simon hall;
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
ПОЛНОЕ ИМЯ « |
| » ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ |
LITTLE DO YOU KNOW
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
cut out my eyes and leave me blind
все это в итоге выглядит как полная херня.
сначала ты служишь великой идее — потом она развозит твою морду об асфальт. саймон никогда не забывает вкус собственной крови.
и запах гари.
даже когда он живет на берегу моря, слышит все равно только его. фантомный жар перерастает в злость, обиду, в сотню вопросов, сводящихся к одному «за что». детская моральность проста и примитивна, делит все на черное и белое, на преступление и наказание. саймон копается в памяти, пытаясь вычислить, где накосячил и почему страдает. приходит к выводу, что, наверное, так тоже бывает: сначала тебя наказывают для того, чтобы потом ты с чистой совестью нарушал правила. саймону десять, когда он валяется на дедовской кровати, свесившись вниз головой, почти касаясь макушкой пола и глядя на деревянный потолок. быть может, в его жизни все должно быть наоборот; придумывает, что бы такого сделать, чтобы все эти смерти, слезы, ссадины, что уже пережил, окупить сполна.
отец не больше, чем просто образ, проработанный в деталях, наделенный какими-то чертами, которыми, наверное, и не обладал при жизни вовсе. саймон верит в него больше, чем в санту и бога вместе взятых; ему кажется, что если бы отец был рядом, то ничего бы не случилось. не было бы отчима, огня и сраной дыры, но матери становится даже плевать на то, что ее новый мужчина наотмашь бьет скулящего ребенка. через пару лет саймон будет жалеть о том, что тот не сгорел вместе со всем домом; если бы он знал наперед, что запер бы гандона в подвале, и огонь тогда был бы праведным.
мама говорит, что придется пожить у деда некоторое время; внеурочные каникулы, но когда наступает новый учебный год, саймона никто не забирает в новую жизнь. он и не расстраивается сильно, решает, что встретиться с отчимом хочет лишь тогда, когда будет способен дать отпор. и он делает все, чтобы стать/почувствовать себя сильным.
но музыка была всегда. первым делом переступая порог нового дома, саймон, выбираясь из объятий бабушки, заявляет, что он голоден и что хочет себе свою гитару обратно. и то, и другое мальчишка получает буквально через пятнадцать минут — столько времени старикам требуется, чтобы накрыть стол и слазить на чердак за раритетом. через много лет саймон уедет отсюда, но вернет инструмент на то место, откуда дед, потом уже покойный, его достал.
ему нравится внимание, разговоры за спиной и косые взгляды вслед. отсутствие контроля делает свое дело, и саймон получает свои заслуженные восторженные взгляды самым прямым и отчаянным способом — нарушая каждое чертово правило. ему ведь можно. что они сделают? запрут дома, ударят, вырежут семью? саймон держится за мысль, что терять уже нечего. в тринадцать он окончательно перестает ходить в школу и пытается впервые бросить курить. ему надоедает бить тех, кто заочно слабее, и он испытывает свои кости на прочность, хватаясь за каждый шанс доказать, чего он действительно стоит.
ему нравится рассказывать о себе в самых мелких нелицеприятных деталях. он весь искренний, мыслями и душой обнаженный, протяни руку и вытащи сердце из распахнутой грудной клетки, но никто не осмеливается почему-то. болезненное самолюбие растет быстрее, чем он сам: саймон все еще младший в компании самых отбитых подростков со всего кловелли, но задирает подбородок, заставляет считаться со своим мнением и делает то, о чем другие только мечтают. ему пророчат сдохнуть в восемнадцать в каком-нибудь подвальном притоне; на все упреки своих знакомых его дед быстро привыкает отвечать, что пацан растет рок-звездой. на забитых руках знаком насмешки есть даже что-то из библии.
гениальные идеи всегда спонтанны; необдуманно оброненная саймоном фраза о том, что им нужно заниматься музыкой серьезнее, собрать настоящую группу, становится делом всей его блистательной жизни. он горит этим сильнее всех и знает больше остальных, саймон становится идеологом и главной движущей силой хотя бы потому, что в пятнадцать пишет свои первые песни. никто не хочет лезть ему в душу — он вытаскивает все дерьмо оттуда сам.
девочки от него восторге, от ярко-голубых глаз и грубости с языка, но саймон принадлежит только своей великой цели. сперва она выглядит, как маленькие сцены богом забытых баров; саймон с присущим ему эгоизмом учится заниматься всем, чтобы, как минимум, поучать и контролировать. иногда ему говорят, что он талантлив, но чаще — что упрямый и не оставляет никому выбора.
он уступает место на переднем плане лишь однажды, потому что видит: история харриет берк тоже должна быть услышанной, сперва хотя бы кучкой фанаток, пришедших посмотреть на то, как он, саймон, облизывает микрофон. в ней если не он сам, то как минимум родство по цвету страниц в выдуманной автобиографии. они должны быть черными, как помада на ее губах или облезлый лак на его ногтях. он дарит своим песням голос ее страданий — самому становится легче. парням девчонка не нравится, она рушит их названное пацанское братство, и за ее спиной они бесконечно цапаются по этому поводу. саймон говорит, что ему плевать, что харри здесь только потому, что с ней они популярнее, а трахается он с малолеткой, чтобы держать ее под контролем. мысль о том, чтобы быть к кому-то привязанным, пугает и вынуждает сомневаться во всем, делать глупости и кидаться в крайности; саймону ветром в поле комфортнее, чем чувствовать, как от своей груди к чужой, тянутся красные нити. ему нравится смотреть, как ее густо подведенные глаза становятся стеклянными, а пальцы начинают дрожать. он никогда не чувствовал границ допустимого, поэтому перейти их оказалось легко. строить из себя независимую единицу тоже просто, а быть ею не выходит в самый ответственный момент.
саймон помнит себя другим: внушаемым, загнанным в угол, пытающимся удержать все то, что сыпется сквозь пальцы. ему двадцать, когда он впервые узнает, что такое боязнь потерять, когда в бешенство приводит сам факт того, что все идет не по твоим капризам.
на саймона давят словами про то, что он ничтожество сам по себе и без группы никому не нужен, что за рисунками на шее и под заляпанной майкой обычный кусок мяса, а не твоя грандиозная боль; затем он давит рукой на тонкую девичью шею, чтобы харри не вопила так громко. он не помнит под чем был в тот день, память заботливо смазала все в черно-белое месиво.
большие города кружат мальчику из деревни и без того неспокойную голову. даже когда они остаются с парнями втроем, а харри сбегает, саймону кажется, что все в порядке, его волнуют только студии и гитара. в лучший день своей жизни он перед полным залом срывает голос, и толпа из девочек-подростков помогает ему допеть одну из тех песен, что он писал не для себя. никаких новостей о родителях не доходило до него уже лет пять, и слава, блять, богу.
потом они во всем обвинят его слабости и его нарциссизм. что он виноват в том, что все рушится из-за того, что харри не с ними. харри вообще неизвестно где, и мозг в отчаянии взращивает идею о том, что с ней все было бы иначе, лучше. он ругается с коллективом, потому что все еще слишком гордый; они сваливают на него ответственность за все, а затем сваливают сами. дерьмовая слава опьяняет ровно на долю секунды, а тягостный отходняк размазывается на долгие годы поисков своего сраного места под солнцем. харри больше не воспоминания, она = болезненная идея фикс, пустившая корни в воспаленном сознании.
оставшись один, саймон хватается за любой шанс; все складывается по худшему сценарию, где он один и не знает, что делать. в деревне навсегда помнят, кто он такой, но сам — клянется туда не возвращаться. он не привязан ни к чему: ни к месту, ни к людям, ни к собственным принципам. он пытается быть хоть немного взрослее и организованнее, но снова опаздывает, — и молли ускользает. все снова наоборот: она должна была за ним бегать, но в итоге он не может ее поймать. не знает, что сделает, когда они встретятся: весь мир к ее ногам предложит или свернет неблагодарной суке шею.
он не умрет так просто — пока не напьется чужим обожанием до смерти. обаятельный до тошноты, слишком вспыльчивый, зависимый от чужого мнения. хочет все и сразу — быть маленьким бесконтрольным богом, чтобы публика сама оправдывала все его проебы. саймон говорит, что уже отмолил все свои грехи.
оседая где-либо больше, чем на пару месяцев, он неизменно ищет себе повод для реализации, напрашивается сам или его зовут. ради легких денег соглашается на все, что угодно, без сомнений, стыда и страха. неизменно любит, когда о нем говорят плохое, и упрямо хочет, чтобы грязный след от его ботинок остался в истории навечно. иногда пьяные люди, в постели которых он оказывается, что-то спрашивают про наличие чувств и планы на завтрашний день; саймон говорит «нет», и губы его растягиваются в самой искренней улыбке.
в первый же день пребывания в лидсе он целует грязный асфальт своей пастью в крови; энтузиазма пиздиться нет никакого, он переворачивается на спину и не встает, щурится и смеется под черным беззвездным небом, только этим сбивает ударившего его долбоеба с толку. рядом вопли какие-то, «о каком разбитом сердце ты поешь, если у тебя его нет?».
LAST BUT NOT LEAST
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
неловкая тишина остается где-то позади, когда даниэль с грохотом роняет огромную спортивную сумку, битком набитую шмотьем, на пол чужого чистого коридора и воодушевленно кидается к показавшей нос из соседней комнаты кошке. животное не успевает даже дать деру – тут же оказывается в тисках, потому что дани трудно сдерживать свою любовь. он тискает кота со счастливой улыбкой на уставшем лице, финально убеждаясь, что здесь стопроцентно лучше, чем в любом отеле, потому что в тамошних номерах никак не может быть котов. и не зря с тренером разругался в таком случае: подростки с горяча хлопают дверьми родительских домов, сбегая прочь, а темпераментные спортсмены иногда хлопают дверьми номеров в отеле, желая высказать свое громкое «фе» претензиям и нравоучениям тренера, который старается как лучше, но получается как всегда. даниэль, конечно, минут через пятнадцать догадался, что сглупил, но вернуться гордость не позволила; пришлось звонить по знакомым, искать, куда приткнуться на полторы недели соревнований и всего того, что им предшествует. глупо, неловко, но бывало и хуже; дани хочется немного свободы, тайбэй разжигает это желание до масштаба катастроф.
город дышит на другом языке, улочки обычных спальных районов пахнут совсем не так, как уготованный гостям центр. в его светлых ночах на небе ни единой звезды, но все вокруг горит огнями – пожаром, неоном, электричеством. где здесь покой.
даниэлю говорят в трубке, мол, «просто добрый парень, ему нетрудно», и это чертовски странно, что за щедрость, граничащая с глупостью, позволяет ему впускать в дом незнакомых людей. дани дергает банальным любопытством, ему просто хочется посмотреть этому парню в лицо, и пацан встречает его под подъездной дверью, в полумраке ночи и тусклом свете одинокого фонаря над крыльцом выглядит черно-белой тенью. даниэль тянет губы в улыбке, представляет, говорит спасибо – малой рассказывает, что немного знает язык, и его лицо сдержано в ответ. ниэль не нуждается в собеседнике, слушателе или ком-либо еще, но ему хочется комфорта, отношений на эти полторы недели хотя бы пахнущих дружескими. сначала кажется, что это будет трудно, но –.пацана обременять своим присутствием видится наглостью, несмотря на то, что старшему проводить времени в этом доме хочется сверх меры. он тратит часы в тренировках, в своей ставшей как семья сборной, где угодно. разговоры с парнем по вечерам не клеятся: тот всячески помогает, зачем-то отдает гостю свою кровать, переселяясь на диван в гостиную, такой любезный, слушает по вечерам рассказы даниэля о соревнованиях, поездках и самом себе, старательно вслушиваясь в каждое непонятно слово. иногда переспрашивает на английском – дани отвечает на самом элементарном, чтобы лучше понять.
в мутной воде плавать нельзя. пытаясь поставить себя на место малого, даниэль видит всполошенный кем-то ил в пресном холоде. в том не то чтобы ложь; он будто сам не видит, где правда, а где кто-то что-то испортил, сломал в его жизни. дэнни разбирается с этим за отведенные ему полторы недели, потому что решает забить на приличия и идет на поводу у своей тяги к этому мальчишке. лезет в душу. просто остается самим собой, позволяя парнише себя узнать, собирая крупицы полученной в ответ истины бережно, чтобы сложить в один день картину целиком.
все с них и начинается – акварельных незаконченных картин, спешных эскизах, которые малой не успевает спрятать достаточно хорошо. даниэль невольно начинает давить, нежно, беззаботно, в перерывах между рассказами про своих кошек и ответными историями про тайбэй – но давит.
у ниэля «азиатские игры», самое крупное соревнование в жизни после олимпиады и чм, дохрена ответственное мероприятие, вместо нервов расплавленная алюминиевая проволока. квалификации, медиа-день – все позади, теперь только подъем в пять утра, даже вещи никакие брать не надо, все в арене давно. он говорил пацану с первого дня: «хочешь – приходи, посмотришь». тот отвечал уклончиво, но полторы недели назад это было жестом вежливости. сейчас – осознанное стремление показать, как надо. что бывает, когда ты верен самому себе. мальцу, по мнению ниэля, этого не хватает. тайванец не маленький давно, взрослый парень ростом с самого пловца, но тот забывается, ловит себя на мысли, что видит его еще одним ребенком, которого нужно научить плавать.
тайбэй – город про свободу; дани успел про пацана (сложного) понять, что рамки есть и цепи, не дающие вздохнуть полной грудью, но не успел – кто тебя на них посадил.
даниэль сонный плетется на кухню не умывшись, кошка трется о ноги, мяукая в сторону пустой миски. парень чешет растрепанный затылок, хлопает дверцей холодильника, намереваясь ливнуть котейке заслуженного молока, но для начала дурные манеры и детские привычки – пить из бутылки. у даниэля неразбуженный мозг и кошка, которой он наступает на хвост; рука дрожит, и он всю бутылку выливает на себя – белую лужу на полу, размером с саму кухню, начинает вылизывать голодная кошка, мокрые спортивные штаны противно липнут к коже, а голой груди от ледяного молока неприятно холодно.
но даниэль присаживается на корточки, флегматично наглаживая завтракающую кису; он мыслями где-то там, в прозрачной хлорированной воде, в блеске принадлежащего только ему золота, в напряжении нервном настолько, что разогретые мышцы будет сводить судорогой. и младшего в дверях он поэтому замечает не сразу. проводит устало рукой по лицу, «прости, я нечаянно».
«сейчас уберу».
вообще, мне выходить из дома через двадцать минут . . . пацан смотрит странно, то ли сдерживая улыбку, то ли глядя как на дебила, но машет рукой, ступает в молочную лужу босыми пятками, и они гладят кошку в две руки, пока за окном солнце принимается лениво будить тайбэй.он знает, что парень на трибунах, и мама, наверное, по телеку смотрит, и тренер не скрывает волнения, и все те, с кем они приехали вместе; даниэль знает, что он сейчас в своей лучшей форме, и двести метров в/с в финальном заплыве оборачиваются бронзой. не то чтобы он был сильно расстроен, но можно было лучше, сотые доли секунд играются с тобой так, словно что-то значат. время, за которое боль от несдержанного удара ладонью по бортику бассейна, даже не успевает дойти до мозга.
«кажется, расстроился, – смешок из комментаторской будки, – но впереди дистанция в четыреста, и я определенно бы ставил на этого парня». у даниэля глаза ноют от слишком яркого света, прожекторов над ареной, буйства ярких красок. ему нужна тишина, а не музыка в наушниках – якобы попытки в концентрацию. сотые доли секунд, которые значат слишком многое. время, за которое ты даже не успеваешь по-настоящему осознать, что принял решение.
– сукин ты сын, вернись в отель, хотя бы чтобы отметить среди своих, – тренер сдавливает мокрые ребра в объятиях, даниэль хрипло смеется в ответ, – бесишь ты, выводишь из себя, но не подводишь.
всего лишь самая значимая победа в его жизни. что там дальше, чемпионат мира? восторг остается где-то в всплесках воды; даниэль не нуждается в почестях, ему нужно немного покоя.– дома отметим, – говорит дэнни своим друзьям уже после церемоний, и дом – это как минимум в другой стороне, – я тишины хочу, у меня голова от этого всего болит.
не лжет ни капли, от счастья действительно череп раскалывается. от шума, голосов – тоже. ловит себя на стыдной мысли, что хочется вернуться на залитую молоком кухню, потому что тайбэй, малой и настырные кошки – все это теперь части пазла, который сложился в лучший момент ниэлевой жизни. они заслуживают долгого прощания, все вместе.