несколько микроинфарктов случаются, кажется, за слишком короткое время. незамысловатый рингтон, услышанный впервые за несколько месяцев, выбивает почву из-под ног; джехён смотрит на такое же незамысловатое изображение (змеи черные, опутывающие уставшее сердце) на экране смартфона и глазам своим поверить не может. потому что этого просто не может быть.

он не имеет права снова врываться в его жизнь.
а чон джехён не имеет права отвечать на звонок.

не переведенный в беззвучный режим телефон — блажь. за последние месяцы джехён звонил только сестре, когда той слишком долго не было в сети, и мало ли что; ему же звонили только коллеги и родители. причем звонки последних джехён предпочитал игнорировать.
но сейчас — посреди идиотской ночи — тишину комнаты прорезает звонок. стоит сосчитать до четырнадцати, и в комнату ворвется недовольная мать, что проснется от резкого звука. если же подождать с минуту, то можно увидеть и отца.

джехёново сердце колотится, как бешеное, разум отказывает совершенно. ведь надо что-то, блять, делать. как там было? есть синяя и красная капсулы? у него есть лишь свайп вправо и кнопка блокировки. наверное, стоит сбросить, удалить уже его номер и, заодно, удалить все воспоминания из жизни. указательный палец правой руки на холодном металле. мгновение — и осознание несовершенной ошибки.

вот только доля секунды, и:
«доён?»

он ведь не позвонит без весомой причины, правда? джехён высовывается в открытое нараспашку окно, словно стараясь спрятаться от собственной комнаты, в которой нет ничего, связанного с ним. пустить его еще и сюда — ровно то же, что расстаться с последней святыней. безысходность и томительное ожидание ошибки уже чужой.
у джехёна голос даже не дрожит (хотя когда это он у него вообще дрожал?), несмотря на общий мандраж. мольба по ту сторону в ту же секунду въедается в подкорку: от коротких фраз дрожь все тело охватывает, кадык нервно дергается, свободная рука тянется к переносице, которую срочно нужно потереть. «забери меня отсюда». никаких пожалуйста, никакого здравствуй, даже простого «джехён», и того нет.

ким, блять, доён.
ты совсем не изменился, правда?

джехён скидывает звонок, закрывает окно и идет к прикроватной тумбочке, чтобы надеть поскорее очки. заблюренность всего вокруг совсем не добавляет происходящему реалистичности. заляпанные линзы, впрочем, тоже.
на автомате натягивает спортивки, на автомате стягивает через голову домашнюю майку и напяливает привычное худи. кроссовки, несколько поворотов ключа в замке и беспокойный бег по лестнице вниз (ждать лифта сейчас совсем не хочется).
если бы он курил, то сейчас было бы самые время достать пачку и затянуться. но джехён не курит, потому что это слишком дорого, пахнет невкусно, а еще потому что красиво курить умеет только блядский ким доён. джехён мог смотреть, кажется, целую вечность на то, как худые пальцы сжимали сигарету и методично подносили ее ко рту ради очередной затяжки (с таким же удовольствием он, кажется, только играл на своей скрипке и целовался со своим же джехёном).

но гонит от себя любые мысли прочь и вызывает такси. доён ведь не позвонит просто так? наверняка что-то срочное (да и неужели нет других кандидатур?). в конце концов, чем раньше джехён приедет, тем быстрее он сможет уйти назад туда, откуда пришел: в свое тягучее, как патока, одиночество. в то самое одиночество, в котором каждая клеточка тела все еще ноет по доёну.

ночной мокпо переливается неоновыми вывесками и инородными шумами. за время в заповеднике джехён полюбил тишину настолько, что сейчас, от удара болтливого водителя по рулю, дергается и подскакивает на сиденье нервно. «простите, а это было необходимо?» секунды тянутся бесконечно, потому что волнение не отпускает. снимает очки и снова их протирает о край толстовки раз десятый за поездку. мужчина поглядывает на пассажира с завидной регулярностью и даже замолкает; от джехёна разит нездоровым возбуждением и паникой.

он просит остановить, не доезжая до места назначения метров сто. возможно, стоило поехать на ночном автобусе: так было бы гораздо больше времени собраться с силами. теперь же придется приводить себя в порядок куда более экстренно. джехён все еще уверен, что доёнов звонок стоило проигнорировать. даже сбрасывать не следовало. и, может, еще не поздно развернуться и уехать?
но хлопок двери, привычное «спасибо», брошенное водителю, и холодный воздух в лицо отрезают легкий путь назад.

на самом деле, джехёну очень-очень хочется увидеть доёна;
до боли в груди хочется прижать его к себе;
до стука в висках хочется снова называть его с-в-о-и-м.

черная слегка растрепанная макушка приковывает взгляд моментально. обычно уложенные до идеального состояния волосы в легком беспорядке, да и рубашка изрядно измята. без надобности ты бы и не позвонил, верно, ким, мать твою, доён? у джехёна, наверное, не все дома, потому что от всего этого в сердце где-то покалывает, и голова пустеет. его сердце никогда не было бутоном роз — обычная серая мышца. но сейчас пульс ускоряется, и даже верится с неожиданной легкостью, что чувствовать все еще можно без особых на то усилий. одно но:
джехён совершенно не знает, как вести себя с доёном. с одной стороны, тот сам ему позвонил. с другой, они давно чужие друг другу (чужие ведь?).

— доён, — твердый голос, но абсолютно размазанное сознание. буквально полторы секунды, и вот — глаза в глаза, разряды по коже и непонятные желания. джехёну хочется то ли сбежать отсюда до непонятного момента х, что вот-вот настанет, то ли просто сократить расстояние до ноля целых и примерно одной миллионной.

поправляет очки щекой неосознанно (нервничает очень) и запускает ладони в карман (держи себя в руках, джехён, еще немного). находиться рядом с доёном — словно оказаться под работающим асфальтоукладчиком. каждый квадратный миллиметр кожи пронизывается отвратительной болью, а затем и вовсе отмирает, потому что рядом с ким доёном не выживает ничего. рядом с ким доёном можно только зачахнуть, заболеть и раствориться в небытии.

однажды такая судьба его уже чуть не постигла.
и что опять?

— доён, что ты хотел? — эти слова совсем ничего не стоят, и пальцы не сцепляются в замок в кармане, совсем нет. джехён ведь скала. это ведь даже не он оказался сломлен, не он нырнул в омут с головой, доставая из глубин записной книжки номер возлюбленного. . . бывшего. да, бывшего. все это в прошлом. доён — тоже в прошлом. наверное.

— доён?

быть с доёном — то же самое, что плыть против течения. неправильно, противоестественно, ненормально; чудо, что хотя бы не противозаконно. их ведь свел между собой случай, который джехён гордо именовал судьбою. потому что уверен: их встреча произойти «просто так» не могла по умолчанию.
их даже представить вместе сложно, потому что разные настолько, что словами выразить сложно.
существование рядом с ним — одна сплошная попытка найти компромисс, в которую вложены миллиарды килограммов усилий. и джехён истратил тогда все до самого последнего грамма, ибо, несмотря ни на что, доён — это самое дорогое и ценное, это любовь в первозданном ее виде.

гладить по волосам, стараясь не разбудить, но каждый раз проваливаться; встречать с консерватории вопреки этим его «не позорь меня»; находить чужую руку во время давки в автобусе и улыбаться смущенно; позволять себе краснеть, когда он взглядом прожигает. тогда джехён от глубины этих чувств воскресал ежедневно.

теперь же он может от них только умирать.
потому что теперь они настолько далеки друг от друга, что даже собственная противоположность притянуться не позволит. когда джехёну не спится — он иногда открывает доёновы странички в социальных сетях, просто так, по привычке. его фотографии — квинтэссенция эстетики с приглушенными цветами и выверенными композициями. когда-то давно его фотографировал джехён: почти все снимки получались слегка смазанными, потому что при непосредственной близости у него почти всегда слегка тряслись пальцы.
в одной из книжек, взятых у бывшего возлюбленного (так и не отданных), до сих пор лежит фотография с проявленной пленки. и джехён хотел бы сказать, что забыл уже о ней давно, но. . .
если честно, ему бы хотелось получить еще одну новую взамен. такую же яркую, как природа тадохэхэсана, фотографиями коей полнится страница его собственная.

потому что ким доён — все еще выглядит как непонятно откуда взявшееся совершенство. вот в этот самый момент, когда смотрит так отчаянно (заставляя уши джехёна багроветь в очередной раз; и пусть тьма это и скрывает, он так сильно надеется, что их он не коснется, потому что кажется: одно касание — и сгореть дотла можна). ей богу, сейчас джехён почти уверен, что может вычеркнуть из памяти все то плохое, из-за чего он однажды уже бросил все это. всю ревность, которой доён его душил; все непонимания, которые приводили к ругани; все оскорбления, которые он выслушивал.
от этой тупой любви плохо даже сейчас становится.

от доёновых же прикосновений, желанных и жадных, хочется и вовсе под землю провалиться. потому что на этой земле такого происходить не должно. эти руки — нереально прекрасные руки — не должны касаться шеи так бесстыдно, заставляя мурашек бегать по коже вновь и вновь. а эти губы. . . они просто не имеют права целовать вот так.
все проебано, чон джехён, проебано.
ни защиты, ни брони — не осталось ровным счетом ничего. несколько мгновений, и вот снова ты перед ним нараспашку. только справишься ли в этот раз?

на губах собственных — шершавых и немного грубых — мириады микроскопических меток, которые стирать с себя не хочется. неужели забыл, как с ума сходил от его выходок, как лично старался прекратить все, оборвать любые связи? хочется сказать, что прошлое осталось в прошлом (и доён там же), но не получается. изнутри гложет что-то — здравый смысл, видимо — напоминая, что в эти воды не нужно входить второй раз.
простудишься же, глупый. совсем как тогда: полез купаться в марте, а потом с кровати еле вставал и кашлял громко, распугивая только-только вернувшихся птиц.

только голос доёна, как всегда вкрадчивый, вспарывает абсолютно каждый нарыв, коими душа джехёна исполосована. ему ведь нельзя слышать такого; нельзя все пустить по пизде. как ему всегда говорили: «стабильность — признак мастерства». единственная стабильность, которую ему может обеспечить доён, в беспрерывной потере нервных клеток (и плевать, что ученые давно доказали возможность их восстановления). ему ведь это не нужно, верно?

доён просит ответов, сам их не давая, потому что понимает прекрасно: никаких ответов нет и быть не может. потому что уже давно ничего не связывает (ой ли?), и все вот это — «неправильно», помноженное во стократ. но джехёну надоело делить все на черное и белое, надоело думать в категориях «можно» и «нельзя», ибо последний пункт, почему-то всегда перевешивает. доён зовет к нему. джехён не знает, что отвечать.

зато четко осознает, что вкуса этих губ за те секунды ему было мало. и вот уже его очередь заискивающе тянуться к лицо чужому и распускать руки. потому что так сказать он может гораздо больше. отдавать всего себя, полностью забывая о том, что стоят на улице, по которой то и дело кто-то проходит, что сам себя столько времени убеждал в ошибочности всего, что было между ними.
просто целует нежно и мягко, теперь уже ставя печати на чужих губах, потому что доён вскрыл блядский ящик пандоры, о котором сам же джехёну рассказывал. доён сидел на подоконнике, курил и повествовал о греческом пантеоне парню, сидящему подле него на полу. он пропустил в школе мимо ушей почти все упоминания о древних богах, теперь же слушал с горящими глазами: то ли от самих историй, то ли от того, как пересказывал их доён.
джехён совсем простой, но рядом с ним он всегда был готов слушать и вникать в высшие материи, что, как ему казалось, не могли его казаться. и доёновы губы — точно такая же материя.

он даже не сразу осознает всю абсурдность ситуации, ведь, опять же, парень простой. чувства всегда вперед головы, особенно, когда дело касается этого дурацкого ким доёна.
ким доёна, от которого все еще пахнет алкоголем и который так нагло попросил приехать прямо к клубу. и джехён приехал, не раздумывая, потому что. . . не знает, почему. сердце пытается диктовать подсказку: любишь. любишь, несмотря ни на что. но сейчас он гонит ее прочь, ведь надо хоть иногда мозги включать, надо хоть иногда думать. неужели посмел решить, что имеет право те самые чувства порочить, разливать свой яд на самое святое и чистое, что между ними было.

в глазах джехёна — страх, потому что змея уже опутала с головы до ног и начала душить. он читал в учебниках, что вероятность выбраться из этого положения равна примерно нулю. но он попытается, черт возьми. быть может, получится.

— какого хера, доён? — на губах все еще вкус, который он не забудет никогда, а в голове ни одной четко оформленной мысли, только ощущение: что-то здесь, блять, не так, — какое поехали к тебе?

дышит тяжело, и очки потеть начинают слегка, создавая дополнительные проблемы, которых и так ведь немало. но он справится, обязательно справится. музыка на заднем фоне внезапно становится оглушающе громкой: когда это ты стал завсегдатаем таких заведений? неужели теперь приходится напиваться вечерами вот так?
неужели ты не мог позвонить кому-то еще?

мысли путаются с каждой секундой лишь сильнее, потому что ситуация, казалось бы, и так тупиковая, вот только становится лишь запутаннее. и ему из нее самому ведь не выбраться, ему надо, чтобы кто-то показал на выход и пнул посильнее, потому что уйти от доёна во второй раз — сложнее, чем в первый. сейчас он еще поводов не давал.

— кто-то не дал и решил, что можешь так просто вызвать?
джехён говорит, не думая. цепляется за слова грубые, как за круг спасительный, а сам смотрит глазами влюбленными настолько, что только дурак не поймет.
он готов ехать на ебанный край света, только помани.

все давным давно изменилось.
раньше, чтобы пройти этот путь, им требовалось хотя бы несколько часов. теперь же маршрут «объятия — поцелуи — ругань» не занимает и пяти жалких минут. ким доён берет разгон бешеный, словно пытаясь обойти любые препятствия. и джехён от этого просто теряется в пучине страхов собственных: не привык видеть его таким, не привык слышать такие слова. раньше все было не так.
почти все. он ведь и раньше срывался с любой точки по первому зову. потому что быть рядом с доёном было важно и необходимо, пускай все естество — против.
а сейчас ему словно в лицо тычут повинной. разве доён делал так раньше хоть один гребанный раз? стоит тут, как какой-то кот побитый, вернувшийся после загула недельного. чувство нереалистичности въедается в каждый внутренний орган, и джехён почти чувствует себя виноватым за то, что швыряется словами грубыми. доён же словно нерв оголенный: любое касание может к летальному привести.

ему этого не надо, ему надо лишь в ту пропасть, что их разделить решила. обвить руками, прижать к себе и прыгать, не раздумывая. ведь без тебя — смысла нет, а с тобой — еще хуже. так быть может хоть это выгорит?
доён наотмашь бить истинами прописными начинает, которые и произносить-то не требуется. конечно, джёхен здесь; звал же не кто-нибудь, звал чертов ты. ты, пропустивший сердце чужое через мясорубку, разрезавший его ножом своей ревности на мельчайшие части. довел джехёна до такой нервозности, что под ложечкой сосать начинает. хочется устраивать сцены, обвинять в чем-то, но это настолько не его, что только и остается оставлять это все на непонятное послезавтра, когда перед глазами снова окажутся лишь бескрайние просторы, тайны посвятить которым не стыдно.
но это послезавтра еще очень не скоро. а сейчас весь мир стирает собственные границы, оставляю доёна с джехёном одних.

— какая разница?

совершенно никакой, что ты. сколько раз мы уже убивали друг друга? от миллион какого-то там ничего не изменится, верно?
джехёну бы рассмеяться сейчас громко, бросить все (снова) и уйти уже, наконец, но еле заметная дрожь в доёновом голосе открывает ранее дали невиданные. потому что твердость голосов — это те баррикады, что рушить нельзя; у них голоса всегда были вместо убежищ. они одни всегда стояли крепко, не давая ничего не заподозрить, в отличие от тех же ищущих взглядов и жадных касаний.
доёновы же стены сейчас посыпались. в этом виноват я? думать об это джехён не будет. ему это не нужно, это ведь лишь очередной повод, чтобы крепче подушку вторую сжимать вместо сна, зарываться в нее лицом и рефлексировать снова и снова, приходя каждый раз к одному и тому же выводу. было бы лучше, если бы мы никогда не встречались.

— проще? о каком, блять, проще идет речь? «проще», когда дело касается нас с тобою, не существует, доён, — звать по имени — очередная блажь; очередной флешбэк вьетнамский, от которого, правда, болью мозг резонирует куда сильнее, чем от всех остальных вместе взятых. джехёну никогда не нравились милые прозвища, он не называл его милым, дорогим, любимым, или, что еще хуже, котиком и зайчиком, потому что в простое доён у него получалось вложить гораздо больше. получалось раньше, потому и вкладывает теперь снова. тогда, звенящим от радости голосом он звал его в комнату с кухни, и наоборот (неважно), звал, чтобы ближе быть. нередко слышал простое  «что», за ответ которое и не считал вовсе. ему нужно было, чтобы доён подходил, смотрел недовольно — так, как может только он, а джехён целовал в щеку, в затылок, в висок и говорил не менее простое «ничего». они ведь тогда были счастливы.
счастье переливалось яркими красками в их улыбках, сцепленных руках и взглядах, в которых утонуть не жалко.

— проще не будет ни при каком раскладе, понимаешь? — у сартра всегда был выход не делать ничего; джехён же не располагает и этим. просто стоять рядом с ним вот так уже выше любых его сил. раньше он доёна солнцем своим считал, даже не задумываясь о том, что ставить такое в центр своей системы крайне опасны. но планеты же с орбит со своих соскочить не могут. так как же он может решить, что сам способен на такое зверство?
— я могу уйти, но всю ночь глаз не сомкну из-за твоей блядской натуры, решившей, что может себе все позволить, — на крик срывается теперь уже сам, — неужели тебе настолько наплевать на все? —  последняя башня отдана врагу на растерзание. бери, забирай, делай с этим что хочешь. потому что больно настолько, что хочется целовать, обнимать, за руку держать, а вместо этого о будущем думать приходится впервые, кажется, в жизни. неужели одна внутривенная доза способна затмить сотни часов ломки после? — а что будет, если я поеду к тебе? господи, доён, я ведь снова поверю в то, чего нет. прекрати, пожалуйста. я не для этого уходил.

но для чего тогда пришел сейчас? ответ так прост, что сам джехён до него никогда в жизни додумается. он ведь любимым быть хочет до дрожи в коленях, до заломанных суставов пальцев правой руки, до сбившегося с привычного ритма сердца. сам джехён доёна любит, смотрит заискивающе и пытается найти ответ, любишь ли меня ты? но чужая душа — потемки, в последний раз повторяю, дурак, беги отсюда. не оглядывайся, пожалуйста.

— я не хочу быть заменой кого-то, блять, слышишь? — джехён хочет другого, он  хочет знать все. сколько парней было у доёна после него; на скольких он смотрел такими же глазами, как смотрит сейчас на него; скольким он звонит; сколько из них приезжает. ни единой мысли о том, что он единственный. допустить такое, словно со скалы сигануть, не зная, есть ли рифы на дне. это хуже, чем рулетка русская — смерть куда более болезненная. выдыхает слишком громко, все еще глаз не отводя. сегодня не он виноват, сегодня подписывать приговор нужно доёну, всю ответственность нужно сложить на него одного, но джехён ведь так не умеет. даже слова нужные подобрать никак не получается, и он, от отчаяния скорее, чем от здравого умысла, спрашивает, — тебе, что ли, от этого проще будет? неужели со всем этим сможешь справиться?

ведь ты в ответе за того, кого приручил. поебать, что прирученный уже однажды сбегал.
своего хозяина он все равно не забудет.

как будто я знаю.
уход от доёна — существование с помощью аппарата жизнеобеспечения. серое, однообразное, стабильное. рядом же с ним все яркими (чересчур) красками играть начинает, дыхание становится рваным, в голове неурядица. но разве можно это сравнивать с теми жалкими попытками наладить свою жизнь, подстроиться под остальных?
господи боже, нет.

и теперь ему хочется сдаться с невероятной по накалу силой, но сейчас он уже этого сделать не может. потому что сдался уже давно; сдался в тот самый момент, когда ответил на ебанный звонок. от такого осознания легче не становится — джехён ведь убил столько времени, чтобы взрастить в себе мысль о том, что ким доён не является центром вселенной. а это — и есть та самая блядская причина, назвать которую просит.
быть может, озвучить и будь, что будет? джехён даже простого люблю за столько времени не осилил. у него язык не повернется признаться в том, что доён — это необходимость, подаренная (или же подкинутая) старушкой судьбою. та случайная драка на чьей-то вписке предопределила всю жизнь джехёнову: сюр девяносто девятого левела для парня, не привыкшего звезд с неба хватать, непонятный.
а доён ведь звезда та самая — до него миллион световых лет сквозь непонимание и сотни тысяч крушений о недоверие. но джехён рядом с ним не боялся, шел напролом, потому что на его небосводе ничего ярче быть не может.

оттого «я тоже не хотел» звучит так несуразно; потому что ответа на вопрос как заменить ким доёна джехён не нашел. пытался — это да; бился в закрытые двери, искал утешение в десятках девушках. старался целовать их так, как целовал его одного.
но все они не способны вызывать те чувства, что вызывает один он. ни одно их касание не сравнится с тем, как доён дает себе волю коснуться джехёна: непривычно осторожно, аккуратно. так что, все же изменился?

и джехён берет чужие руки в свои, взамен взгляд в сторону отводя и претензии оставляя без ответа. словно какая-то головоломка: все опции сразу использовать нельзя, а чтобы достичь желаемого результата придется и вовсе перебрать сотни вариантов. но для джехёна в настоящий момент не то, что сотни, дюжины будет много. его устроит вариант один единственный: очертя голову в омут.
и это, честно говоря, конец — поражение признано, капитуляция подписана, но на эти размышления поебать. только доёновы холодные руки имеют сейчас значение. может говорить, что хочет, потому что жесты красноречивее, а еще потому что джехён всегда слышит, когда он лукавит.

— почему мне должно быть не_плевать?
потому что без тебя — незачем, ебанный же ты придурок. неужели не видишь, как ломает всего изнутри, как рассыпаюсь на мириады осколков из-за тебя одного. джехён же не данко, сердце из груди собственной доставать не станет. мало того, что доказывать нечего, так еще и сквозь такой мрак не проведет ничего.

его так и тянет крикнуть, мол, тогда целуй, не заставляй думать, ответов не проси. джехён все равно их не даст, зато может и сам обвинять во всем, может пытаться докопаться до несуществующих истин. ты же просишь не усложнять — конечно, зачем это делать джехёну.
одного тебя на двоих хватит.

но потом собственное имя на чужих устах огнем сердце опаляет, дыхание заставляет затаить и снова взгляд поднять. будто очередной уровень пройден, и теперь доступно чуть больше. джехён ладони сжимает, вдавливая руки чужие в собственное худи размеров необъятных. с каких пор это снова стало таким правильным?
а еще с каких пор джехён на обезличенное «никто» готов грудным рыком реагировать. поведение говорит больше, но для него это как долбанная красная тряпка бычья, потому что все по новой, блять. все по новой, будто и не было этих лет (будто не было тех секунд, когда джехёна прокрутило через мясорубку сомнений и отказа от всего). но самое смешное — в голове буря настоящая, а хватку все равно ослабляет, потому что руки доёна такое же произведение искусства, какие он исполняет ежедневно.
(если честно, для чон джехёна эти самые руки стоят выше любых признанных произведений;
ким доён — единственный шедевр, который ему нужен)

— хватит. прекрати, прошу тебя.

он руки на его талию перекладывает (какая разница, что сегодня, возможно, на нее уже складывал свои клешни кто-то другой) и сокращает расстояние, что так сильно мешало на протяжение всех этих нескольких минут (или же нескольких лет?); опечатывает губы от вмешательства любого другого существа, обжигая дыханием собственным. эта близость с ума его сводит натурально, возможно, в этом и кроется причина всего, что делает сегодня. пожалуйста, подайте рубашку смирительную, у нас тут случай непревзойденный.
(нет, дурак, ты ответил на звонок по своей воле)

— еб твою мать, что мы творим, —
утверждение прямо в губы и никаких вопросов. джехён от этого мы отвык за столько времени, и даже от этого его холода (такого родного и жизненно необходимого) все еще током прошибает, как будто в первый раз. словно ругани никакой не было вовсе. словно джехён не стоит тут все еще ощетинившийся и слегка дрожащий то ли от злости, то ли от возбуждения нервного.
словно это не ошибка — тянуть доёна на себя, утопая в его глазах неестественно черного оттенка. господи, что ты творишь со мною.
загадывать наперед в такой момент запрещено, и джехён даже не пытается. знает и так прекрасно, что впереди хорошего, дай боже, будет с плохим напополам. там все еще крики по мелочам, заломанные руки и обвинения в том, чего никогда не было. но еще там — невесомые касания пальцев по чужим лопаткам, ранние подъемы и наблюдение за ним, спящим (колышущиеся от вдохов ресницы заставляют улыбаться непроизвольно) и таким беззащитным, сцепленные руки в общественных местах, потому что так надо, и самые проникновенные взгляды, говорящие обо всем сами.

джехён волнуется невозможно, этот поцелуй — словно признание, ни разу озвученное не было. слышишь, как сердце стучит? это оно все ради тебя одного изощряется.

— куда?
отрывается на мгновение, выбора не оставляя, закрывая последние пути к отступлению, потому что хотя бы перед самим собою нужно быть честным. джехён не знает, насколько его хватит его в этот раз, но отрицать, что доён — лучшее из случившегося с ним, больше не будет; делать это — кощунство и издевательство. в первую очередь, над своей любовью, снова бутонами пышными зацветающей.