доён улыбается; его спутница тоже смеется совсем тихо, едва заметно, в этих коридорах слышно каждый вздох, и он тоже все слышит. оборачивается злым как черт, детский сад какой-то, но слушать, как бесстыдно язвят малолетки, выше его сил. юны и успешны, схватывают все на лету, доён не тешит себя напрасными мечтами, но есть вполне реальная вероятность, что филармония для него станет только началом, что если стараться, то соло-карьера не выглядит чем-то недостижимым. эгоизм почти синоним успеха, а в коллективах доёну всегда было трудно; в этих стенах командных игроков нет, просто играй свою партию без ошибок, и все мечтают купаться в овациях в гордом одиночестве. но некоторым это не светит, и страшно быть всегда недостаточно хорошим, смотреть, как твои мечты сбываются у других. доёну легко об этом говорить: в вечном споре между талантом и приложенными усилиями он идеальное сочетание их обоих, использующее то, что у него имеется по максимуму. был бы совсем прекрасным, если бы не рассказывал об этом на каждом шагу. 

здесь невозможно вести себя иначе. за пределами этого здания в доёне будто что-то щелкает, заставляя просыпаться совесть, морализм и намек на сочувствие, он ведет себя вполне нормально и при большом желании может сойти за хорошего парня. внутри все иначе. словно эти стены живут за счет трупов чужих надежд, питаются мертвыми нервными клетками. доброта как слабость, понимание как непозволительная роскошь. доён здесь другой, но иначе бы не прижился. тут можно смеяться над другими и не ощущать после этого себя конченным уебком, потому что не_виноватых нет. доён преуспевает в напоминании окружающим об их старых грехах, поэтому давно никого не боится. здесь словно средняя школа с мерзкими слухами, сплетнями, только ставки высоки и атмосфера приятнее. на завтрак, обед и ужин чужие страдания.

доёну он просто не нравится: ненависть с первого взгляда, разный подход к жизни и музыке, пропасть в положениях. у доёна все впереди, у него – давно никаких поисков новых возможностей. конечно же ты неудачник. расхваливать при всех будут других, доёна например, поэтому сегодня грубость с языка срывается проще и жестче прежнего. побочный эффект от всего того, чем он одарен; дурной характер – это ведь пустяки. доён стебет его долгие месяцы, поддерживая этим нормальное для существования количество яда в своей крови. его подруга смеется с искрометных шуток, и, даже когда его, хватая за грудки, толкают к стене, доёна волнует лишь ее улыбка. он машет ей, мол, все в порядке, иди дальше. в коридорах пусто, субботние репетиции случаются лишь в преддверии важных вещей, поэтому вокруг ни души. девушка уходит, ничего страшного, пободаются и разойдутся. это же филармония – минимум рукоприкладства, максимум унижений ораторским искусством.

доёна трудно ненавидеть просто так – он любезно предоставляет повод. сам факт того, где и зачем он находится, добавляет уверенности в себе, а наглость врожденная цветет бутонами. он всегда знает, чем задеть и куда бить; знание чужих слабостей ни что иное как самозащита. зато никто и слова дурного ему в лицо не скажет – знают, что отгрызет руку по локоть. так спокойнее, так можно держать все под контролем. не то чтобы конфликтов у доёна было много, но мелких склок и неприязни откровенной больше, чем того требует инстинкт самосохранения. вошел во вкус или что-то вроде того. у доёна панический страх равнодушия: не можете любить, так хотя бы беситесь. болезненное самолюбие требует крови, и самоутверждение за счет других не показатель большого ума, но доёна по-другому не научили. кто-то впереди, кто-то дышит тебе в спину. мест под солнцем мало, а руку дирижер пожимает только первой скрипке.

у кого-то сегодня плохой день; на доёна смотрят со злобой, что через секунду превратится в ярость. рядом аудитория – маленький класс с одиноким фортепиано в углу, там они оказываются просто чтобы не сотрясать руганью все здание. «что ты себе позволяешь» и «мразь» ласкают слух и гладят самомнение; доён учтиво зовет свою игрушку для битья хёном, убирает от себя чужие руки, фу блять, мерзость какая. говорит, что нужно давать выход своей злобе, зная, что ему за это ничего не будет. все будут на его стороне, он здесь любимец публики. в чужих глазах ничего, кроме зависти.
«сученыш» – «неудачник».

возможно, доёну в качестве хобби следовало бы заиметь что-то иное, но в цветущую юность, пока все его одноклассники меняли увлечения как перчатки, успевая перепробовать все, он учился лишь одному – идя по головам добиваться своего. развлекаемся как умеем. (он мог бы быть не таким, но – )

главное – это вовремя уйти. доён любезно прощается, никуда таким образом этот конфликт не перерастет, зато будет что завтра рассказать коллегам, вау, у кое-кого начались нервные срывы. у доёна лишь одна ошибка; «до скорой встречи» с вежливой (нет) улыбкой, чтобы обернуться в дверях на прощание.
руку на дверную коробку, конечно, было класть не обязательно.
злить людей, наверное, тоже, но все же доён считает, что ошибка именно в первом.

до такой степени, что
не остается ничего, кроме боли.

осознание приходит уже потом, после вспышки, кристально чистой, ослепительно яркой, оглушительной настолько, что рухнуть на колени и мокрые глаза моментально. инстинкт неосознанный – отдернуть руку, прижать к себе, застонать в голос.
«блять».
«блять, прости, я не хотел так сильно».
невыносимо, остро, страшно, открыть глаза боязно, паника ледяная подбирается, душит, парализует, превращает в ничто. доён не может дышать, и все что угодно лишь бы это закончилось, но кажется, будто оно будет полыхать вечно. словно маленькая, но мучительно долгая смерть; доён не калечился в жизни ни разу, единственная боль, что ему знакома, – это разбитое сердце.
оказывается, сломанные кости больнее.
«только не говори, что я сломал тебе пальцы».

сердце бьется заново.
говорить доён не может физически, боль волнами по всему телу, и абсолютно не чувствует руки. он пытается лишь убедить себя, что он сильный и сможет хотя бы встать на ноги. осознание происходящего как послевкусие раскрывается медленно, требует распробовать себя. доён чувствует себя ребенком пятилетним, совершенно сопливо хочется к маме и чтобы все сиюминутно прошло, но он не ребенок давно, у него есть призвание и работа, поэтому пальцы, кажется, сломаны не у ким доёна, который не может остановиться доебывать людей, гладя свой эгоизм, а у того, который должен играть на скрипке.
время начинает идти по-другому, доён не помнит и не осознает, как просит его исчезнуть то ли отсюда, то ли с лица земли в целом. он где-то находит уверенность, что справится с этим сам; все еще разумен и, даже если лица не может поднять и глаз открыть от боли, в голове все равно перебирает варианты с тем, что вообще нужно делать. никто не должен ничего видеть, он все равно никому ничего не докажет. разбираться и мстить будем потом, у доёна нет решимости даже на собственную руку взглянуть или хотя бы встать на ноги.
хваленное хладнокровие позволяет разве что не разныться окончательно, доён даже замолкает через пару минут, учится дышать заново. любой другой бы бился в истерике, но он пытается собраться, думать о том, что нужно делать прямо сейчас, а не о том, как непереносимо больно больно больно больно –

пустые коридоры спасают, не сыпятся ниоткуда бесполезные утешения и никто не суетится, не давая успокоиться. в абсолютной тишине только доёнов скулеж; он сбежал – лучшее, что смог сделать. доёну не нужна помощь, ему нужно отмотать время на пять минут назад и не допускать ошибок, которые за долю секунду превратят реальность в ад. запоздало приходит разумная мысль, что, быть может, он просто слишком чувствительный, и там хотя бы не кости сломаны, просто слишком больно от отсутствия примера для сравнения, с какой же силой нужно вдарить по двери, чтобы сломать человеку пальцы.
еще более разумной мыслью кажется то, что все это попытки самоуспокоения. нужно делать что-то, больницы или травмпункты, доён не знает, зато к горлу снова подкатывают слезы.
он совершенно один, всем плевать.
в этом здании нет ни одного человека, который бы помог ему не из вежливости, а из искреннего сочувствия. они не должны видеть его настолько слабым. разбитым, уязвимым. доён не может судить, прошла ли у него бешеная тахикардия; если он двинется, то потеряет сознание? с болевым шоком вообще, блять, что делать, когда ты один.
открыть глаза только для того, чтобы посмотреть на экран телефона. наверное, в больницы звонить бесполезно, туда сразу ехать надо, но доён об этом не думает вообще, ему сейчас важно знать, что кому-то не все равно.
едва ли не единственному.
разбирайся с этим как хочешь, ты мне нужен.

сперва у доёна в трубку удается разве что выдохнуть молча, не сопроводив это воем от боли.
«приезжай, пожалуйста, мне нужно к травматологу или (вздох) я хер знает к кому». пытается говорить спокойно, но голос дрожит как никогда раньше.
«я сам не доеду».
(и ни у кого не буду просить помощи, кроме тебя). у джехёна должен быть выходной, он будет здесь настолько быстро, насколько это возможно, но пока что он молчит и лишних слов не надо, напряжение чувствуется за десяток километров. у доёна ком в горле, он не выдерживает.

«блять, так больно».

от джехёна доён слышит всего пару слов, но дышать мгновенно становится проще. ждать и терпеть теперь синонимы, но ничего иного не остается. медленно, но верно ему почти удается прийти в себя, понять, что время не решит уже ничего. вспомнить, как в детстве старшая сестра ломала руку и размахивала гипсом, мня себя мехой из какого-нибудь аниме. она не плакала, когда вернулась от врача; доён думает, что ему тоже станет легче – если не физически, то хотя бы морально – после того, как рентгены и обезболы закончатся, когда ему выдадут конкретные рекомендации и обнадежат, что ничего фатального не случилось по крайней мере для обычного человека. о том, насколько сильно он растеряет форму, думать попросту страшно. доён гонит прочь из головы донельзя реалистичные картинки из детства, как его еще совсем ничего не понимающим мальчишкой учили правильной аппликатуре. научится заново, да. выбора нет.

пальцы выглядят ужасно, рассматривать там совершенно точно нечего, боль едва ли становится меньше, но у доёна уже получается о ней не думать, концентрировать внимание на другом. он встает, вслушивается, как все еще дико колотится сердце об ребра, и смотрит, как руки бесстыдно дрожат. в здании подозрительно тихо: минута молчания в знак чьей-то погибшей карьеры. нет, блять, ни за что.

ему нужно отсюда слинять как можно скорее, словно с места преступления. адреналин или нервы, тут не только обезболивающие нужны, но и успокоительные, потому что тревога вцепилась намертво. доён, что ему делать, не знает абсолютно, смотрит на часы, понимая, что господи, он пять минут просто вставал на ноги. спускается в холл, а там время превращается в резину, уничтожая раз в секунду по сотне нервных клеток. это еще надо будет джехёну как-то объяснять, и нет, лучше без правды. доён готов видеть на его лице что угодно – злость или тоску, но только не разочарование.

он не осознает, насколько жутко выглядит со стороны: глаза стеклянные, лицо как никогда бледное, из-за слабости во всем теле каждое движение дается с трудом. доён, едва завидев джехёна, думает, что на этом работа его стойкости окончена и можно с чистой совестью падать в обморок от отголосков болевого шока, но не выходит. джехён редко дарит спокойствие, обычно наоборот лишь сводит с ума, ничего, кроме букетов из чувств всех мастей, не оставляя, и доводит до грани, заставляя терять голову, но сейчас он спасение. доён почти его не обнимает, лишь устало укладывает подбородок на плечо и свободной рукой слабо касается; секундная слабость, чтобы набраться сил и двигаться дальше.
доён старается без лишних движений травмированной конечностью, потому что чего-то, напоминающего ту первую вспышку боли, он не переживет снова ни при каком раскладе. близость джехёна, словно тепло после долгих часов на морозе, заставляет размякнуть и вспомнить, что, помимо карьеры и костей в теле, у доёна есть еще чувства. ком в горле застревает от обиды на все это свалившееся дерьмо.

выходя из филармонии, его дергает мысль, что он может не вернуться сюда больше никогда.

никто не истекает кровью, доён молчит сдержанно, поэтому в дороге все спокойно. будто весь его страх перетек в джехёна, у которого в глазах паника самая настоящая, но в жестах – забота. рукой на коленке доёна говорит без слов о том, что я рядом; тому лишь губы поджимать остается, чтобы не разныться от скулящей болезненной нежности. джехён всегда рядом, когда до смерти плохо; он добрый настолько, что доён его не заслужил. осознающий будто лучше него самого серьезность ситуации в целом, и поэтому взволнованный сильнее, чем сам доён, который на стадии смирения. джехён слишком ласковый, слишком близко, от этого хочется выбросить самообладание и расплакаться как никогда в жизни, но снова не выходит. его переживания он воспринимает как должное, сам бы делал то же самое. быть может, разве что нудел и доебывался сильнее, но джехён тактичнее и лучше чувствует то, что надо. доёну сейчас ничем уже не поможешь.
ноющая боль уже отходит на второй план, дальше будут проблемы серьезнее. он не школьник, радующийся гипсу и отсутствию надобности писать контрольные в школе; ему нужны его пальцы сегодня, завтра и на всю жизнь вперед.
он ничего другого не умеет.
он ни с чем другим не справится.

на улице джехён держит его за руку, они встречаются взглядами, на немой вопрос у доёна простой ответ: «все в порядке».
настолько, насколько порядком уместно называть происходящее сейчас. он немного врет, всегда врал. это побочный эффект внутренней силы – неспособность быть честным, когда речь идет о слабостях, но он действительно держится, и в этом только джехёнова заслуга. без него никак, только с ним все кажется более-менее нормальным. в середине субботнего дня мед учреждения закономерно полупусты, но приемные работают круглосуточно. там все просто, доён гуляет пустым взглядом по белоснежным коридорам, пока джехён разговаривает с медсестрой. наверное, он похож на участливого лучшего друга, но истина в мелочах – в касаниях пальцами, во взглядах с утопающей любовью.

возможно, джехён тогда давно ушел, потому что доён тоже сам этого добился. целенаправленно хотел, потому что достало терзать друг друга, не соглашаться никогда. разбитое сердце он принял с достоинством, с презрением убеждая самого себя в том, что ты мне не нужен. боже какой бред. доён ловит себя на мысли, что непозволительно сильно себя переоценил. с тех пор, как они снова вместе, у него жизнь с ног на голову – он снова с сердцем в ладах и с самим собой, потому что джехён – живое доказательство тому, что хоть и один человек на земле, но тем не менее готов принять тебя таким, каков ты есть. даже разбитым настолько, что у доёна будто не пару костей сломано, а целиком хребет надвое. по нему трудно прочитать, но уж джехёну, наверное, это доступно – понять, что за бегающими глазами и тяжелыми медленными сосредоточенными вздохами скрываются попытки не рухнуть в панику заново. доёну все еще больно, но что-то разумно подсказывает, что дальше может быть больнее. морально, ментально и все в этом духе. передать бы управление собственной головой джехёну, он все сделает в лучшем виде, поселит там надежду и веру в лучший исход, но так нельзя, и мысли рождаются исключительно доёновы.

о том, что это может стать концом, бесславным финалом всей его жизни.

травматолога приходится некоторое время подождать, и оно проходит почти в тишине. доён сам говорит, что перелом – это случайность, просто дверью очень сильно ударили и никто в этом не виноват. голос подрагивает, но он просто надеется, что джехён не будет требовать деталей, и он их не требует. врач в кабинете, впрочем, тоже. джехён остается в коридоре, и без него доёну еле находится что отвечать на заданные вопросы. прикосновения к пальцам заставляют кривить лицом и прикусывать язык, чтобы не завыть. травмотолог говорит, что да, пара пальцев сломано, нужен рентген, затем вправим, потом гипс и все будет в порядке. с доёном никто не сюсюкается, большой мальчик. рентген делается в соседнем кабинете, проявки снимка тоже приходится подождать, но доён заметно спокойнее, оживает постепенно, потому что боли почти не чувствует, а у лица привычный цвет. он умудряется даже шутить, кивая в сторону кабинета: «не уверен, что достаточно сильно понравился ему, чтобы просить тройную дозу обезбола, но с обычной я точно откинусь».
голос звучит бодрее, но джехёна не обмануть.
держать за руку, переплетая пальцы снова, и храбриться изо всех сил – единственное, на что доёна хватает. ему действительно легче, несмотря на то, что медсестра подозрительно на них косится: два взрослых парня друг от друга не отходят ни на шаг, трогают с нежностью, тянутся ближе. доёну не хватает лексиона богатого, чтобы описать ту самую секунду, поэтому бросает это неблагодарное дело спустя кучу звучных эпитетов и вздыхает тяжело, укладывая разболевшуюся голову джехёну на плечо. пиздец. ничего в моей жизни не было хуже и больнее.
включая расставание с тобой, между прочим. благодарности за нахождение здесь с ним прямо сейчас остаются неозвученными.

рассматривая снимок с переломами, врач что-то говорит про месяц гипса и дальнейшее восстановление, и только тогда доён находит в себе решимости сказать ту мысль, что ломает ему череп изнутри, не давая покоя.
о том, что лечение – это вопрос ну почти (смеется нервно) жизни и смерти, потому что скрипка – это не хобби. это профессия, призвание и долбанный смысл жизни (на этих словах у доёна предательски крашится голос). и что подвижность пальцев ему нужна абсолютная и как можно раньше.
«слушай, я не могу ничего обещать».

на этих словах он понимает, что сорвется через считанные минуты.

вправлять почти так же больно, как и ломать. выпросить получается только двойную дозу анестезии, но это все равно оказывается приятнее, чем смотреть на нежные руки лаборантки, заворачивающей тебя в гипс. тут отчаяние самое сильное, потому что что дальше непонятно. доён чувствует себя не сломанным, а парализованным. когда травматолог начинает говорит о том, когда ему быть здесь в следующий раз, чем лечиться и как следить за гипсом, доён психует, просит секунду подождать, выходит в коридор, тянет джехёна за руку и заталкивает в кабинет со словами «вот, объясняйте ему, пожалуйста», а сам остается снаружи, потому что снова был прав.

легче снова слышать хруст мелких костей, чем мириться с неизвестностью, ощущать, как безысходность душит холодными ладонями, и понимать, что вся твоя жизнь могла быть зря. подвешенное состояние – это петлей вокруг шеи затянувшееся отчаяние. у доёна снова ком в горле, в стерильных коридорах его паника разрывает на части, жрет заживо. в холод бросает так, что разбивает на части. даже с джехёном, который любовь, можно расстаться и жить своей жизнью. зачем сердце – и без него можно справиться, но у доёна необходимость всего одна. и смысл в жизни тоже один. он не из тех, кто останется довольствоваться семьей, стабильными отношениями, зарплатой в белом конверте, работой с восемь до пяти с отпусками в пару недель каждое лето и благодарностью богу за то, что все близкие просто здоровы.
у доёна другие мерила для качества жизни: громкость аплодисментов, яркость горящей в чужих глаза зависти, сложность доверенных партий и красота собственных рук на инструменте.
доён во времени теряется и, когда на джехёна, уже стоящего рядом, глаза поднимает, не замечает, что они почему-то мокрые.

«все? мы домой?»

вес от гипса на рука ощущается приятной тяжестью, но сама конструкция удручает. у доёна в белоснежной лангете два пальца и почти до локтя, отсутствие возможности пользоваться рукой полноценно мгновенно заставляет чувствовать себя беспомощным. джехён будет рядом и будет помогать, но доёну неприятно от мысли, что он теперь как ребенок или хуже – обуза.

в больницах и им подобным местам ему всегда было уютно; чистота и стерильность, в любой иной ситуации он бы, как безумно бы это ни звучало, был не против провести тут недельку – особо извращенный вид отпуска для ипохондриков. но когда все действительно становится плохо, доёну нужно только одно: родная квартира и валяться на кровати, пока само все не пройдет.

перелом костей точно не пройдет.
он будет, как минимум, месяц, а дальше, по словам врача, сугубо индивидуально. доёна, впрочем, смущает не сам гипс, а его последствия – тотальная потеря формы, сомнительная вероятность того, что его пальцы снова смогут быть так же подвижны и техничны, как ранее. за его место в оркестре будет кровавая бойня; быть в ряду первых скрипок – голубая мечта каждого из второго эшелона. в филармонии все будут счастливы, когда узнают подробности: что доён слег не с простудой, а с единственной вещью, что может действительно помешать ему играть. нет гарантии, что сможет восстановиться до прежнего уровня, как и той, что ему в принципе будет в старом коллективе место.

на улице джехён словно на автомате берет доёна за руку, это теперь кажется не просто естественным, а в принципе необходимым. им это обычно не свойственно, они оставляют нежности за закрытыми дверьми, оставляя их на обозрение только друг другу и солнечным лучам, бьющимся сквозь шторы. доёну не нужны прилюдные признания в любви, а доказательства чувств – это поступки и глаза напротив, а не то, что на публике. но сейчас ему чужих не существует вовсе, есть только они с джехёном и их разом затуманившееся будущее.
одно на двоих.

доёну сладко ноет под сердцем от того, что они выглядят не как друзья. любой дурак догадается: пара, где один неудачник со свеженьким гипсом и пустым взглядом, а второй пытается утешить и успокоить.
успешно, кстати; доён вблизи к джехёну умудряется растерять панику, одно лишь понимание, что его плечо рядом, заставляет бурю из страха неизвестности затихать. до штиля долго – ждать еще целую вечность, но дышать снова спокойнее, нет боязни, что потопит в соленой воде насовсем.

открытое пространство немного отрезвляет; джехён предлагает пройтись пешком, а доёну все равно. ему еще долго будет некуда спешить и заниматься тоже теперь нечем. ожидание будет сводить с ума, от скуки и безысходности можно много необдуманных глупостей понаделать.
джехён говорит, что возьмет с работы отпуск. через пару дней доён, конечно, начнет говорить, что это бесполезно и что он сам справится, а джехёну лишь бы повод отлынивать, но сейчас он лишь плечами ведет, мол, да, как хочешь. ему совершенно эгоистично хочется именно этого – чтобы джехён был рядом каждую секунду, не отпускал ни на шаг. хорошие люди не давят на жалость, но у доёна вопрос жизни и смерти. ему досадно, но как будто без джехёна не справится. с этой мыслью почти легко смириться, когда он становится тем, благодаря кому доён не впадает в апатию, что приветливо маячит на горизонте.

ему тоже придется звонить на работу, объяснять как-либо все это дерьмо, делая максимально беззаботный голос и приуменьшая масштабы катастрофы, чтобы коллектив не ставил на его карьере крест так капитально, как стоило бы. слухи поползут, но у доёна в филармонии нет друзей, чтобы желать выздоравления или сочувствовать искренне. и разбираться с этим он будет позднее, когда к гипсу привыкнет и боль утихнет насовсем.
«мы» из уст джехёна звучит как обещание. такое уже было, но в этот раз доён надеется, что им хватит ума и терпения не спалить все построенное дотла, вопреки тому, что они в этом долбанные профи.
«справимся» тоже как клятва в любви, джехён закрепляет ее поцелуем в лоб, будто доёну лет пять от силы, хотя вообще-то это он здесь старше, сдержаннее и иногда умнее. не отвечает, потому что говорить совершенно нечего, джехён и так знает, что я тоже очень хочу в это верить, но.

доён обнимает безвольно, хватаясь за джехёна так, будто без него упадет.

у них двоих все будет хорошо, только если под ногами черные полосы и мир вокруг враждебный, ставит палки в колеса. когда все это пройдет, то у них начнется заново старая излюбленная пластинка. доён не хочет загадывать так далеко, ему бы в ближайшие пару месяцев найти себе новое применение в этой жизни.

джехён обеспокоенный, храбрится изо всех сил.
он = доказательство тому, что герои живут не только в книгах.

«пойду», голос у доёна равнодушный, хотя он не особо уверен в своих новых функциональных возможностях. уверен лишь в том, что не хочет оставаться без джехёна сейчас, поэтому аптека или край света – я согласен.
он пытается быть аккуратным, когда берет обезболивающих на ближайшие пару дней, потому что сломанные кости все еще ноют и вынуждают нервничать. это будет трудное время; доён не может вспомнить, когда ему было так же отвратительно хреново. даже расставанием с джехёном, громкое и болезненное, обошлось его здоровью не столь сильными потерями, если не брать во внимание курс пропитых антидепрессантов и увеличение ежедневной дозы никотина ровно в два раза. у дверей аптеки доён как раз вспоминает, что именно этого ему не хватает прямо сейчас, но если вытащить сигарету из пачки не проблема, то под ветром прикурить с одной рукой не получается. он успевает лишь цокнуть недовольно – джехён забирает у него зажигалку, щелкает, подносит к лицу, защищая от воздушных порывов. доён после того, как затягивается, роняет тихое спасибо. и обещает, что потренируется и научится сам. (иначе зависимость от джехёна приравняется к никотиновой, а это уже пугает до дрожи.)

дома спокойно; единственное место, где безопасно. с гипсом доён чувствует себя непривычно неуклюжим, он стукается им слабо об дверную ручку. первым делом идет на кухню, чтобы выпить пару таблеток от ноющей боли; ощущает на себе внимательный джехёнов взгляд, тот будто боится, что доён со своей новоиспеченной неловкостью вмажется во что-нибудь. они уставшие, вымотанные массовой самоликвидацией нервных клеток, и разговор не клеится. доён неплохо справляется, когда одной рукой умудряется не спеша, но аккуратно переодеться, пускай и рубашку на вешалку вешать приходится не самому. «я не беспомощный», закатывает он глаза в ответ на очередной слишком внимательный взгляд джехёна.
но готовить он точно не сможет. и есть тоже.
гипс на правой.
для скрипки одинаково необходимо обе руки, но в быту доёну определенно бы было проще со сломанными пальцами на левой, которая и так ничего не умеет делать.

на кухне он, ставя чайник, просит джехёна заказать что-нибудь, что не нужно есть столовыми приборами. пока тот грузится, у доёна появляется идея получше: «или приготовь».
его губы трогает улыбка. впервые с того момента, когда сердце чуть не остановилось. потому что джехён и готовка – это действительно смешно. квест, который ему никогда не будет под силу. доён не знает, о чем джехён думает, когда смотрит на него с отчетливым, безмерным обожанием, взявшимся не пойми откуда. накрывшим его не в больнице, а именно здесь – замкнутом пространстве, созданном только для них двоих.

джехён, наверное, решает, что доён все еще улыбается, потому что смеется над ним, но нет.
он до боли четко понимает, что боже, неужели ты и вправду любовь всей моей жизни.
без него все было бы непоправимо. быть может, он не бросит доёна, даже если тот перестанет быть относительно успешным музыкантом. даже если будет присутствовать на похоронах его блистательных мечт.
инструмент доён закономерно забыл в филармонии, с ним там точно ничего не случится, да и не нужен он теперь. заберет как-нибудь на неделе. вспоминает, что было бы неплохо рассказать обо всем маме, она будет зря волноваться, но не простит, если доён ей ничего не скажет. и ёну тоже будет в ужасе.

у него вертится на языке смущенное и виноватое «я тебя люблю», но молчит, ему никогда не хватит смелости сказать это вслух. словно приговор себе подписать. доёну сегодня не нужны доказательства того, что его сердце обречено, даже если принадлежит джехёну; ему лишь немного тепла отсыпьте.

у доёна состояние, до боли напоминающее синдром отмены: некомфортно, болезненно и тоскливо. для человека, который скрипку в руках держал каждый божий день лет с шести и до недавнего момента, невозможность делать это так долго (неделя тянется как месяц) превращает жизнь в ад, где доёна мучают самой жестокой вещью на земле – скукой. у него отнимают больше, чем просто работу; доён с неохотой признает, что музыка занимает все его время, и раньше, если он ненароком ловил себя на безделье, то вопрос быстро решался лязгом петлей на футляре и вспоминанием давно забытых нот. доён прокручивает их в голове и сейчас: это особенный уровень богоподобных музыкантов, когда большая часть их практики заключается в мысленном воспроизведении собственных партий. доёну до этого далеко, если честно; ему нужно трогать инструмент, слышать каждую тонкую ноту, под контролем держать движения пальцев. у него слабость и грех для музыканта самый страшный есть – механическая память. где она будет, когда он вернется. (если вернется.)

время на самокопание доёну нахер не сдалось: чем меньше он себя и свои поступки анализирует, тем крепче спит и спокойнее живет. у него ломается режим и все привычки, курить получается меньше, и это пока что единственный плюс. глупо, конечно, заводить унылые хобби, все свободное время люди в его возрасте тратят на отдых, но это проблемно физически. доён не потерял надежду вытащить как-нибудь на неделе джехёна в свой любимый бар, но перспектива рассказывать всем подряд, откуда у скрипача гипс, не прельщает совсем, и это еще полбеды. нельзя мешать алкоголь с обезболивающим – вот, что главная причина, почему доён страдает от скуки и перманентно тоскует даже по самой простой выпивке.

из постоянной деятельности у него остается только одна, но самая любимая – доставать джехёна, который теперь рядом и ничуть не возмущается. доён играет в хорошего человека, когда говорит ему о том, что отпуск можно было бы уже и свернуть, все ведь в порядке и устаканилось, но тот только и рад дома сидеть и бить все рекорды по сверхзаботе. доёнова беспомощность работает словно машина времени, отправляя их в лучшие моменты любых отношений, когда еще в самом начале нет ничего, кроме бешено бьющегося сердца и нестерпимого желания красть все твое внимание. словно не знают ни о каких подводных камнях и о том, как может быть больно. доён не вспоминает; все то кажется таким далеким, что почти вымышленным. человек, с которым он просыпается в одной постели, может быть только светом.

когда у доёна было все, джехён был тем, кто феерично умудрялся все испортить. теперь доён не уверен, что у него есть кто-то, кроме него. когда все вокруг против, джехён почему-то, наоборот, на нужной стороне. привязанность, необходимость, любовь?

у доёна только расписанная лангета, которую он нечаянно использует как оружие в самый неподходящий момент. его руки тянутся к чужой шее, чтобы прижать джехёна к себе ближе, пока они целуются, не замечая хода времени и потерянного друг в друге дыхания. доён едва заметно улыбается в поцелуй, думая, что счастье – это когда губы джехёна сминают его собственные так сильно, и ему хочется прижать того к себе сильнее, привычным изящным жестом обнять за шею, но доён теперь неловкая машина для убийств. он нечаянно ударяет джехёна гипсом по затылку, тот по инерции дергается, и его зубы смыкаются у доёна на языке. идиллия разбита об звучное «блять» от подвывающего парня, потому что прикусанный язык – это чертовски больно, и доён возмущается, когда джехён не сдерживает смех. сам-то к синякам от гипсовой хреновины, наверное, уже привык – доён не прочь ненароком вмазать ему во сне по особо нежным местам.

он часто просыпается с автоматическим ощущением, что все еще (навсегда) один, потому что вторая половина постели согрета солнцем сквозь шторы и пуста. ему все эти сломанные пальцы, звонки джехёну посреди ночи, переезды, заново отмотавшийся к началу трек о них и собственная ненависть к горделивой судьбе кажется сном. он встанет и все будет по-старому: квартира встретит тишиной, он молча соберется, и скрипка со сцене будет плакать.

но доёну не снятся сны.
он перекатывается на пустую часть кровати, утыкается лицом в теплую подушку, и запах джехёна, которым она пропитана насквозь, заставляет верить, что нет, сон – это то, что происходит сейчас. не надо никуда идти, можно валяться в кровати до полудня, но доёну не нравится пустота рядом с собой, какой теплой бы они ни была. он порядком жил наедине с пустотой в собственной сердечной мышце и не хочет видеть ее вновь.

джехён встает рано – привычка с работы, от которой его ничем не избавить. он возится на кухне, пытаясь соорудить завтрак и доказать, что он чертов лучший бойфренд на земле. опека над доёном сделала с ним страшные вещи: при всей джехёновой идеальности, настолько отзывчивым и ласковым он, пожалуй, еще не был. доён это ценит, но виду, конечно, не подает. назвать этот период жизни худшим в своей жизни уже абсолютно не получается, потому что на кухне пахнет вкусно, а без кофе функционировать не получается. бодрый джехён как никогда контрастирует с доёном, который лишь лениво трет глаза и голос у него пока что мягкий и тихий. он только для джехёна может быть таким: сонным, помятым, зевающим и немного разбитым. кроме семьи, его в таком уязвимом состоянии никто и не видел.

доён заходит в комнату как раз, когда джехён лезет за таблетками, которые по режиму и три раза в день. он плюхается за стол, хватается за чашку кофе, которая приятно жжет ладонь тем, какая горячая. вопрос джехёна будничным тоном не предвещает того, что у доёна сердце забьется в глотку, а потом бухнет в пятки, заставляя моментально проснуться, работать мозг на максимум.
расценить, насколько уместна будет здесь ложь.

это было так давно; доёну все эти воспоминания как болотные топи, из которых не выбраться в одиночку. он бы не справился сам, ему нужна была помощь – вот она, стоит на полке, забита в самый дальний угол. у доёна не было тогда отчаянного желания ткнуть всему миру в лицо тем, насколько он сломлен и ранен; ему кажется, что он вообще не страдал, и разрыв, жуткий, неприятный, пережил с легкостью. хуже было до этого – терзать и метаться в сомнениях, задыхаться в гневе и раздражении, бросаться громкими фразами. есть неоспоримый факт: от доёна ушел джехён.
но если нырнуть в грязную воду с головой, копаться в илистом дне, там ты что найдешь?
кто этого сильнее хотел?
кто чаще весь этот бред провоцировал?

у доёна ни ответа, ни чувства вины, ни какой-то давно позабытой обиды. он отпустил, убеждал себя в этом упрямо, в жизни не думал, что его сердце способно любить так сильно. (что оно в принципе есть и способно на нечто подобное.)

а еще ему некогда было страдать херней.
рефлексировать и теряться в тревоге, не спать по ночам и не быть способным делать то, что должен. по факту доён шел к врачу с рассказом про вышедшее из-под контроля окр. во вменяемой форме оно служит тебе верным псом, привнося в будни удобные и рациональные мелочи, от которых одна лишь польза, но голодному зверю плевать на службу. оно, срываясь с цепи, сжирает все до конца – твое время, потребности, жизнь, пока наконец не добирается до тебя самого.
и вгрызаться начинает с самой сладкой части – воспаленного беззащитного сознания.

доёну на сцене нужна концентрации предельная и абсолютно чистые решительные мысли.
в лечении он не видел ничего катастрофичного тогда; все пришло в норму, он справился. не дал тогда сломать свою карьеру, не даст и сейчас.
боже, это было так давно.
объяснять нет сил и желания, но доён не чувствует при себе права лгать теперь. нужно было всегда начинать с честности.

он ни коим образом не выдает своего волнения, прячет взгляд в кружке, не затягивает время с ответом. корит себя за такую глупость: он просто забыл, что они там стоят уже почти два года. когда доён их туда ставил, последним, о чем он мог подумать, было то, что существует шанс у джехёна когда-либо снова оказаться на его кухне.
– что? – переспрашивает для вида, затем прихлюпывает кофеек с до жути спокойным выражением на слегка (незаметнонезаметнонезаметно) побледневшем лице, – антидепрессант.

и доён ненавидит своего парня и его пытливость сильнее, чем когда-либо, в тот момент, когда он продолжает спрашивать: «и зачем он тут?»
– лечить, джехён, – доён едва ли глаза не закатывает, – как и все таблетки, они для этого и созданы, – разговаривает с джехёном так, будто тот маленький, но сарказм совершенно его не пугает. иммунитет выработал что ли, пропускает доёновы едкости мимо ушей.
– и ты их пил?
– нет, продавал.
– доён.

с нажимом, с твердостью, от которой ему хочется провалиться под землю и исчезнуть с лица земли. когда джехён так произносит его имя, у доёна не остается шансов. белый флаг и черный кофе, в котором все еще можно потерять взгляд. но тон у него привычно безразличный. все в порядке.

– они были мне нужны, – глоток, спокойствие, это типичный разговор влюбленной пары за завтраком, – когда ты ушел.

доён его слишком хорошо знает: знает, что джехёну не нужно всего этого слышать, потому не поднимает на него глаза. что джехён уже начал придумывать много лишнего, гнать по кругу неприятные мысли как трек на репите. он ведь хороший, любит брать на себя ответственность за доёновы поступки, заставляя собственное чувство вины работать на износ. это неправильно, но это не лечится. джехён моментально становится растерянным, словно его ударили, он не понимает за что, и эта неопределенность вместе с полученной болью смешивается в закономерный вывод – «значит, я в этом виноват». доёну не нужно поднимать глаз, чтобы увидеть это; доёну бы промолчать и не доставать на поверхность то, что давным давно похоронил, но врать = усложнять. потом еще оправдываться как-то глупо, мол, не хотел, чтобы ты забивал себе голову. джехён все равно рано или поздно найдет повод себя корить. спорить с ним или переубеждать у доёна сил совершенно нет, снова ворошить все эти воспоминания, обсуждать, нет, ни за что. у них новая жизнь, в которой доён согласен на все что угодно, кроме оглядок назад.

«прости» из уст джехёна звучит донельзя нелепо. он не знает, что сказать, и говорит первое, что приходит на ум по инерции, но это лучше, чем вопросы. доён делает вид, что не придает сказанному значения, всем своим видом показывая, что беседовать на тему давних визитов к врачу и старых проблем не намерен. джехёна тогда уже не было, он не имеет к этому ни малейшего отношения, поэтому должен забыть об этом как можно скорее. доён перед ним другой: способный контролировать полностью свою жизнь. за исключением разве что форс-мажоров, когда тебе нечаянно ломают пару пальцев и привычные будни меняются с ног до головы.

доён глотает пару таблеток, скоро и они кончатся, потом совсем скучно будет. джехён касается его пальцев, когда они сидят за столом, словно не пара, а больше – семья. доён никогда бы не подумал, что будет в этом нуждаться, но сейчас не хочет думать уже о другом – о том, как после будет просыпаться и возиться на кухне один, потому что джехён уже ушел на работу, и идти в филармонию без поцелуев на прощание и мягких улыбок. и завтраков все еще неумелых, но вкусных, потому что джехён старается изо всех сил, но совсем не требует похвалы, несмотря на то, что шутит постоянно. губы доёна трогает улыбка, потому что нет, никогда, тебе до меня целая жизнь с одними только матерью и старшей сестрой, которые волей-неволей из любого бы сделали помешанного на чистоте и умеющего готовить. до встречи с джехёном доёну это казалось бесполезным навыком, но смотреть за тем, как человеку, которого ты любишь, нравится то, что ты делаешь, есть самое искреннее и наивное удовольствие, ради которого и встать утром на час раньше нетрудно. лишь бы джехён плюсов в тебе находил все больше и больше.

поэтому доён, конечно, не выписывает комплиментов, но говорит, что «уже лучше» и что над первым заказом ему необходимо время, чтобы подумать. хотя это ложь полнейшная, доёну с джехёном не нужно время на обдумывание того, что сказать; он с ним искренен как с самим собой, и пускай это чревато, но по-другому уже нельзя.
он скучает по возможности наводить порядок, хотя верит, что скоро к ней вернется. к вилке же в левой руке как-то привык. к тому, что стены в этой квартире пропитались нежностью насквозь, было привыкнуть легче всего. джехён, когда они встают из-за стола, тянет его на себя, приобнимая за талию, хотя поводов нет. за неделю научились друг от друга не отходить, будто не было той пары лет в разлуке и с другими людьми.

так, как смотрит на него джехён, на доёна никто никогда не смотрел. эта мысль отдается почти болезненно и венчается осознанием, что, наверное, все дело в том, что джехён действительно любит. просто взаимовыгодные отношения не тянутся с таким напряжением и не стоят столько пролитой крови; влюбленность тоже осталась давно позади, затерялась в первой встрече, когда доён, полупьяно смеясь, отмечал, что парень перед ним красивый безбожно и умолял мысленно: «нетнет, только не улыбайся, я же вкрашнусь и умру».
(джехён не слушается.)
(ну еще бы.)
(он тогда с первого взгляда доёново сердце в клочья и каждым взглядом пульс разгонял до предельного.)

умирали они, правда гораздо позднее. воскресали тоже вместе, когда, забивая на все, делали то, что велело сердце. доён делает так и сейчас. щурится довольно, когда джехён целует его как маленького ребенка, но в губы отвечает совсем иначе – с трепетом смакуя каждую секунду, слишком вдумчиво и нежно, будто своим языком чужого коснуться боясь, но все равно это упрямо делая, потому что хочется.

доён не помнит минуты счастливее.
про гипс и крах собственной карьеры на мгновение забывает, потому что то, как целует джехён, важнее. только ради этого можно справиться со всем, чем угодно. дважды такое чувствовать нельзя, потому что сердце у тебя одно и оно принадлежит не тебе. доёну трудно говорить об этом вслух, но он научился между строк, между губ, между взглядов вкладывать подсказки.

джехён отрывается от него, смотрит в глаза, пока доён соображает, что не так или что тот хотел сказать.
и после продолжает не понимать, потому что его выбивает из колеи то, как пульсирует нарывом и болью мысль в голове, что эта любовь такая сильная, что разорвет их снова. они не смогут, не справятся, не удержат ее и себя под контролем. все испортят обязательно, потому что она огромная, а джехён и доён – два дурака, как ни крути.
заслужили ли мы все это.

скоро все сломается, я знаю. доён просто себя и его слишком хорошо знает. они вместе совсем недолго якобы, ведут себя как влюбленные впервые в жизни, словно самое светлое чувство как теплые волны с головой накрывает.
но они уже были в аду.
своими руками его строили.
доён растерянный, отстраненный; можно умирать прямо сейчас, потому что лучше уже не будет. лицо джехёна совсем близко, его ладонь все еще на своем законном месте – у доёна на талии. он красивый как герои в киношных мелодрамах, но другой такой улыбки в мире не найти. он возвращает все упущенные поцелуи, губами теплыми крадет тихое доёново дыхание.

у того катастрофа: ледники вековые таят. все то мертвое, злое, холодное, что меж ребер скребется всю жизнь, словно в клетке, льется водой. доёну почти больно, сильные чувства – это всегда ноша, с ними нужно уметь справляться, и он знает, что не умеет.
его очередь разрывать поцелуй, чтобы в губы джехёну совсем тихо:
«я тебя люблю».

на кухне предательски тихо, даже за окном ни единого звука, будто мир вымер из-за того, что доён себя победил.
пускай и джехёну проиграл.
потому что запомни этот день, другого уже может не быть.
их история взлетает до жанра фантастики, потому что доён таких слов никому, никогда и ни за что. даже если и думал сотню раз, но озвучить как приговор подписать, как клеймо на себе поставить. страшно даже.

«помни об этом, когда мы снова будем все портить».
будем же, да?
быть может, на двоих хватит ума и сил на сей раз сделать все по-другому. у доёна все еще отголосок волнения в горле комом стоит, пальцы здоровой руки у джехёна на плече и держат крепко. от него веет теплом, и будто весь солнечный свет тянется к его глазам. родной запах почти успокаивает доёна.
духу не хватит это дважды повторить настолько осознанно, несмотря на голос слабый и мысли спутанные, но если джехёну в глаза смотреть, то все на свои места становится.