От стеклянной тишины, разрываемом только собственным испуганным голосом, к горлу подкатывает панический и совершенно иррациональный страх. Иона чувствует себя маленьким мальчиком, потерявшим из вида родителей посреди огромного, до отказа забитого людьми торгового центра, и беспомощность запрещает мыслить здраво. Все хорошо, успокаивает он себя, в сотый раз повторяя в мыслях, что сестра – уже большая и крайне смышленная девочка, временами куда более сообразительная и гораздо более смелая, чем ее старший братец, любящий раздувать из мухи слона. Но она – это единственное, что у него есть. На протяжении вот уже двадцати лет.

– Эма! – зовет ее парень, широкими шагами пересекая просторные коридоры старой больницы. Стены изломаны трещинами, насквозь скованы диким плющом, но здесь еще самая уцелевшая часть здания. В развалинах бывшего исследовательского центра по восстановлению больных СЧС в одиночку Йон гулять не любит. Ему спокойнее в неплохо сохранившемся правом крыле здания, ставшим для них с сестрой домом почти десять лет назад. Там есть и совсем хорошие места, где с потолков даже не сыпется штукатурка, а обилие зелени не под ногами, а лишь за окном, тем не менее напрочь лишенным стекла. Эма обожает прямо из него скакать на улицу, Йон предпочитает лишний раз не покидать стен здания.

Куда снова понесло девушку, управляющее ею шило в заднице, брат более чем догадывается, но это не повод пропускать самый важный отрезок их каждого прожитого на этой богом проклятой планете дня. Эма любит выбираться наружу, с сотый раз исследовать знакомые маршруты, искать нечто интересное, снова и снова обыскивать лекарственный склад, часть которого силами молодых людей переехала в здание самой больницы. Йон чувствует сестру где-то совсем рядом и думает, что, должно быть, та нарочно решает его позлить. Парень демонстрирует свой последний аргумент:
– Ноема!

Они вдвоем даже не знали, что на самом деле хуже: отец-убийца или отец-идиот? И безвольная мать, позволившая ему назвать обоих детей рандомными именами из Библии, которые, как крест на горбу, им приходилось таскать на себе всю жизнь. Сколько странных вопросов и косых взглядов им пришлось встретить на своем пути за недолгую жизнь. Неуютнее всего было среди сверстников, но там с легкой руки друзей Ноема стала милой и куда более ласковой Эмой, а пафосное и вызывающее какой-то благоговейный трепет и необоснованный страх Иона трансформировалось в ничего не значащее Йон. Даже когда все люди, давшие и изменившие их имена, давно умерли, Рэйвены лишь изредка звали друг друга по паспорту. Слишком много было всего в этой слепой набожности отца, ставшей столь фатальной для его детей.

– Ну и что ты орешь? – глухо слышится издалека, затем следует звук самоотверженной борьбы Ноемы с завалами дальнего входа в здание. Отказ от поиска легких путей – это семейное. Чертыхаясь и отплевываясь от столбом стоящей пыли, девушка выплывает в широкий коридор, в конце которого с постной миной на бледном лице стоит ее обожаемый братец.

– Время, – не дожидаясь, пока она подойдет ближе, кричит ей Йон, смиряя недовольным взглядом. И все-таки Эма была безолаберной, никогда не следила за временем, могла выйти в леса, не предупредив брата. А уж сколько раз забывала про жизненно необходимую вакцину, Иона и вовсе был не в силах посчитать. Они оба своими глазами видели, что случается с теми, кто не колет себе лекарства, во что превращаются "мертвые" люди без своей драгоценной вакцины. Дикие зомби Второго восстания просто стая пушистых енотов по сравнению с чудовищами, в которых мутировали "истинные". Они не были так безмозглы, как простые гниляки, они были в сотни раз сильнее и кровожаднее, наделенные первобытными охотничьими инстинктами и обостренным слухом – они не просто существуют и убивают. Они выживают, а за свою и жизнь, и добычу будут драться до последнего. К сожалению, у них это получается.

– Десять минут тебе погоды не изменят, – бурчит Ноема, пойманная в который уже раз все на одном и том же косяке. По мудренному графику брата пришло время принимать вакцину. За неимением часов он расчерчивал стекла на окнах в соответствие с разным положением солнца во все времена года и своим самодельным часам следовал без сомнений.
Столько лет жить вдвоем – скажи бы Ионе об этом при жизни, он бы предположил, что Эма убила бы его в первый же день. Они всегда хорошо ладили, но две разные комнаты в доме, два совершенно разных круга общения, две разных мечты и не пересекающиеся между собой цели – все это помогало парню называть ее идеальной сестренкой, а ей его – самым лучшим в мире братом. Спустя пять лет нелегкой жизни, что последовала за еще не менее трудной смертью, все грани стерлись до основания, оставив их двоих наедине друг с другом, казалось бы, навсегда. Они надеялись, что навсегда. Йон был уверен, что один вне анклавов он бы не выжил. А путь туда ему был закрыт.

Они проходят в залитую солнечным светом комнату – когда-то здесь была больничная палата, теперь это их покои в разрушенном годами неприступном замке, если бы на свете существовала хоть одна сказка про восставших из земли мертвецов. Ноема сразу плюхается на кровать, поворачиваясь спиной и собирая свои навечно роскошные волосы в неуклюжий хвостик одной рукой – подставляет шею под дозатор вакцины. Парень действует быстро – годами отработанное движение – и поворачивается сам спиною к девушке, что в ответную прикладывает вакционный шприц к черной дырке на шее, словно ключ к замочной скважине. Лекарства здесь на них двоих хватит на целую вечность, от которой оба уже порядком успели устать. Эма много говорила о смерти и той жизни, бесконечной, неясной, бесцветной, что приходилось проживать теперь. В этом Йон был с нею солидарен, но неизменно говорил: "Подожди". И она терпеливо прекращала все попытки покончить с собой и упокоить наконец свою душу, потому что знала: у Ионы особенная связь с мертвыми. Он говорил ждать, и она ждала, потому что одного раза не прислушаться к пророческим словам брата ей более чем хватило, чтобы уверовать в Истину.

Ноема после укола Йону стаскивает с себя пыльную футболку и надевает еще более грязную: очевидно, чтобы не жалко было запачкаться сильнее. Он бросает взгляд на черные шрамы на голубовато-белой коже ее хрупкой спины и мысленно прикидывает, сколько бы им сейчас было. Далеко за сорок. Но Эма теперь навечно молодая и все такая же красивая, как в день до смерти. Они с сестрой никогда не стыдились того, как выглядели после курса восстановления, свои растекшиеся черные зрачки любили не меньше, чем ярко-голубые глаза, которыми так похожи были при жизни. Ноема все еще неповторимо прекрасна, думает Йон, но тут же напоминает себе, что и безнадежно неусидчива, когда та говорит:
– Я прогуляюсь. Слышала ночью какой-то шум.

Она уходит, даже не предлагая брату составить компанию – точно знает, что он откажет. За безопасность их скромного жилища отвечала именно Эма, хотя Иона тоже слышал черт знает что этой ночью. Скорее всего рухнуло что-нибудь в округе или обвалилась еще одна стена, но лучше перепроверить: наткнуться на диких зомби – вот чего Йон хотел менее всего. Он провожает девушку взглядом, пока та не исчезает из виду, теряясь в обломках коридоров, и впервые думает, что ждать, может быть, уже давно и нечего.