ради чего ты здесь.

ярость — проказа, чума — заражает все клетки тела, вешает пелену алую перед глазами, доводит кровь до кипения. дживон лечит ее мыслями о том, зачем он здесь. ради чего весь этот фарс, отметки в мед карте, часы, просиженные на мерзком диване. он держит в голове как мантру «перетерпи, пацан, это для важного дела». дела всей твоей ебаной жизни.

унылый кабинет — самая неуютная клетка, в которой дживону приходилось запираться. ему здесь не место, без единой пылинки стол, старые книги, выглаженный воротник рубашки — это все другая жизнь и пожелтевшая страница, на которой он выглядит неряшливой кляксой. мерное тиканье часов, сухой воздух; дживон как рыба, выброшенная на берег под палящее солнце. не его стихия.
ему до скрежета зубов нужно вернуться в родные воды, чтобы по запаху крови за километр находить свое место. приспособленный к тьме и холоду скалистого дна, годами выслеживать смысл жизни.

дживон осознает происходящее яснее, чем кто-либо еще: это про него все эти разговоры, сплетни, записи. это его называют психом ебаным, это на него несут дело в полицейский участок. это про него талантливый и способный. это про него страх и злость. ему всегда обещали, что победителей судить не будут, но все эти клейма, диагнозы, и дживон добровольно под самосуд. ему чертовски много есть чего терять.

ему хочется уйти отсюда каждую гребанную секунду. все эти вкрадчивые разговоры, внимательные взгляды; однажды дживон спросит, ну как тебе копание в моей голове? там темно и сыро? там полыхает пламя? лучше бы кости ломали. с переломами дживон не смог бы драться, но ему и сейчас нельзя. принудительные ссылки к психотерапевтам, запрет на тренировки, снятие с соревнований. дживон голодный до спортивной злости, яркой, искренней, азартной; здесь она у него гниющая и отчаянная.
у дживона нет выбора.

он вынужден сюда возвращаться — даже это уже бьет по гордости, напоминает о том, что ты всегда делал только то, что хотел. дживон не считает, что ему нужна помощь. он, вырванный из мира, где проблемы решаются диалогом, забывает о том, где проложена грань дозволенного. на его руках много пролитой крови. он смотрит на парня напротив и думает: «ты знаешь, какова на вкус твоя собственная?»
когда ханбин вытирает разбитую губу, дживону становится чуть-чуть легче. быть может, он должен звать его иначе, как-то официальнее и почетнее, но дживон не чувствует между ними пропасти, границы, какой-либо ощутимой разницы, поэтому мысленно чередует просто ханбин с придурок и хуевый помощник.
что-то подсказывает дживону, что более серьезный психотерапевт сослал бы пациента в больничку за распускание рук, но из стен этого кабинета сор не выносится. стоит быть благодарным хотя бы за это, но дживон не считает себя неправым. важному пиздюку стоит контролировать свой базар, от всей этой херни нет никакого толка. его просто пытаются задеть, но дживон только злится. он не умеет быть уязвимым.

все, что угодно, только не клиника и лекарства. он с детства воспитывал в себе пса не для того, чтобы его потом усыпляли за излишнюю преданность делу. чтобы стать лучшим, приходилось быть злее, теперь за это у него пытаются отнять все. дживону до смерти скучно сидеть смирно, отвечать на нудные вопросы. ему нужно видеть страх в глазах жертвы, чувствовать, как под кожей оживают мышцы. ему на ринге уютнее, чем в собственной постели. дживон больше ничего, кроме выбивания души из соперников, не умеет.

абсолютная потеря самоконтроля и вспышки гнева.
ханбин пытается докопаться до того, что где-то в глубине своей огромной души дживон не более чем самоутверждающийся за счет других неудачник, но мэн, это херня полная. он знает цену себе и своей свободе: и дживон продешевил, согласившись на весь этот терапевтический фарс. беседы с психологом не научат его терпеть и смиряться. у дживона волчье сердце — здесь только усыплять и забивать камнями.
слишком гордый.
не будешь уверен в себе — никогда не возвысишься на ринге. нельзя замахиваться с мыслью, что тебе может не хватить силы.

он попросту ждет, когда это все закончится. у них с ханбином ни контакта, ни общего языка; дживона раздражает вся эта подчеркнуто дружелюбная атмосфера. под черепом не унимается вопрос: «какого черта тебе вообще мне помогать?»
здесь не может быть друзей. и напоминает себе, что ему не нужна помощь.

дживон сверлит взглядом новый предмет интерьера в задолбавшем уже кабинете и даже не пытается придумать, что ханбину на сей раз пришло в голову. своего основного и уже прошлого психотерапевта дживон ничем не доставал, он просто был собой. неразговорчивым, пытающимся отгородиться, сбежать и уж точно не стремящимся изливать душу. кому нужно это кровавое месиво. перед ханбином дживон чувствует себя грустной зверушкой в провинциальном зоопарке: бьют по клетке, пытаются развести на ответную реакцию, не боятся ничего, зная, что прутья крепкие.
эта решетка, что держит дживона почти спокойным по собственным меркам и все еще находящимся здесь, называется мечтой и целью. ему нужно, чтобы с него сняли все обвинения в нанесении тяжких телесных, признали совершенно вменяемым, здоровым и пустили обратно в профессиональный спорт. (дали нажраться боли и страха.)

дживон знает: плана у него есть всего два. первый заключается в гордо положенном на эти сеансы и свою карьеру хере, второй — делать все, что говорят, дабы быстрее закончилось. от разговоров про медикаменты не по себе еще больше. ханбин давит нарочно, но блять, чувак, я и без тебя это знаю. одно дело просиживать часы на приемах, другое — лечиться, потому что ты больной.
ханбин ставит ультиматум. дживон раздраженно сжимает челюсть, убежденный, что все это снова лишние нервы и ты ничего не добьешься.
он не может признать, что больше не контролирует свою жизнь — это сравни признанию в том, что ты слабый. долбанное кресло напрягает сильнее всего, особенно когда дживону говорят туда сесть. и на диване заебись, что тебе надо-то. ханбин смотрит и ждет. дживон для него — исправный чайник, будет кипеть, но три-два-один, выключится.

у него нет выхода.
дживон сомневается, что кто-то видел его более терпеливым, чем стены этой комнаты. чем ханбин, чем его внимательный взгляд.
ленивым движением дживон встает с дивана, он весь есть пренебрежение и тщательно гасимое пламя. ему не нравится играть по чужим правилам, быть предсказуемым, загнанным в угол. все эти разговоры в указательном тоне, отдать контроль другому человеку.
тебе что ли?
дживон совсем близко, когда с максимально заебанным лицом дышит громко, как бык на красную тряпку.
ханбин ему не нравится. все это ему не нравится, а особенно — вынужденность делать так, как говорят. позволять так с собой разговаривать. дживон выдерживает паузу, стоя рядом лицом к лицу, чтобы поселить в чужой голове хоть маленькое сомнение в том, что он будет делать — хлопнет дверью или сядет куда сказано. смотрит зло.

— ты, блять, знаешь, что у меня нет выбора.
хуже все равно не сделаешь. поворот предсказуемый: у дживона искрит взгляд, но он падает в кресло, борясь с желанием моментально закрыть глаза. ему приходится ждать.

ждать и терпеть — топ два вещей, в которых он чертовски плох.

свободу у дживона забирают слишком резко.
сперва он волен делать все, что угодно, не пытая мозг ненужными сомнениями, а теперь вынужден следовать чьей-то указке. выслушивать все это дерьмо, вносящее в мысли только смуту. дживон теперь якобы под контролем, но для него — хаос. беспорядочный черный хаос, в котором холодом вечной бездны пугает лишь одно — шанс себя потерять.

ханбин порет какую-то чушь, что дживон слушает, не вдаваясь в смысл. псы, клетки — да, он бойцовская собака, запертая в вольер. кто здесь главный? все еще я, пока могу сломать твою шею в одно мгновение. дживон держится за это, успокаивается. все в порядке, пока он способен не оставить от ханбина и мокрого места.
здесь все угроза и все вызов. начиная от усмешек сверху, заканчивая псевдодоверительным тоном. «стоп-словом будет мое имя», и дживону чудом удается не рассмеяться. как же ханбину придется стараться, чтобы тот звал его по имени.
он уверяет себя, что не обронит больше ни слова, когда психолог перед ним начинает показывать фокусы. с трудом не дергается, не отшатывается к спинке кресла, когда плавные движения рук перед лицом и хренова повязка. дживона бесят чужие прикосновения, но ханбин аккуратен, не осознавая, должно быть, что парень снова через себя переступает, когда его руки лишь провожает напряженным взглядом, а не хватает выкручивая. это почти любопытно, но через секунду дживону не по себе. он позволяет оставить себя без зрения, вертя в голове лишь одно: меньше сопротивления — меньше потраченного здесь времени.
но темнота дживону бьет поддых.

— нравится быть слепым?
— нет.
с нажимом, из напряженной глотки.

он ждет, когда организм сделает из слуха сверхспособность, но не происходит ничего. ханбин рядом все еще слишком тихий, дживон слышит только собственное дыхание неспокойное. ищи плюсы: та же самая беседа, но без надобности видеть ханбиново ебало. здесь нет никакой тьмы, это кусок ткани на глазах.
(делающий тебя, дживон, ощутимо слабее.)

он автоматически дергает рукой, когда ее касаются чужие пальцы. это на рефлексах, инстинктах; дживон вытягивается струной, широкие плечи застывают камнем, хребет — стальной арматурой, не дающей расслабиться. к подлокотникам руки крепко, что это, блять, за терапия такая. дживон ханбину не доверяет, ни единому его слову не верит и ждет подвоха каждую секунду. его будут провоцировать, выводить из себя, тестировать на выдержку. ты же знаешь, мне многого не надо. ханбин ловит вторую руку прежде, чем дживон успевает что-то сделать — снять повязку, ударить его или попросту сбежать. он, конечно, догадывался, что на сеансах у мозгоправов можно заниматься всякой херней, но привязывание к креслу выглядит чуть серьезнее, чем игра.
дживон думает: «это для меня?»

ханбин весь из себя самый, блять, умный. все знает. кроме того, кто перед ним.

сильнее всего не нравится чувствовать на себе его взгляд. у дживона пальцы сжаты в кулаки, он примеряется с реальностью пару долгих мгновений и все-таки дергает ремни, пытаясь их отодрать, сломать, вырвать. не для побега — для проверки на прочность. все один раз.
крепко. отсутствие возможности врезать ханбину в крайнем случае — неприятность, но дживон сомневается искренне, что вся эта шаткая конструкция действительно удержит его в истинной ярости. он чертовски силен, и это то, о масштабах чего ханбин не должен догадываться. такие, как он, не ломают людям кости, не знают, как наливаются кровью разорванные мышцы. ты на цепь для той-терьера сажаешь боксера.
дживон знает, что его напряженность выдают челюсть, руки, выпрямленная спина, не пытается дать понять, что спокоен. он ждет, пока с ним наиграются; зоопарк сегодня работает до шести.

он ханбина не слушает, слишком концентрируется на собственных ощущениях. на деле — не хочет слушать, подсознание работает лучше, чем стрессующий мозг, и убеждает, что для дживона тело важнее, чем бессмысленный пиздеж. напоминает, что в клетку его никто не зажал. все добровольно, чувак. мы выходим на ринг, потому что хотим побеждать, а не потому что кто-то так говорит.
дживон упрямее. он со своими установками с самого детства, они как краска под кожей. ханбин, тебе придется туда забраться.
(дживон пинает рюкзак с учебниками, загоняя его под скамейку в раздевалке, когда ему говорят, что он слишком добрый. он зол и дуется смешно на самого себя, не понимая, в чем его обвиняют, но пытаясь понять.
«для вас это все игра. вышли с хозяином вечером погулять, встретились с пацанами, погрызли друг другу морды. хобби, трата времени после уроков. для реального спорта вы не годитесь; даже если порода бойцовская — все равно щенки домашние. и ты, дживон, такой же слишком добрый. радуешься чему-то, а должен быть в ярости».)

единственный способ вцепиться в его глотку — это подойти и вцепиться в глотку.
это просто неуютный кабинет психолога и мягкое кресло.
ты ничего не знаешь о клетках.

время в тишине тянется так медленно. он не уверен, что ханбин вообще рядом. до тех пор, пока волос, лица ни касаются его пальцы. дживон по инерции дергает головой и привязанными руки (сила рывка очевидно проигрывает тяге ремней), уходит от прикосновения, словно оно жжется или опасно. рефлекторно, импульсивно; ничего не случилось, ханбин просто пытается выкрутить напряжение в дживоне на максимум. большого ума не надо, чтобы догадаться, что свободолюбивые мальчики, привыкшие решать все самостоятельно, пиздец как не любят, когда их трогают без ведома.
и без повода.
— как выглядит твоя клетка изнутри?
— меня там не трогают, — огрызается моментально.
не видит ничего, кроме мягкой смирительной тьмы. чувствует голод до крови. в его клетке грязно и шумно, а еще его там хвалят и позволяют делать все, что хочется.
голос ханбина неясно откуда, дживон до жути хреново ориентируется в пространстве, потому что возможность видеть — это то, чего он не терял никогда.
он давит: «и там у меня есть возможность разорвать ебало любому».

тебе.

напряжение трогай голыми руками.

ханбин говорит и ненароком касается; дживона, воюющего до смерти за отстаивание своего личного пространства, от этого бьет словно током, ему по инерции увернуться, выгнуться хочется, но застывшие мышцы скованы, не отличаются хорошей реакцией. он выбит из колеи, поэтому терпелив. в отсутствии зрения напрягается слух, и волей-неволей дживон начинает вслушиваться в то, что ханбин говорит. его голос теперь звучит иначе, и собственное имя из его уст — дживон цепляется за это, толком не понимая, что испытывает на сей счет.

«тебя в клетку посадили, и посадили не из-за того, что бешеный, а из-за того, что позволил».
у дживона не было выбора, он понимает это с течением времени. с его детским отношением к спорту далеко бы он не уехал, там нужна была ярость, и грань между спортивной злостью и праведным слепым гневом стерлась в считанные мгновения. реакции заменяют мысли, сначала делать — потом думать. дживон чертовски хорошим бойцом стал, выдрессированным; солнечный пацан за пределами ринга и голодная псина — внутри него. других рецептов у успеха не было, в человеческом обличье крови не достать.
ханбину этого никогда не понять, он не знает этих законов, не может знать. лезет вслепую туда, где у дживона уже давно ничего не болит. стадия полного принятия своей болезни.

он чувствует его запах слишком близко. ханбин говорит, что хозяина у него нет. и ты его ищешь?
и что-то еще — мерзкое прикосновение, неживое, поэтому дживон даже умудряется не дергаться. собственная уязвимость в новинку, невольно распробывается в первый раз. почти щекотно, и блять, что ты делаешь. сквозь тьму перед глазами каждое касание в сто раз ярче, словно трогают не кожу, а залитые кровью голые связки мышц.
дживон сперва даже не реагирует, потому что дважды два в голове перемножаются с трудом, он откровенно не понимает, что и откуда. это даже в голове не укладывается, ханбин и его попытки в дрессировку не поддаются осознанию.
дживону не больно; он тысячу раз избитый и вывернутый наизнанку, каждой клеткой тела прошедший ад в огне. он знает сломанные ребра, удары в челюсть, поддых до крови из горла; все то, что делает ханбин, незнакомо и —

унизительно.

— в твоей клетке все еще тебя никто не трогает?
дживон запоздало дергается от удара по шее; здесь дело не в силе, а в самом его факте. в отсутствии возможности схватить ханбина за грудки, прижать к стене и (что сделать?) вмазать в живот кулаком. так бы он сделал, да.
а ханбин бьет совсем по-другому: легко, оскорбительно и не своими руками.
дживону сколько угодно можно разрывать пасть и ломать кости, заживает как на собаке все, кроме ударов по гордости. болезненному голодному самомнению, напитываемому из осознания собственной силы. которой теперь нет.

я слабее только здесь перед тобой.
касание жжется не болью, а самим своим существованием, непозволительно остро бьет по тому, что дживон не планировал ставить под удар. ханбин о правилах своих игр не рассказывает, и приходится гадать о том, как нужно реагировать, чтобы прекратить все это перешедшее черту. одна проблема — каждая секунда прибывания перед ханбином в таком виде выводит дживона из себя. собственное позволение и его вседозволенность. даже если он фактически здесь по своему желанию — чего ты пытаешься от меня добиться?

— блять, чем это, — дживон стискивает челюсть в ответ на удар по груди, закипает все сильнее, готовым сорваться с цепи шипит сквозь зубы запинаясь и нервно пробует ремни на прочность снова, — должно мне помочь.
какого хуя ты делаешь. у ханбина издевательски спокойный тон, и это просто ебаная вишенка на торте для нетерпимости отсюда рвать когти и сдаваться. дживон почти оформляет свое желание прекратить это все, включая сеансы, терапию и любую помощь, да похуй уже, но спустя мгновение касание не так задевает, как мысль о том, что после тычется ему в шею, не просто первая попавшаяся под руку хрень, а что-то специально для этого созданное. дживон неосознанно ведет головой, запоздало догадываясь, что ханбин ублюдок конченный. мягкий стек, и не то чтобы дживон сильно в этом шарил, но даже верится с трудом.

это почему-то слегка убаюкивает бурю в океане — то, что ханбин на самом деле не играет, а планирует; ветер теплеет, а дживон перестает дышать носом как разъяренный бык. эта штука под горлом его почти гладит. дживон наощупь в темноте пытается подобрать ключ к хитровыебанности напротив, что решила, что держит все под контролем. он говорит чуть сдержаннее: «слушай, если хочешь серьезно меня вывести, тебе придется быть* гораздо сильнее».

*бить.

и эта пауза, в которой до дживона доходит, что даже чернота перед глазами может быть ему защитой. ханбину его взгляда не увидеть тоже. главное бы не улыбнуться ненароком. ты не издеваешься, тебе просто нравится, да?

«я направляю».
со скалы в обрыв нахуй.
ханбинов голосок дживону будет сниться. если он, конечно, не вымотается в зале сегодня вечером так, чтобы на постели потом отключиться за долю секунды, чтобы сквозь мертвый сон не слышать ничего и не запоминать. именно поэтому дживон так и сделает сегодня. ночью думать о ханбине ему нахер не надо.

он слышит его улыбку за долю секунды до того, как воздух разрезается, словно живая плоть. дживон не успевает среагировать (признайся: он и не стал бы этого делать, даже если бы был готов), он успевает издать какой-то странный полувздох, рычащий из горла, и осознать, как жжется щека. это должно было быть больно?

дживон не знает, чего ожидать. его учили предугадывать удары соперника, читать их стремление вмазать тебе по ребрам по лживой искорке в глазах. у ханбина удары другие и взгляд совсем не такой. не мечется, не прячется, он впивается. он не горит яростью, но прожигает насквозь, когда снимает ткань с лица вместе с оцепенением, когда позволяет себя рассмотреть, но дживон упускает этот шанс опрометчиво, потому что весь застревает у ханбина во взгляде. в растерянности от того, чего от него ожидать. у дживона есть возможность ударить, когда их лица находятся так близко, но зачем? он слышит в себе эхом растворившуюся ярость, но щенок внутри просится играть. дживона разрывает изнутри дикое жадное любопытство.

его умение драться тоже начиналось с игры. к ханбину только один вопрос: «почему ты меня не боишься?»
дживон краем глаза видит стек, почти не удивляется. одна девчонка, с которой он встречался год назад и ровно три недели, с восторгом просила слегка придушивать ее во время секса. сперва дживону было неловко, он закономерно боялся, но во второй раз едва не свернул малышке шею голыми руками. ханбин не похож на человека, которому нравится нечто подобное; не был похож до этой самой секунды. дживон ловит себя на мысли, что ничего о нем знает, хотя у терапевта, наоборот, каждая страница дживоновой бесславной жизни подшита в папке. это не справедливо. дживон утешает себя тем, что желание высмотреть в черноте и бесстыдности глаз напротив хоть что-нибудь, не больше, чем жажда справедливости. забывает про царапину на щеке, которая ничуть не боль; это просто символ. там есть кровь?

дживон из полной темноты вырван, и первое, единственное, что он видит, — это ханбин.
(не может разорвать их зрительный контакт, обмотанный высоковольтными проводами.)
он говорит, что напряжение нужно снимать. не то чтобы дживон спорил. он знает об этом все, каждый выход на ринг — выгул демонов, расслабление для натянутых нервов. ханбин предлагает не драку.

за рамками дозволенного я тебя жду. он отстегивает ремни неторопливо, будто боясь спугнуть это растерянное дживоново спокойствие, вывести из его равновесия резким движением. тот не спокоен ничуть, у него в голове каша из перемолотых костей и мяса, в груди — клокочущее сердце и хрупкое состояние сомнительного транса, пока ханбин говорит о том, что с его позволения дживону можно будет вернуться на тренировки. то, чего он хотел, стоило пары-тройки ударов?
дживон не понимает, как в итоге он получает то, чего добивался, и совсем не хочет думать о том, чего взамен себе получил ханбин.
не хочет, но эти мысли, наглые, бесконтрольные, бьются в воспаленном сознании. его к себе зовут. прямым текстом и без долгих предисловий — не оставляя дживону возможности списать все на собственную недальновидность.
ханбину нравится вот так. попытки усмирять чужой безумный нрав, ему в кайф смотреть на то, как животное перед ним беснуется в несвободе и скалится от злости. когда руки дживона оказываются отстегнуты, он все еще не знает, куда их деть.
не знает, что делать с фактом, что ханбин хочет видеть его таким перед собой. это должно быть приятно, пугать? они чужие друг другу. но никто никогда не пытался дживона запереть, заставить бороться с самим собой и искать компромиссы с гордостью. никто никогда не оставался безнаказанным за удары по его лицу.

ханбин вежливо улыбается, словно ничего не было. сложно пару минут назад в этой комнате не было смеси цирка с сеансами темной магии. дживону все это до сих пор кажется фокусом, секрета которого ему не разгадать. он должен был почувствовать себя слабым? сопротивляться? наслаждаться? о господи. скорее бы на тренировку. дживон не распинается ни в обвинениях, ни в благодарностях, ни в обещаниях, когда уходит прочь, не давая понять, с каким мыслями он остался. быть может, ханбин лучше него самого его понимает — да пускай, ты же, блять, самый умный.
дживон не понимает ничего, когда уже после, на улице, ловит свое отражение в окне авто и пальцы тянутся к собственной щеке. то, что делал ханбин, должно было быть более интимно; это ведь не агрессия, не насилие, не желание причинить вред.
это близость.

//
дживону срывает голову через два дня.

это все из-за тебя.
дживону по-детски обидчиво хочется свалить на ханбина всю вину: за то, что допустил к тренировкам и совсем не научил держать себя в руках. и за то, что поселился в мыслях, полуразмытым кровавым отблеском застилая ясное сознание.
это снова развязывает руки — возможность бить, прижимать к полу и не сдерживаться. в дживоне полно энергии, но вся она выходит только так — ударами рук и ног со всей дури по живому человеку. тренер запретил спаринги, но это же дживон, его любимый и самый лучший, который чешет затылок и улыбается смущенно, который очаровательно путается в словах и выглядит как щенок, неделю сидевший дома без выгула. его стая все еще ему верна, они его принимают, дживон не причинит им вреда. мышцы оживают под кожей, взгляд исподлобья теряет всю смешливость.
плохо не там, где он по партнеру запрещенными здравым смыслом приемами, а там, где он в ответ на тренерский приказ остановиться вспыхивает праведным гневом. он все еще натянутый нерв и скрежет зубов, когда ярость в груди заставляет его оправдываться, ругаться, давить. ему орут: «ты должен делать так, как я говорю, беспрекословно».
дживон слышит только шум крови в ушах. тренерские приказы не работают. огонь по венам имеет больше власти, чем слова тех, кто его разжег. он все еще в шаге от срыва, сжимает кулаки, и пот стекает по спине, а в глазах свидетелей хуевой сцены хуевого спектакля только недоброжелательность и совсем немного страх. нет, не потому, что они дживона боятся.
это переживание, волнение. бешенство заразно. больной пес — угроза для всей стаи. (тебе нужно лечиться.)
— уходи, блять, отсюда. кто вообще решил, что тебе можно вернуться?

дживон даже не успевает зайти в душ, ему плевать на то, что он такой — с поля боя, почти раненный. он к ханбину без предупреждений, он к нему — с обвинениями.
— ты нихуя не сделал мне легче! — ханбин никогда не видел его таким, разве что на записи. дживон успокаивается за то время, что до него добирается, но все это желание гореть все еще бьется в груди, не находя покоя и выхода. он почти держит себя в руках, но накручивает безбожно. там все — стыд перед своими, смятение, беспокойство, паника, злоба, ненависть. все плохо, но дживон нашел виноватого. спортивная сумка с грохотом падает на пол, и парень резким движением стягивает с головы капюшон, под которым волосы еще слегка мокрые. взгляд как у наркомана, бегающего по закладкам в поисках покоя.
— окей, я не наделал много херни, но меня выгнали с тренировки, а это значит, что ты плохо делаешь свою долбаную работу.

не делать вид, что тебе нужна помощь. у дживона отголоском давнишнее равнодушное «едь ко мне». ханбин на месте, в своей унылой мягкой комнате, и дживон в ней из горящего воздуха созданный ураган.
на самом деле все под контролем. нервы, эмоции, но крови перед глазами нет. дживон видит ханбина ясно. я сделал так, как ты сказал.
щека почти прошла.
но тебя из головы хер выгонишь.

дживону раскаленной иголкой в сердечную мышцу слова о том, что ему нужна помощь. словно сам не понимал и на самом деле до сих пор не смирился. это ведь слабость непозволительная — нуждаться, иметь потребность. он ведь не такой — самостоятельный, независимый, непреклонный. теперь стоит растерянный и взбешенный перед человеком, который предлагает лекарство. дживон понимает: будь жрать его с рук.
(только ради себя, только ради своей нормальной жизни.)

ханбин не гонит, ханбин почти рад. его глаза снова насквозь и под кожу. дживон снова остается в дураках, когда толстовка с него цепкими пальцами снимается без спроса, но и без сопротивления. он весь горит изнутри, одежда ему не нужна, борцовка на теле — последняя рамка приличия. все то, что ханбин делает, обычно принадлежит не терапевту с пациентом, а, как минимум, любовникам.
они по щелчку пальцев словно из серой реальности проваливаются в мир, где есть только черный и красный. дживон теперь видит: ханбин для него туда проводник.
обратно выпустишь?

гордость тоскливо скулит под ребрами, потому что это, правда, просьба о помощи. дживон запутался смертельно в собственной голове, в этих импульсах, что командуют его телом вместо разума, как положено. он сдохнет признавать это прилюдно — то, что его сила его же самого и ломает. дживон согласен выглядеть честным только перед ханбином, потому что он чужой, сотканный из противоречий и не по-доброму опасный. чувствует в нем ровню.
ханбин толкает в спину, сила инерции тянет дживона вперед, в центр комнаты, никаких тебе мягких диванов и странных кресел. согласен/готов? дживон нервно кривит губы: «я сам сюда пришел», и это ответ на все вопросы.
и это не сеанс психотерапии уже давно. дживону сжимает внутренности от предвкушения, в нем нет страха, его взгляд намертво прикован к ханбину и его неторопливым плавным движениям, он не знает, чего ждать, но готов получить за то, что сует нос в чужие плохие дела, пускай ему и машут в самое их пекло красной тряпкой. это что-то запретное. как тут удержаться? особенно парню, которому крышу срывает любым дуновением ветра.

дживон не сопротивляется, смотрит за тем, что оказывается у ханбина в руках, а он сам — в оцепенении. глупо задавать вопросы, если ответы в напряжении, которое подскакивает, когда ханбин подходит ближе и делает свои странные вещи. он трогает дживона почти ласково, его пальцы по широким запястьям — их пока что самое долгое и интимное прикосновение. дживон находит себя завороженным всем этим. ханбин как будто спугнуть его боится снова, но реакции на безумие почти нет. дживон спокойно позволяет сцепить свои руки за спиной, понимая, что таковы правила. ханбину так нужно, и дживону, наверное, тоже; эта скованность обостряет нервозность на максимум, заставляет вслушиваться в каждый чужой вздох.
дживон запутался, кто из них хищник. его клыки против яда, что у ханбина в голосе (на языке).
он ждет отмашки или ошибки. пальцы в волосах совсем неласковые, но так приятнее больше. дживона непозволительно сильно ведет от того, что ханбин делает так, будто тот ему нравится. как парень, которому он хочет доставить слегка болезненное, но все еще удовольствие.
(и доставляет.)

— опустись на пол.
нет, никогда.
губы дергаются в улыбке, а дживон даже не рыпается. дело ведь не в самом факте, а в том, что это приказ из уст ханбина, которым гордость, и так расстрелянная в упор, отказывается следовать.
он помнит про имя, которое все еще не называл, и думает, что не назовет. взгляд у дживона теряет свою мнительность и любопытство, когда ханбин за волосы и за челюсть крепко; он смотрит с вызовом, он вновь настроен почти негативно и всем своим видом показывает, что грань совсем близко, в его глазах «ты, правда, думаешь, что все так просто?».
ханбин давит, и дживон заводится, его подбешивает и вгоняет в азарт одновременно. зачем нужна была слепота в прошлый раз? их взгляды — отдельная борьба, достойная идти под описание. дживон почти ценит то, что видит, что именно касается его губ и как нежно ханбин с этим обращается. тогда ему запрещали видеть, теперь говорить. не то чтобы дживона тянуло на разговоры, плевать вообще. в его глазах усмешка, он — окончательно в игре, и начинает писать свои правила. первое гласит: никогда не опустится сам.

он косит взгляд на шар, кусает крепко (ханбин помогает, придерживая) и поднимает глаза обратно. там все еще насмешка: «тебе проще стало?»
дживон не чувствует себя слабее, он чувствует что то, что терзало его мысли на тренировке, еще не так давно, теперь готово сорваться с цепи не потому, что хочет крови, а потому, что там, куда ведет ханбин, гораздо веселее. тот застегивает хреновину сзади, и дживон готов поклясться, что в глазах напротив искрится восторг от его непокорности. ты можешь делать, что хочешь; я не буду делать ничего.
дживон демонстративно распрямляет широкие плечи, показывая, что все еще полон уверенности; они одного роста, но куда психологу до кикбоксера.
но драться им не суждено, поэтому дживон проигрывает, когда теплая ладонь ложится на шею и давит вниз. определенно сильно, с нажимом, но недостаточно, чтобы действительно падать, однако дживону нравится эта несдержанность ханбина, спровоцированная своим неподчинением. ему хочется улыбаться, но хрень во рту мешает. все выглядит так, будто ханбин толкает его на пол, но дживон по сути это позволяет. позволяет ханбину смотреть на то, как он якобы опустил его на колени.
это не тот уровень подчинения, который оставит тебя довольным, да?

дживон все еще сам по себе, даже с руками за спиной, с накапливающейся в пасти слюной, с упирающимися в пол коленями. он смотрит на ханбина с предвкушением и будто пытаясь взять на слабо.
чужие касания заставляют перестать смеяться. с дживона стягивают майку медленно, вдумчиво; ханбиновы руки на собственном теле ничуть не хуже нежных ударов, он трогает так, что дживон по инерции втягивает живот, и его плечи каменеют. если это ласка, то самая нездоровая. ханбин тянет борцовку, ее не снять из-за скрепленных рук, поэтому он неряшливо обматывает ткань поверх наручников.

дживон каждой клеткой голого тела ощущает, как на него смотрят. так, он смотрит на тех, из кого можно выбить дух. так огромные дикие кошки смотрят на куски мяса.
все под контролем ровно до тех пор, пока рука ханбина, все еще сильная, не ложится дживону на напряженную шею и не давит к полу вниз. здесь уже не так, как просто сесть на колени; здесь граница между властью и унижением. дживон и рад бы сопротивляться, но не в том положении. всю игривость ханбин выбивает из него одним движением, когда утыкает мордой в пол.

у дживона каждый демон внутри мгновенно взвывает от боли.

никогда не было хуже.
за всю свою блистательно-дерьмовую жизнь дживон не помнит ситуации хуже и положения для себя более неприглядного. так, чтобы с совсем крохотной способностью сопротивляться и мордой в пол. словно провинившийся пиздюк перед властным отцом или несчастная девка перед бойфрендом-психопатом. словно проигравший перед тем, кто наслаждается своей победой, смакуя каждую секунду чужого унижения. и дживон чувствует на себя ханбинов взгляд — тот действительно смакует.

но самое страшное потом, когда давление и рука с загривка пропадают, а дживон не встает, не вырывается и даже не особо шевелится. все это выбивает его из колеи так сильно, что импульсы к борьбе теряются в орущих мыслях о том, что правильно, а что — нет. они такие громкие и сложные, что дживон, расстерянный и взбешенной собственной слабостью, даже не успевает сообразить, что прямо сейчас можно все прекратить и исправить. он этого не делает. думает о том, что, быть может, так надо. напоминает себе, что он тут добровольно. весь этот огненный шторм из противоречий, рациональной мысли о том, что нужно делать, как говорят, и совершенно искреннего желания бычиться своим свободолюбием, со всем этим дживон управиться не может.
и медленно теряет себя.

он не следит за ханбином, но ощущает каждое прикосновение запредельно ярко. сперва по спине едва заметно, ханбин гладит почти ласково, потом заставляет подняться, давя на сцепленные сзади руки. дживон почему-то жмурится, так вся эта картина хоть немного похожа на сон, а не на реальность. испытывает кляп зубами на прочность, тяжело дышит носом словно загнанный зверь.
ханбин говорит: «выдержи». дживон вместо этого слышит вызов собственности гордости и силе одновременно. что-то из этого выиграет, другое — проиграет. вариантов, где он остается победителем дважды, попросту нет, и чем жертвовать проще — вопрос, от которого у дживона гудит голова нездорово. попытка расслабиться и сделать вид, что все под контролем, конечно, проваливается.
тело отзывается само, дживон ему больше не хозяин, все переходит в разряд импульсов и инстинктов, где у разума нет права голоса.

ему даже трудно считать это ударом. его никогда так не касались и не били, в том, что делает ханбин, нет ярости и злобы; в нем четкость, выверенность и знание всего наперед. у дживона плечо вспыхивает болью, словно обожженное; она сама другая — не точечная, а режущая, рвущая кожу. дживон ее чувствует: каждый миллиметр треснувшей кожи, и впивается зубами в шарик сильнее, но держит спину ровной, а позвоночник — прямым.

(ебаный сюр: ханбин ему психотерапевт, дживон — тот, кто всегда дает сдачи. он знает, чем его бьют. знает, что в ханбине нормальности нет от слова совсем. знает, но все еще пытается не подавиться слюной и не издать звука.)
вопрос, почему ты сорвался, глупый и меньше всего на свете дживона сейчас ебет. по той же неизвестной причине, что и раньше; потому что по-другому нельзя и не умеет; потому что только так сильный и побеждает. потому что без этого давно не чувствует себя собой.
у дживона взгляд расфокусированный и в незначительных деталях потерянный.

это намеренно — бить два раза в одно и то же место, заставлять его выгибаться и дергаться. из горло непроизвольный рык, дживон хрипит и мечтает лишь о том, как вцепиться в бьющую его руку и разодрать зубами до кости. показать ханбину, что для того, чтобы приносить боль, ему не нужны подручные средства.
этот парень — контраст до абсурда. ханбин дергает дживона за волосы грубо, заставляя вздернуть голову; тот инстинктивно готовится к новой вспышке по плечам или спине, но ладонь тут же становится ласковой, и это заставляет напрягаться еще сильнее.
— не опускай взгляд.
дживон перед собой и не видит ничего, чтобы от чего-то убегать, глаза прятать. он пытается зацепиться за что-нибудь, но видит только алое марево. ему хочется видеть свою спину, как она выглядит? как он, блять, после этого на тренировки пойдет? там есть кровь?
(ему хочется вида крови. ему нравится то, как она выглядит, когда просится наружу от влияния извне.)

— опущенный взгляд — признак покорности, — дживон тут же дергает головой, чтобы смотреть ровно вперед себя, цепляясь непонятно за что. сердце колотится об грудную клетку, но в нем ни намека на то, чтобы сдаться. он будто физически не может сконцентрироваться ни на чем, кроме горящих полос на спине и того, как боль от них, отзывается в голове осознанием собственной стойкости. он, правда, может много выдержать. все это терпимо. уткнуться лицом в пол было больнее.
«ты непокорный и таким и должен остаться для всех. но не для меня.»
нет, никогда.
дживон в противодействие чужим словам снова ведет плечами, будто пытаясь согнать с них болезненное послесловие от удара. распрямляется, дышит тяжело и глубоко, но не может расслабиться. все хуже, чем раньше: низ живот стягивает узлом, и этот узел горит огнем. его поджигают (дживон того не осознает) не плетью по коже, а безобидными словами. у него беснуется болезненное чувство собственного достоинства, и каждый демон в стае жаждет крови, а ханбину подчиняться совсем не хочется.

но дживон в воспаленном сознании представляет, как делает это.
осознает, что стоит перед ним на коленях в своей лживой непокорности. сглатывает слюну, боясь считать, сколько по времени фактически он перед ханбином такой распаленный и насколько фатально его волнами по внутренностям расходящееся возбуждение.

отмахивается мысленно: блять, нет, какого хуя.
ждущего: «заставь меня».