять, трахни меня уже, умоляю!"
У Ухёна закрыты глаза, поэтому пальцы Сонгю, раскрывающие ему рот, оказываются приятной неожиданностью. Наму вылизывает их, сосет два сложенных вместе пальца словно делает минет, но, когда старший убирает руку, то облизывается и выдыхает несдержанно: "Не надо. Не растягивай."
Ухёна прошибает пот, а член от возбуждения практически болит; он думает, что точно не сказал бы Сонгю этого в глаза, не найдя в себе смелости.
- Я прошу тебя, Сонгю, - чужим именем Наму едва ли не давится, - Пожалуйста. Твой член. Я хочу его. Умоляю, просто трахни скорее.

- И ударь меня. Сильнее.

Ухён получает желаемое сполна.
- Какой ты испорченный, - из уст Сонгю это звучит практически как комплимент, - И я сказал тебе замолчать, - а от его приказного тона подкашиваются ноги, моментально слабея. Ухён вообще чувствует себя безумно слабым - физически из-за того, как легко и резво помыкает им Сонгю, издеваясь и заставляя ни много ни мало по-настоящему мучиться, но главное - морально, потому что ничего в ответ не может сказать, кроме очередной мольбы и стонов, потому что хочет, чтобы эта пытка продолжалась, чтобы Сонгю делал все, что ему вздумается, ведь именно от этого и сносит крышу Наму. Быть полностью в чужих руках, отдаваться им без остатка.
Сонгю ударяет по ягодицам сильнее; Ухёну приходится закусить губу, едва не прикусывая самому себе язык, чтобы не застонать от удовольствия еще громче, хотя казалось бы куда еще. Грубость Сонгю его возбуждает; Наму уверен, что наутро, на трезвую голову и проснувшееся чувство стыда ему будет, быть может, неловко перед старшим, но сейчас, отбросив все стеснения, ему хочется жестче, грубее, больнее. В каждом мужчине в той или иной степени таится желание причинять боль, а от нее Ухён испытывает наслаждения ничуть не меньше, чем от горячих ласк и нежных поцелуев наугад.
Наму слышит странный звук, источник которого не может понять; им оказывает ящик стола, которым Сонгю хлопает. Парень любопытства ради оборачивается, пытаясь рассмотреть, что старший творит, но тот бьет еще сильнее, и ухёнов стон, полный удовольствия, звучит на полтона выше обычного.
- Я велел молчать и не дергаться, - приказывает Сонгю, и от этих его интонация в голосе младшему еще хуже, чем раньше. Бесконтрольное возбуждение делает больно, а Сонгю все только усугубляет. Вставляет кляп ему в рот, туго затягивает ремень, вообще не спрашивая, каково Ухёну, как делал это ранее. Ремешок действительно туговат, но даже от этого легкого неудобства Наму ловит истинный кайф, дополняемый влажными поцелуями на спине. Сонгю кусает его, и это тоже восхитительно больно. Ухён в красках представляет то, как будут выглядеть потом его плечи - лучшее творение рук Сонгю, и ни один его рисунок с этим не сравнится.
Старший дразнится бесстыдно: даже пальцами не растягивает, а больше играется, доводя Ухёна до исступления. Он весь мокрый, выгибается в спине, цепляется за стол сильнее, и только кляп спасает уши Сонгю от очередной порции демонстрации вокальных талантов. Смотреть Ухёну некуда, поэтому он крепко зажмуривает глаза, когда Сонгю, наконец, решает соизволить начать уже использовать свой член по назначению. Он входит медленно, и да, Наму понимает это как никогда четко, что это именно на самая высшая форма наслаждения, получаемого от боли, которую только можно испытать. И у Ухёна уже не стоны, а самые натуральные крики, которые все равно искажаются кляпом в неясное мычание. Даже блядский член у Сонгю идеален; весь внутри он ощущается сперва неприятно, но так, как нужно.
Ухёну срывает голову, когда рука Сонгю оказывается на его член, и он тянется помочь ему для самого себя. Их пальцы встречаются, путаются, но Наму сдается без боя, когда Сонгю ударяет его по ладони, и приходится вновь опереться на локтях на стол, полностью сосредоточившись на адски жарком ощущении заполненности изнутри. Ухён молится пожалуйста, двигайся, быстрее, и Сонгю читает то ли его мысли, то ли исполняет свои желания, принимаясь неторопливо двигаться, но с первого раза почти целиком выходя из Ухёна и загоняя член в него обратно с большей силой. Размашистые движения против ухёновой узости, и результатом становится уже готовое к срыву горло. Наму жалеет, что не может выстонать имя Сонгю, дабы доказать ему, насколько сильно его желание принадлежать старшему.

Ухён немного сомневается в столе: как бы эта херня не сломалась от шатания и ударов об стену. Сонгю с каждым движением срывается все сильнее, а после вдалбливается в Наму почти что со злостью, с животной страстью и диким нетерпением. Ухён задыхается, от откровенного палева его спасает только кляп, глушащий все стоны, но даже это не причина, чтобы сдерживаться. Боль забывается, исчезает, растворяется в удовольствии, мешаясь вместе с ним в разведенной с адреналином от слишком большой вероятности быть обнаруженными крови. Сонгю прижимает Ухёна к столу крепче, как будто в его откровенно доминирующем положении можно сомневаться. Ухёну дурно с этой грубости на грани с жестокостью, и черт его знает, чего он ожидал от старшего, впервые задумавшись о сексе с ним, но точно не такого. Сонгю переплюнул самого себя, а Наму - заставил сходить с ума. Звук ударов о его бедра звучит так отвратительно пошло, что Ухён благодарен гремящей из соседней комнаты музыке за то, что она слегка их выручает.
- Я сейчас кончу, - Сонгю тянет его к себе, и у Ухёна нет сил сопротивляться, он в его руках чувствует себя безвольной, но желанной куклой. Его мокрый язык у Наму на шее, рука - на ноющем от безумного возбуждения члене. Тот закрывает глаза, и вот оно - падение на самое дно.
- Ненавижу тебя, блять, ненавижу.
Ухён готов поклясться, что кончил именно от этого грязного томного шепота в самое ухо. Он выгибается в руках Сонгю, ох черт, я знаю, как ты меня ненавидишь. Любящие занимаются любовью, а то, что сделал старший, называется "выебать".
Сонгю кончает следом, и Наму новый приступ скулежа, потому что он кончает внутрь. Свобода отбирает остатки сил, отсутствие крепкой хватки Сонгю убирает последнюю опору, поэтому Ухён моментально сваливается на пол, падая на колени, когда тот отступает на полшага, приводя себя в порядок. Наму не торопится ничего делать, эйфория от оргазма проходит на редкость медленно, не отпускает долго, и он слегка встречается с реальностью, лишь когда в него прилетает перепачканная спермой майка. Запоздало понимает - что в его собственной. Сонгю галантностью не блещет: говорит, чтобы Ухён закинул футболку потом куда-нибудь, а вышел спустя минут десять. Когда он уходит, младший все еще сидит на полу, а потом в отсутствие посторонних взглядов и вовсе стекает на пол, разваливаясь лужицей по сваленным Сонгю листам.
Чувств много и сразу, самое приятное - он был желанным; самое мерзкое приходит потом, когда Ухён ищет причины первой мысли и не находит. Сперва одержимость Сонгю Наму льстила, теперь - унижала. Он хотел его трахнуть и не более того, заняться сексом с телом, которое находил привлекательным, и ничего более. Поведение старшего пятиминутной давности говорило об этом крайне доходчиво. Ухён чувствует себя использованным, и его слегка тошнит, когда дрожащие руки, наконец-то, тянутся ко рту, чтобы расстегнуть ремень и стянуть кляп. Слюна стекает по губам и подбородку, а горло ноет, наутро наверняка заболев; Ухён засовывает игрушку в карман своих джинс, когда с трудом натягивает их на себя. Задница болит нещадно - использованный, выебанный и затраханный. Наму еще долго не может подняться на ноги, потому что два простых факта заставляют его сердце колотиться так бешено, что дальше только умирать. Сонгю не чувствует к нему ничего, кроме влечения, а Ухён в него, кажется, безумно влюблен.
∞
Сперва Наму держит путь в ванную: вид у него так себе, мягко говоря, и хочется хотя бы заставить себя соображать. Он возвращается на кухню в царящий там балаган: пьяные девушки танцуют под мутный плей лист Дону, а сам он втирает что-то за жизнь какому-то излишне напряженному Ховону, который его вообще не слушает. Ладонь Кёнри опускается Ухёну на талию, она чего-то хихикает типа "я тебя потеряла", а потом разглядывает друга пьяными глазами.
- У тебя все норм?
- Норм, - Наму вырывается из ее ласковой хватки и садится за стол, отбирая у Дону бутылку и наливая ее содержимое в первый попавшийся стакан. На нем отпечатки алой помады, которые Ухён даже не замечает.

Сонгю чувствует, как в нем постепенно закипает все то, от проявления чего он впредь мечтал оградить Ухёна: злость, неуемное и необъяснимое раздражение, желание быть грубым и жестким – все это изначально противоестественно миролюбивой натуре старшего, но блять. Наму, вероятно, сам того не понимая, будит в нем все худшее. Сонгю хотел бы целовать ухёнову шею, красивую и теплую, но в нынешнем состоянии он скорее бы сжал ее пальцами так, чтобы до спертого, тяжелого дыхания через силу и мольбы в глазах; хотел бы гладить плечи и грудь, но руки так и норовят с силой впиться в чужую кожу, обрисовывая контуры будущих синяков; хотел бы говорить, как любит и дорожит, но сквозь зубы будет слышно только рычание, наполненное ненавистью. Сонгю сторонится Наму, чтобы не переступить им же самим выдуманную черту, не позволить дрожи в руках и жгучей ненависти в душе испоганить все еще сильнее. Однако не стоит недооценивать Ухёна: каждое его слово переполняет и так еще чудом не потрескавшийся сосуд терпения старшего, рискуя случайно брошенной фразой спустить с цепей собак, которые, чуя запах возможной крови, уже захлебываются собственной слюной. Сонгю звереет на глазах, сдерживаясь из последних сил, - из Наму всю эту дурь можно либо выбить, либо вытрахать, и черт знает, какой из способов более действенный. Сонгю вот, к примеру, уже почти готов их совместить. Снова.
Старший дает себе слабину, когда Ухён скидывает с плеча его руку, готовый вновь свалить. Сонгю сводит челюсти от злости, потому что уход от проблемы – не способ ее решения. Он не отъебется от Наму до тех пор, пока тот его на убьет в закоулке или не пошел нахуй, поэтому эта взаимная нервотрепка грозит вылиться в вечность. У Сонгю отвратительная реакция, но инстинкты берут свое, - Ухён не успевает отойти ни на сантиметр, прежде чем рука старшего намертво вцепляется в его рубашку, притягивая ближе. Сонгю пытается то ли что-то доказать, то ли что-то проверить. Наму и его упрямая глухота уже откровенно заебали старшего, и он ждет, пока проявится долгожданное отвращение, - нельзя продолжать любить и хотеть человека, от которого воротит из-за элементарной моральной усталости. Хуево, но нет. Сонгю даже разочаровывается, понимая, что Ухён действует на него по-прежнему. Он теряет контроль в одночасье, и спасает ситуацию лишь Наму, упорно отталкивающий старшего от себя. Этому стоит радоваться, ведь вокруг сотни глаз, но Сонгю только сильнее злится. Он снова нападает на Ухёна, не стесняясь в выражениях и не пытаясь контролировать злость. Младший не уступает ему ни в чем, не дает слабины ни на секунду; он задает Сонгю вопрос, который ставит последнего в тупик, вернее, заставляет задуматься. Молчание длится недолго, а потом Сонгю все-таки сдается. Воевать против целого мира оказывается куда легче, чем против одного-единственного Ухёна, вооруженного с головы до ног собственной язвительностью. Сонгю признается, что зря они вообще лезли друг к другу со всеми этими ненужными чувствами, ведь просто трахаться намного проще. Наму внезапно начинает сиять, навевая на старшего лишние подозрения. Может, по пизде у них все пошло гораздо раньше, но Сонгю считает переломным все же этот момент. Предложение продолжать их общение в прежнем русле исходит от Ухёна, и это все как-то неправильно. Сонгю противен сам себе, потому что соблазн поддаться искушению слишком велик, - он, блять, хочет Наму неимоверно, но ни о каких занятиях любовью и речи быть не может. Ухён предлагает секс и ничего больше, а Сонгю неожиданно не спорит. Он слишком заебался требовать большего, в конце концов, может, он этого попросту не достоин. То, что некогда было злобой и яростью, оседает в душе усталостью, и старший окончательно плюет на все эти попытки достучаться до Наму, - он кладет свою руку ему на поясницу и уводит прочь, потому что нет смысла откладывать это дело до следующего раза, ведь они недалеко от ухёнового дома, где точно нет никого постороннего.
Удивительно, но ожидаемой неловкости нет абсолютно. Сонгю не мнется, решая, с чего начать и когда это сделать, принимаясь действовать чисто инстинктивно. Будний день дарит им отсутствие лишних любопытных глаз в подъезде дома и в лифте, ведь все мамашки сейчас гуляют по паркам, дети – считают минуты до звонка с урока, а работники просиживают штаны в офисах. Старший чувствует полную вседозволенность и свободу. Перед ними только-только закрываются двери лифта, а Сонгю уже, незаметно подступая ближе сзади, ведет кончиком носа по ухёновой шее, поднимаясь к мочке уха. Он часто представлял это по ночам, проигрывал в голове сотни сюжетов и моментов, связанных с младшим, воспроизводил в голове звук его стонов и пытался припомнить запах его кожи. Сейчас Сонгю почти счастлив. Он касается чужой мочки своим языком, чуть прикусывая ее, целует выступающий уголок челюсти и движется дальше вдоль линии плеч, пока преградой не становится ворот ухёновой рубашки. Ласково и неспешно вылизывает обнаженную кожу, наблюдая из-под полуприкрытых век за циферблатом, отсчитывающим количество этажей, оставшихся позади. Когда до нужного остается всего ничего, он отстраняется, заботливо и чуть насмешливо поправляя воротник чужой рубашки. Сонгю не видит ухёнового лица, но его невозмутимая и почти равнодушная походка его слегка задевают, если не обижают вовсе. Может, ему действительно наплевать. Старший старается не думать об этом, чтобы не захлебнуться от отвращения по отношению к самому себе. Не только секс, не только секс, не только секс, - его слова нельзя назвать ложью, потому что с Наму невозможно торговаться, и Сонгю просто берет то, что ему дают. Ухён все так же спокойно входит в квартиру первым и просит старшего прикрыть за собою дверь. Когда последний наконец разбирается с заумными замками, Наму уже идет в свою спальню, параллельно раздеваясь. Знакомая ситуация. Сонгю приходится поторопиться, чтобы догнать его на полпути.
- Нет, не так быстро, - он аккуратно убирает ухёнову руку с его же рубашки, укладывая ее себе на плечо, и, чуть улыбаясь, довольно кивает. Наклоняется ближе, целуя медленно и вдумчиво, делая это настолько откровенно, кажется, впервые. В прошлый раз они не разменивались на нежности. Сонгю с трудом может припомнить ощущение мокрых ухёновых губ и уж тем более его языка, поэтому сейчас старается восполнить картину, получив недостающие элементы. Он делает шаг вперед, заставляя тем самым Наму отступить и прижимая его практически вплотную к стене. Сонгю кладет ладони на ухёнову грудь, опуская их ниже и останавливаясь на уровне последней пуговицы; выправляет чужую рубашку, начиная медленно расстегивать ее снизу вверх, от нетерпения забираясь пальцами под ткань, трогая теплую кожу и ясно ощущая то, как сбивчиво дышит младший, как вздымается его грудь. Сонгю улыбается в поцелуй, самодовольно и искренне, выдыхая тяжелое «детка» Ухёну на ухо.

Когда-нибудь Сонгю будет гореть в аду, ведь именно туда дорога выстлана благими намерениями, да? А намерения у него действительно благие, может, эгоистичные чуток, но благие. В конце концов, он всего лишь хочет облегчить жизнь и себе, и Ухёну, но задавить это тупое «люблю» попросту не в силах. Наму предложению просто трахаться радуется как маленький, и Сонгю кажется, что их компромисс правда не так уж плох. Рано или поздно чувства отступят на задний план, и лучше для всех будет скрасить это ожидание приятным времяпрепровождением.
Ухёну выпадает десяток возможностей пойти на попятную и отказаться от их абсурдной идеи, но он даже не пытается; наоборот, целует жарче и настырнее, держится крепче и прижимает Сонгю ближе, буквально тая в его руках. Невозможно. Чувствуя губы Наму на своей груди, Сонгю запрокидывает голову назад и старается дышать ровно, потому что он, вопреки уверенности младшего в обратном, не похотливое животное и сдерживать свои порывы умеет. Втягивать воздух приходится сквозь плотно сжатые зубы, чтобы не отзываться глухим скулежом на каждое касание мокрого языка, но даже эта тактика подводит, когда Ухён издевательски задерживается на соске, вырывая из уст старшего первый (победный) измученный стон. Наму же внезапно останавливается, хватает его за руки и ведет в спальню, идя сам буквально вслепую, не желая ни на секунду отрываться от чужих губ. Пока им обоим удается стоять вертикально, не кренясь в сторону кровати, Сонгю успевает окончательно снять с младшего рубашку. Он пытается быть максимально ласковым, поэтому даже в сторону постели подталкивает младшего легко, ненавязчиво. Сонгю, пользуясь удобным положением Наму, стягивает с него уже расстегнутые джинсы и спешно избавляется от своих. Не в стиле Ухёна лежать и ждать; пока старший возится со своими штанами, он уже пододвигается обратно к краю кровати, оказываясь прямо напротив возбужденного члена Сонгю, скрытого только боксерами. Не сказать, что это заставляет чувствовать себя неловко. По крайней мере, не Ухёна точно, — он снова лезет с поцелуями, но теперь его губы невесомо касаются живота старшего, постепенно опускаясь вниз. Сонгю не смеет оторвать свой взгляд от Наму, возбуждаясь сильнее не столько от пошлых действий младшего, сколько оттого, как самодовольно и победно тот выглядит. Ухён руководит ситуацией и играется с реакциями Сонгю, когда касается его члена губами через ткань белья или обхватывает его рукой у основания, заставляя старшего без конца облизывать искусанные губы и ждать логичного продолжения. Наму медлит, откровенно насмехается над Сонгю и задает провокационные вопросы. В его «хочешь?» звучит снисхождение и что-то еще, чему старший не находит название. В глазах — сотни раз «да, очень», но губы лишь растягиваются в ответной улыбке, предпочитая молчание искреннему (полному отчаяния) ответу. Ухён ничего подобно точно не ждет; он вопросительно поднимает бровь, и смотрит на Сонгю снизу-вверх, ожидая каких-то ответных действий. Старший наклоняется, заставляя Наму вновь вернуться в лежачее положение, и нависает сверху, ухмыляясь как-то излишне хитро.
— Безусловно, — он опускается ниже, мокро целуя чужую шею и постепенно продвигаясь наверх, — Но гораздо сильнее я сейчас хочу тебя целовать.
Сонгю не врет ни разу. Натрахаться они, кажется, еще успеют, а вот забыть ненадолго о той грязи, что друг другу наговорили, необходимо здесь и сейчас. Ухёну все еще хочется признаваться в любви через каждый поцелуй, но старший соблюдает правила их договора, отделываясь простыми комплиментами.
— Ты все такой же красивый, — Сонгю берет в руку ухёновы пальцы, целует его ладонь, внутреннюю сторону запястья — языком вдоль просвечивающих вен и обратно; возвращается вновь к губам или шее, кусаясь дразняще и нежно. Он кладет свою ладонь на пах Наму, будто бы решая отомстить за ураган эмоций, что испытал, пока Ухён с ним игрался; обхватывает пальцами его член, глядя младшему в глаза, и сжимает сильнее, любуясь на то, как Наму расправляет плечи, выгибаясь в позвоночнике, и приоткрывает губы, горячо выдыхая в никуда. Сонгю этого недостаточно. Он двигает Наму ближе к себе, сокращая расстояние между их телами до пары сантиметров, преодолеть которые не составит труда. Два слоя ткани — пустяковая преграда, как оказалось. Сонгю опускается, снова целуя младшего в губы, медленно и тягуче, не позволяя ему вновь сорваться и пуститься галопом, и двигается так, чтобы его возбужденный член касался ухёнового. Сонгю не хочет кончить быстро и первым, потому что тогда его, вероятно, моментально выставят за дверь и попрощаются до следующего раза, поэтому ищет обходные пути. Наму одной рукой хватает его за шею и не отпускает от себя ни на мгновение, второй скребя кожу старшего где-то в районе лопаток. Сонгю стонет в поцелуй, когда чужой член касается головки его собственного слишком точно, и вжимается еще сильнее. Не минет, конечно, но черт с ним.

Отсутствие опыта, кажется, с лихвой компенсирует энтузиазм. Сонгю не совсем понимает, что он делает, но стоны Ухёна звучат поощряюще и довольно, позволяя спокойно продолжать начатое с легким сердцем, пусть и весьма туманной головой. Той ночью ощущения были абсолютные иные, не идущие ни в какое сравнение с тем, что происходит сейчас. Сонгю задыхается не от жары, а от нежности, любви, обожания, захлестнувших его с головой, от желания показать и доказать, насколько Наму ошибается в своих убеждениях; места на теле Ухёна катастрофически мало — губы старшего гуляют по коже безостановочно, повторяя уже известные маршруты или внезапно изменяя их кардинально, когда он резко перестает целовать чужую грудь и поднимается выше, заглядывает в глаза, клянясь в искренности и обещая не повторять ошибок прошлого. Верит Наму или нет — загадка, но то, как он откликается на ласки, хватает своими губами чужие и откровенно стонет прямо Сонгю на ухо, которое до этого буквально вылизывал, заставляет надеяться на лучшее.
Однако это не похоже на панацею ото всех бед. Сонгю ждал облегчения, разочарования, ответов хотя бы на какие-то из вопросов, отравляющих его разум и жизнь; вместо этого сердце лишь сильнее сжимается от одного только взгляда на Ухёна, млеющего в объятиях Сонгю и будто бы всецело ему принадлежащего, а потом заходится в разы сильнее, сбивая дыхание и путая мысли, от ощущения правдивости происходящего. Здесь и сейчас. Старший кончиками пальцев касается влажной от пота шеи Ухёна в странном порыве нежности и чувствует отголоски бешеного стука чужого сердца, разгоняющего по венам кровь, разбавленную желанием и нетерпением. Сонгю самого практически мутит, а член элементарно ноет от возбуждения, потому что касаний и хаотичных движений оказывается недостаточно. Наму, наверное, ни капли не лучше. Пальцы старшего вновь лезут под ухёново белье, трогают головку его члена, обводя ее и планируя свести все к простой дрочке, но Наму противится, перехватывает чужую руку и тянет к своему рту. Он заглатывает пальцы Сонгю целиком, облизывая их, щекоча языком ладонь, — это красиво и пошло одновременно, и парень ловит себя на мысли, что ему снова хочется рисовать Ухёна сутками напролет, надеясь однажды превзойти самого себя и хоть отчасти наделить карандашные наброски истинной красотой младшего. Говорить, кричать, надрывать горло и измываться над голосовыми связками абсолютно бесполезно. Свою правду до Наму Сонгю не донесет никогда, но до мира — возможно. Он внимательно наблюдает за тем, как Ухён проводит языком между указательным и средним пальцами, останавливается на мгновение, целуя, а потом вновь вбирает их в рот, невесомо касаясь зубами, легко царапая. Наму двигается под ним, задевая член, и Сонгю вынужденно отвлекается, будто бы выходя из транса; выпутывает свою руку из ухёновой хватки, напоследок проводит большим пальцем по его раскрытым губам, и лезет ею вниз, жаждая довести и себя, и Наму уже до разрядки. Сонгю чересчур заебался возиться почем зря, не в том они положении, поэтому белье младшего спускал спешно и не слишком аккуратно. Ему, в конце концов, нужен был только член Ухёна — ни больше ни меньше. Он вжимается в пах младшего, обхватывая ладонью оба их члена, надавливает сильнее, растворяясь в стонах младшего и чувствуя, как тот зацеловывает его шею, наверняка испещряя ее засосами, и царапает спину. Кожа на лопатках горит полосами, и Сонгю передергивает плечами, надеясь избавиться от этого ощущения; потом он определенно будет дрочить, вспоминая эти минуты и втайне наслаждаясь отметинами, которые на нем щедро оставляет младший, но сейчас все-таки старается сосредоточиться на деле первостепенной важности. Наму своими руками ведет вниз, гладя живот Сонгю, но даже эти простые ласки действуют особенно. Парень обхватывает ладонью головку с своего члена и парой пальцев подцепляет ухёнову тоже, сдавливает, начиная массировать, движется вниз, перекладывая руку на чужой член и реже касаясь своего. Быстрее и сильнее, постепенно ускоряясь и прикладывая большую силу, Сонгю чувствует, что готов кончить через пару более резких движений, но, проклиная самого себя, переключается на Ухёна, начиная надрачивать ему, своим членом проходится по чужому паху, животу. От ощущения пальцев Наму Сонгю закономерно бросает в жар; это неожиданно и безбожно приятно, потому что Ухён нежнее и трепетнее относится ко всему. Даже члена старшего он касается так мягко, что Сонгю не стыдится собственных стонов, припадая губами к чужой груди и оставляя на ней пару засосов в память о себе. Ухён лишь на мгновение сжимает ладонь сильнее, — теряет контроль над собой, когда Сонгю, продолжая дрочить ему, жадными поцелуями накрывает его грудь, обхватывая возбужденной сосок губами, обводя языком; Наму кончает, выгибаясь всем телом, и стонет в десятки раз сочнее, может, даже громче, и его случайная грубость ускоряет разрядку и для Сонгю.
Рука старшего, его и ухёнов животы в горячей сперме. Сонгю заваливается вбок и, не зная, обо что можно вытереть ладонь, не рискует касаться ею ничего, чтобы не навлечь на себя гнев Наму. Очень кстати на глаза попадается упаковка влажных салфеток, дотянуться до которой не составляет труда. Сонгю вытирает руку, свой живот и, руководствуясь незнамо чем, поворачивается к Ухёну, вновь целует его в губы, невинно и медленно, бережно стирая свою сперму с его торса. Старший сминает салфетку в ладони и, отрываясь от Наму, заглядывает ему в глаза, все так же нависая сверху:
— Ты же понимаешь, что сейчас, сколько бы ты усилий ни приложил, выгнать меня так просто не удастся? — Сонгю не смеется и не даже не пытается шутить. Он говорит абсолютно серьезно, ожидая, что Ухён поймет, насколько облажался, попытавшись таким образом избавиться от назойливого старшего.