полумрак и накурено, с нижнего этажа грохочет музыка, под которую невозможно танцевать, но все эти пьяные, упивающиеся урванным куском пятничной свободы тела все равно умудряются это делать. доён привыкает к этому месту, перестает уже расценивать его как какое-то заведение, походы в которое нужно планировать или как-то подготавливать. он помнит дорогу сюда наизусть, механическая память доведет до дверей, даже если будешь смертельно пьян. доён таким был, и сколько раз еще будет. у него карт-бланш на ассортимент бара, бери не хочу, пара-тройка разбитых бокалов есть за его спиной (и в дрожащих руках). всего несколько месяцев, но он наравне с барменами обсуждает новые лица по выходным, а парочка из тех, кто здешние музыканты, становится ему еще не близкими, но почти друзьями. доён тонет в куче сомнительных знакомств, потому что градус в крови развязывает ему язык, делает его характер, блядски мерзший, чуть более простым и приятным наощупь. у доёна шутки из ядовитого сарказма становятся чуть добрее, и чем сильнее он пьян, тем светлее и ярче улыбка трогает его тонкие губы. весь этот излишний пафос, который не более чем броня от изломленной хрупкости, сыпется под ноги как пепел с сигарет, когда они выходят на крыльцо курить снова и снова. им просто; чья-то рука поправляет доёну волосы, мягкие, черные, и высокий девичий голос смеется, говорит смельчаку: «вау, он не откусил тебе руку только потому, что уже нажрался».
и это чистая правда.

он не берет инструмент, когда пьян, играл уже сегодня, хватит, футляр в надежном месте, а больше ничего и не жалко, но доён все еще щетинится как кошка, когда в опасной близости от рукава его рубашки проливается чей-то стакан. он ненавидит грязь, и это единственная причина, по которой он неизменно возвращается домой всякий раз.
а так жил бы здесь: один черт, для успокоения нервов ничего, кроме алкахи, музыки и приятных лиц, не надо.

уже потом доён пару раз задавался вопросом, каким образом вообще его взгляд остановился именно там, на счастливом ебале лукаса. как так вышло, что из всех людей в тот вечер, его глаза решили вырвать из толпы именно это лицо. доён не помнит, честное слово, он был полупьян и почти обаятелен, он говорил легко и непринужденно, с мягкой улыбкой, меняющей оттенки от смущения до наглости по щелчку пальцев, то есть был тем, кем не является в жизни от слова совсем. возможно, все дело в том, что лукас был просто красивым, а доён (наивно, идеалистично) любит все красивое, белые розы, например, или свои руки, а еще кроваво-красные закаты и роспись на потолках главного зала родной филармонии, куда он пойдет невыспавшимся завтра утром.

но здесь лукас в компании друзей, и его улыбка сияет в сотню ватт, за нее невозможно не уцепиться взглядом. ко входу с явным намерением курить он все равно идет один, и доён, растекающийся по стойке, слушающий уже полчаса рецензию на товары из соседней аптеки от бармена, провожает его спину взглядом, а потом все-таки срывается с места. то ли смелость, то ли безрассудство, но на улице тепло, он достает сигарету, затем хлопает по карманам брюк, делая вид, что не знает, где именно лежит его зажигалка, и с самым сдержанным тоном из всех, на что способен сейчас, спрашивает у стоящего рядом парня огня.

спустя десять минут, лукас возвращается не к своим друзьям, а к доёну и его бармену, и это самое легкое и желанное знакомство за последние полгода. лукас пьяненький и все еще сияет, доён понимает, что что-то (блять) пошло не так, когда в дымном сумраке, разрываемом вспышками разноцвета, смотрит новому знакомому в глаза и думает о том, что многое бы отдал за то, чтобы взглянуть на них при свете дня. из того, что лукас несет, доён запоминает совсем немногое. помнит особенно четко только прощание, когда они ждут такси на входе и снова курят, и то, как он рассказывает парню про то, как классно и уютно это место, почему ты никогда не был здесь раньше? свои советы заглядывать сюда еще, и знаешь, буду рад тебя видеть, я тут частенько бываю.

просто дружеский совет по поводу заведения, ничего больше.
нет, это совершенно точно не просьба дать возможность увидеть тебя снова.
глупости.

доён не выдает себя ничем, нет, никогда, он живое воплощение самодисциплины и контроля, его нельзя трактовать иначе, чем он сам это преподносит. тончайшее мастерство лжи мальчика, воспитанного змеями. поэтому, даже когда он видит здесь лукаса снова, сердце в груди унимается через секунду после срыва на бешеный ритм, потому что доён берет себя в руки, вселяет в голос равнодушие, здоровается с лукасом и, слегка напиваясь, все равно ведет себя так, словно они хорошие приятели, заинтересованные в праздных беседах друг о друге. вокруг слишком много людей и событий, чтобы сосредоточиться; но умываться через пару часов приходится ледяной водой, чтобы привести себя в чувства, и дело даже не в алкоголе, доён просто не хочет ничего испортить, а количество выпитого прямо пропорционально возможности выпалить какую-нибудь херню, сдать свой нездоровый интерес, кинуть недобитой тушей под ноги, на, смотри, я кое-что чувствую.
у лукаса улыбка теплая настолько, что спаливает все к чертям в радиусе километра, но хуже всего то, что он (сам виноват) ненароком, необдуманно дарит ее именно доёну.

кому какая разница, что он курит в тот вечер в два раза больше обычного, и никто не видит истинных причин его вполне обоснованного нежелания играть что-либо. (отъебитесь, у меня голова раскалывается, мне нужно выпить. лукас, будешь?)

в третий раз его именуют уже доёновым другом, когда на баре лукаса встречают как своего, без официоза и с радушием; доён вертится что-то на сцене, помогая парнями собирать инструменты, потому что живая музыка окончена, теперь пришло время колонок со всяким качевым модным дерьмом, которое будет мешать им разговаривать. доёну к лицу эта роль нового друга, она впечатывается намертво, пускай и времени прошло совсем мало, но он понимает, что где-то тут прокладываются грани дозволенного. ему нужно перегореть, переболеть, пережить, потом все будет лучше, обещаю, но пока что общество лукаса и пары стопок на баре – единственное место, где ему хочется быть.
и чтобы он смотрел на него именно вот так, даже не взирая на все то, что несет. про девушку, про их совместные проблемы, доён вникает медленно, но изображает максимально заинтересованный вид, как будто его действительно заботят чужие неурядицы и как будто он хоть сколько-нибудь понимает модели мышления девушек.

лукас, ты тупой.
доён смеется над тем, что он говорит, и льет – масло в огонь, алко по стопкам.
думает над тем, насколько его хватит во всех смыслах, потому что с каждым долбанным разом все хуже и хуже, и эта мимолетная симпатия выбивает у него почву из-под ног, а разумные мысли – из головы. никто ничего не замечает, доёну не свойственно проявлять свое расположение просто так, за глаза красивые, но именно так теперь и получается, но лукас предусмотрительно не задается вопросом почему. клево, наверное, жить в условно гетеросексуальном мире, рассматривая чужое внимание как попытки избавиться от скуки или что-либо еще.
доён льет в бокал себе снова, его тянет так сильно.

лукас, наверное, мечта любой здравомыслящей девушки; обаятельный, мужественный, искренний, выглядит классно и не боится собственных импульсов-чувств. доён не знает про стаю чертей в омутах, которые есть у каждого, кто хоть сколько-нибудь пытался жить, но делает ставку на одного особенного (у него есть такой же). потому что лукас не рандомно требует поддержки, а смотрит доёну прямо в глаза, ищет ее, просит. его срывает, ломает, лукас сегодня сам не свой, взвинченный, в его резких жестах сквозит отчаяние. он пьет больше обычного, не обращая внимания на вкус того, что льется ему в глотку. доён прекрасно знает, как выглядит желание набухаться, но он держит себя в руках, не навязывается, аккуратно спрашивает, чтобы любоваться тем, как лукас надламывается.

(вертит самокрутку в пальцах, а, облизывая бумагу, смотрит призывно доёну в глаза. что_ты_делаешь.)
лукас как ни в чем не бывало продолжает хлестать бокал за бокалом, не находя себе места. в его голосе столько нервов, что доён даже не удивляется тому, что именно он это слышит. почти чужие ведь друг другу, да? близким не пожалуешься на то, во что они сами тебя втянули, а перед лучшими друзьями быть ноющим слабаком стыдно. они же все привыкли, что это ты для всех поддержка, а не сгусток загнанной в угол лжи. то ли дело доён – незнакомый почти, но внимательный, слушающий. ему не трудно, чужие эмоции притягивают, а не пугают. доён читает между строк то, что не следует: лукас говорит обо всем этом, прося какой-то помощи.
или привлекая внимания.
или пряча в словах свою тайну.

тонкости истинных чувств лукаса к своей невесте доён уловить не может чисто физически; быть может, получилось бы, если бы хоть попытался, но он почти ревнует, совершенно неосознанно и глупо, но под ребра колет зависть и злость. она заставляет его так сильно переживать и мучиться, он так много о ней думает. доён понимает точно лишь одно: то, что лукас говорит прямым текстом без какого-либо стеснения. свадьба ему нахер не нужна, и все доебало до максимума. он занимается тем, чем не хочет, и прекрасно это осознает. доён заглядывает ему в глаза с едва ли не сочувствием, но вертится на языке лишь вопрос: что ты пытаешься этим мне сказать?
и он тоже пьет для смелости. это ведь лукас – неясная доёнова влюбленность, а не наоборот, но необходимость, потребность – это во взгляде горе-жениха, и это дает по мозгам доёну куда успешнее, чем горечь из стакана в горло.

он не кинется с бессмысленной болтовней о том, что все непременно будет хорошо, что ты, лукас, просто психуешь. доён не может в утешения, и забота у него всегда тоже какая-то грубая, спрятанная. но сейчас и ее даже нет; он думает лишь о том, что между ними двумя. о том, что начало простой дружбы должно выглядеть не так. что на приятелей, которых ты видишь трижды за жизнь, не смотрят с такой надеждой и виноватой вымученной улыбкой. лукас будто извиняется за то, что был честен, и господи, как перед таким можно устоять, ты себя, блять, вообще видел в эти моменты? доёну внутренности крутит от волнения, от мысли, что весь этот ад может быть взаимным, ему становится страшно.

лукас отдает ему сигарету, просит выйти на улицу покурить, ничего нового, они сделают так еще десять раз за вечер, если не больше. если доён все-таки вытерпит это напряжение и не сбежит. он напоследок глоток делает, бокал на стойку возвращает дрожащей рукой, стекло звенит о поверхность стола, никто ничего не замечает.
на улице светло от фонарей на максимум, и люди туда-сюда снуют в дверях бара. доён зовет отойти чуть подальше от входа, чтобы не слышать чужих голосов, чтобы не мешать и им тоже не мешали. лукасовы самокрутки – сомнительное удовольствие, доён к таким не привык, пару раз лишь пробовал, но сейчас хочется. его ведет от выпитого, тянет на откровенность. он забирает из пальцев лукаса зажигалку, щелкает ею возле лица – механическое годами отточенное движение. с каждым вздохом волнение в груди все хуже; доён мнит себя самым умным и проницательным, думает, что все всегда знает и видит, а ошибаться насчет эмоций к себе не может тем более. у лукаса свадьба помпезная на носу с какой-то чудесной девушкой, но он стоит здесь рядом с доёном возле средней степени хреновости бара и выглядит заебано так, что аж жалко.
но доён не может в жалость, доён – эгоист. в нем говорит вынужденное одиночество и постоянное беспокойство, он не имеет права просто подойти и сказать ты мне нравишься. все, блять, сложно, он устал всю свою жизнь нести этот крест с гордостью, делать вид, что не волнуют сплетни и не задевают. ему номинально плевать, равнодушнее и хладнокровнее уже не стать, он все держит под контролем, учится обходить неприятности, но за спиной все равно подробнее скажут. так спасаются от своих проблем – ищут их у других. у доёна все чудесно, весь оркестр завидует, потому что он молод и все впереди, но уже расхваленный, дорога на годы протоптана. у него лишь только одна слепая зона («наша юная звездочка – очередной манерный гей», так они говорят), и лукас бьет по ней наотмашь каждым своим коротким взглядом, полным нездорового интереса.
доён все еще держится, никаких срывов, он контролирует каждое свое слово, хоть и с каждым вдохом это становится все сложнее. ему нужно поддерживать иллюзию диалога, а не кутаться в собственных сомнениях, а еще ему нужно знать наверняка. сегодня может стать лучшим днем в его жизни; лукас не дождется утешений и глупых ну же, успокойся.
– нехило тебя переебало, – и с сомнением, – оно того точно стоит?

доёну чужда пустая болтовня, но он немного шарит в том, как жить эту жизнь так, чтобы без сожалений. затягивается снова, ведет плечами и даже не замечает, что стоит на земле не так уверенно, как нужно. припадает спиной к ближайшей стене, что холодит кожу сквозь ткань рубашки. доёну нравится делать умный вид, смотреть снисходительно. он говорит так, будто знает великую мудрость, доступную только ему одному: «я дам тебе один совет».

лукас смотрит вопросительно, между ними метра полтора, не больше; доён, зажимая в пальцах сигарету, его жестом к себе подзывает ближе («подойди»), и тот без сомнений отзывается, в один шаг оказывается совсем рядом. доён выглядит так, будто просто драматизирует, словно какую-то шутку сейчас выдаст за главный секрет своей жизни. он обнимает рукой за шею, притягивая к себе так, будто говорить будет, чтобы никто случайно не услышал. будто все это игра, и сердце не скачет у него в груди как безумное. они выпили, и поэтому все эти жесты даются проще, доён смелее. губами лукасу в ухо и с мягкой улыбкой самую главную истину: «делать нужно только то, что тебе хочется».

он знает, о чем говорит на все сто, потому что иначе бы съехал крышей от всего того, что давит на плечи непрошенным грузом. потому что если лгать самому себе – это жить не собой. доён никому в ебало не тычет своей гордыней и амбициями, но свои слова доказывает делом. потому что он делает то, что ему хочется – быть ближе.
лукас пахнет умопомрачительно своим табаком и едва заметным шлейфом парфюма; доён, идя сюда вечером, представить не мог, что все будет так плохо и так близко. еще не поздно обернуть все в шутку, хей, чувак, я просто играюсь, но доёна доламывает окончательно, его ведет так сильно, что проще заставить сердце перестать биться, чем удержаться от того, чтобы остаться в моменте непозволительно долго, кончиком носа по скуле провести, смакуя каждую долю секунды. напряжение сразу искрит, и пускай доён приобнимает некрепко, опускать он все равно не хочет.

тебе не нужна твоя невеста, ты нервный, ты пришел сюда, и мы оба знаем, что ко мне. и ты смотришь на меня так, как не надо смотреть.
тот самый кадр из фильма, когда зрители в зале скрещивают пальцы и заранее начинают краснеть, потому что три-два-один, он же его сейчас поцелует, да?
ну же.

позволить себе слабость было ошибкой.

доён варится в адском котле, его душит жаром и насквозь пробивает электрическим разрядом. эта близость, интимность, нежность, пускай все пьяное, но искреннее, да? об ребра бьется сердце бешено, и волнение ломает кости – хребет характера, гордости, всего то, что обычно заставляет доёна вести себя недотрогой, сдержано. это все рядом с лукасом сгорело, осыпалось пеплом как с сигареты, зажатой у доёна в пальцах свободной руки, потому что второй он обнимает лукаса за крепкую шею, едва касаясь теплой кожи несмело. его ладонь покоится у доёна на талии, и этот жест громче слов и беглых взглядов, в нем читается так просто, что лукаса тянет и сопротивляться он не может. доён задыхается, потому что это не сон. чужое дыхание в миллиметре от его губ, а значит лукасу тоже хочется. всего за три встречи найти того, кто хочет быть рядом, без страха, сомнений и лишних вопросов, потому что это притяжение осязаемо и настолько сильно, что плевать на то, что они стоят там, где рядом люди ходят и по близости все еще гремит из бара знакомая музыка. быть может, кто-то доёна даже узнает, видит, но не мешает. он редко бывает таким – мягким, податливым, без резких слов и нервных движений, без спеси и стыда. лукас стирает все в пыль, остается только самое важное – чувства.
я хочу тебя поцеловать.

то, что казалось доёну маленькой быстро вспыхнувшей влюбленностью еще вчера, горит кострами, обнажая все самое сокровенное: что одиночество ломает волю надвое, что без тепла медленно сходишь с ума, теряя всякий смысл от слившихся в одно грязевое пятно будней. лукас не знает полумер: то в дружеской симпатии надежды ни капли не дает, то вжимает в себя так сильно, что у доёна обрывается дыхание, почти уходящее ему прямо в губы. он не притворщик и не лжец, он просто потерял контроль – это видно, доён читает его с закрытыми глазами.
и заучивает наизусть.

эти объятия красноречивее всех комплиментов, лукасу не надо ничего говорить, чтобы заставить доёна бессовестно чувствовать себя желанным. аксиома: если ты прижимаешь к себе за талию парня или девушку, растягивая преддверие поцелуя в густую пронизанную током вечность, то этой тяге только одно объяснение. доён тоже пьян, но столь простые вычисления даются ему легко. бухой лукас – это все еще лукас, и не вел бы себя так, если бы не хотел. ему даровали смелость, и вот они ее последствия – едва способный дышать от волнения доён, притянутый к себе предельно близко.
не ври, что не хочешь этого так же, как я.

в пальцах дымится забытая сигарета, летит на землю, потому что второй рукой можно обнять лукаса за широкие плечи.
доёну хочется прошептать ему в губы не бойся и не сомневайся, но он молчит, зная, что голос у самого дрожать будет, надломится. пальцы лукаса ему в волосы зарываются, расстояния между телами ноль, и дыхание одинаковое – тихое, нервное, секунду назад курившийся табак. доён теряет взгляд нарочно, ему хочется совсем очевидного: чтобы лукас целовал его долго и мокро до алеющих губ и попыток задохнуться; чтобы прижимал к стене, не давая свободы, и трогал сильнее, горячими ладонями под рубашку; чтобы поцелуи в шею, а затем свой язык – в его рот, и чтобы все это было только началом.

лукас прижимается лбом, и доён с растерянной где-то отвагой слышит сдавленное «прости».
снова и снова.
у доёна сердце под прессом сжимается, каждый удар = каждый вздох лукаса. лед хрустит разламываясь, а кровь рекою льется. доён не делает ничего, просто думает пьяным мозгом, что не мог ошибиться. глупо извиняться за то, что ты нравишься людям, и уж куда глупее – за то, что ты не можешь воспользоваться чужой слабостью. лукас слишком честный, и без того уже корит себя за то, что позволил лишнее, но доёну мало.
он хочет, чтобы лукас позволил себе большее.
не оставлял вот так – с закипающим под кожей возбуждением, с цветными полотнами в голове о том, как им вместе будет хорошо. ты же не против, но жмешь на тормоз, ссылаешься, наверняка, в своей пустой голове на какие-то выдуманные морали. доён только рад быть обманутым, если это заставит чувствовать себя лучше. от всей этой правды («прости, у меня есть девушка» или «прости, я ничего не хочу иметь с парнями»?) только горечь во рту и комок в горле; у доёна дергается кадык, он постепенно приходит в себя.

лукас, говоря одно, делает совершенно другое. ему бы убрать свои руки, отпустить доёна, перестать держать за талию крепко, отодвинуть свое лицо хотя бы на сантиметр, потому что «прости» в сотню раз больнее вскрывает, когда вместо дистанции только жаркий воздух.
он сам себя пытается заставить это прекратить, и, лукас, у тебя отвратительно хреново получается управлять собой.
доён даже злиться не может, от всей этой отчаянной ситуации даже на гнев нет сил, лукас не сделал зла, поэтому никто не остался оскорбленным. он, наоборот, пытается в здравый смысл и правильные верные решения. ему это не нужно, доён ему не нужен, и чувств у него никаких нет, так ведь?
«ты хороший очень, лукас», сказать хочется.
«никто ничего не узнает, я умею хранить секреты».
но они оба проигравшие, с той лишь разницей, что доёну еще ждать, когда это пройдет, потому что до сегодняшнего вечера было проще жить. потому что в объятиях лукаса можно только умирать. надеюсь, твоя невеста ценит то, что имеет. но доён не собирается ничего никому упрощать, лукас сам себя загнал в тупик, где здравый смысл бьется в муках перед давлением той бесконтрольной силы притяжения, что держит доёна на грани от того, чтобы забить на все, сделать то, что хочется, и пускай если потом оттолкнут, разозлятся, посмотрят с презрением. неважно, им все равно никем никогда друг другу не быть.
доён усложняет, не оставляет выбора, не дает поблажек, потому что ему тоже до одури сильно не хочется быть разумным.
нужным быть куда более важно. его голос звучит тихо, без нажима и мольбы, словно это единственное, что он еще способен контролировать. не будет отшучиваться и пытаться замять, объяснять что-либо или уговаривать; вне близости лукаса снова проснется усыпленная теплотой гордость, и доён без лишнего слова оставит, но сперва:

«тогда убери свои руки и отпусти меня».
в паузах не сердце бьется, а лед крошится; доён лишь благодаря нему остается хотя бы внешне спокоен, но лукас не дурак, чувствует, как чужое тело к нему только лишь льнет.
«уйди».
«никогда сюда больше не возвращайся».
фальшивые попытки в нормальное общение никому не нужны, поверь. это все лучше забыть, раз уж ты не хочешь продолжать. но доён читает: ты хочешь, не можешь просто.
и мне плевать почему.

хороший глупый солнечный мальчик. доёну почти смешно: он снова въебался в полную себе противоположность.