прототип: david castañeda;
diego hargreeves [диего харгривз] НОМЕР ДВА / the kraken. |
они признались мне в этом по пьяни
какого я дыма, какого я пламя
диего всю жизнь не особо понимал, по какому принципу реджинальд харгривз нумеровал своих приемных детей, но его всегда бесило, что в этом сраном списке он был вторым. из всей семьи, кажется, будто только его задевала эта сомнительная математика. и самое обидное было в том, что от номера два и далее, исключая ваню, не следовало почти никаких различий в семейной иерархии, но лютера приходилось слушаться, лютеру все заглядывали в рот, пока диего скорее закатывал глаза. он с этим гонором и спесью не родился, это пришло со временем, с осознанием собственной силы и своих возможностей, и речь о нечто большем, чем просто швырять что попало точно в цель.
он на крайностях был что тогда, что сейчас. в детстве полировать ножи, едва ли не влюбленно глядя в блеск металла, диего мог одновременно с жалко выглядящими попытками заговорить, не споткнувшись об первую букву слова. от гребанного заикания помогала избавляться мама; она вообще была для диего всем, несмотря на то, кем она по сути была. это тоже диковинка: к матери сильнее всех были привязаны ни девочки или ни кто-то из номинально младших, а он, тот самый, что вечно получал от отца за излишнюю непокорность, борзость и рвение делать, как он считает нужным, а не как надо.
маменькиным сыночком диего остался и по сей день, ненависть к отцу, впрочем, он тоже пронес с собой сквозь года и не растерял ни капли. диего считает, что ни хотя бы сносного отца, ни даже просто хорошего человека из него не получилось, но, по правде говоря, номер два почти единственный, кто осознанно выбрал навязанный отцом образ жизни, потому что спасать этот долбанный мир диего всегда хотелось по-настоящему, а не потому что за это кто-то будет к нему благосклоннее. на мнение со стороны ему тотально было плевать всю сознательную жизнь и на какие-либо ачивки тоже; для диего законом всегда было лишь его собственное мироощущение, основанное на простой истине, где хорошим людям нужно помогать, а плохим — прописывать в ебла, а этому его научили превосходно.
он остался ребенком, мотивы которого читаются без труда, как и по глазам любая эмоция. он всегда таким был, вспыльчивым, импульсивным, искренним до абсурда, прямолинейным, но напрочь лишенным наивности и всегда готовым к худшему.
диего одним из первых сбежал из отцовского дома, чтобы не просто увидеть реальную жизнь, а пытаться ее, жестокую, страшную, изменить. самонадеянно, ни без этого, но с самым благородными мотивами, не вписавшимся в систему работы правоохранительных органов. уставы, нудные правила, тысяча бесящих формальностей; диего выгнали из полицейской академии, и он несильно этому расстроился, найдя свое место по другую сторону закона — ту, где нести правосудие можно и без блестящего значка. у диего остались друзья в полиции, потому что он, черт возьми, все еще хороший парень, такой горящий правильной идеей бэд бой, но они порядком задолбались прикрывать его задницу.
там, на улицах, где сильные жрут слабых, и это единственный работающий без исключений закон, диего все равно всю свою детскую чувствительность не растерял, ее остатки приберечь пришлось для матери, братьев и сестер, которые неизменно заставляют его, забывая про образ опасного парня, волноваться и переживать по пустякам. у диего бесполезный инстинкт старшего брата и болезненная привязанность к женщине, которую у харгривзов принято называть матерью. он все еще несет чушь от чистого сердца, не стесняется в выражениях, бьет в ответ на причиненную боль, делает раньше, чем успевает подумать, и не боится быть собой, смелым до безрассудства. он искренне считает, что смог бы нести ответственность за всю команду, потому что, как минимум, уверен в себе и никогда не колеблется; диего невозможно заставить подчиняться, в нем упрямство и горячая кровь спасают его от попыток собой манипулировать по крайней мере рациональными способами или внушениями. его куда проще вывести из себя, добить до эмоций, но даже так вероятность, что он вдруг будет слушать что-то, кроме шума крови в собственных ушах, близка к нулю.
ради чего ты здесь.
ярость — проказа, чума — заражает все клетки тела, вешает пелену алую перед глазами, доводит кровь до кипения. бобби лечит ее мыслями о том, зачем он здесь. ради чего весь этот фарс, отметки в мед карте, часы, просиженные на мерзком диване. он держит в голове как мантру «перетерпи, пацан, это для важного дела». дела всей твоей ебаной жизни.
унылый кабинет — самая неуютная клетка, в которой бобби приходилось запираться. ему здесь не место, без единой пылинки стол, старые книги, выглаженный воротник рубашки — это все другая жизнь и пожелтевшая страница, на которой он выглядит неряшливой кляксой. мерное тиканье часов, сухой воздух; он как рыба, выброшенная на берег под палящее солнце. не его стихия.
ему до скрежета зубов нужно вернуться в родные воды, чтобы по запаху крови за километр находить свое место. приспособленный к тьме и холоду скалистого дна, годами выслеживать смысл жизни.осознает происходящее яснее, чем кто-либо еще: это про него все эти разговоры, сплетни, записи. это его называют психом ебаным, это на него несут дело в полицейский участок. это про него талантливый и способный. это про него страх и злость. ему всегда обещали, что победителей судить не будут, но все эти клейма, диагнозы, и бобби добровольно под самосуд. ему чертовски много есть чего терять.
ему хочется уйти отсюда каждую гребанную секунду. все эти вкрадчивые разговоры, внимательные взгляды; однажды бобби спросит, ну как тебе копание в моей голове? там темно и сыро? там полыхает пламя? лучше бы кости ломали. с переломами бобби не смог бы драться, но ему и сейчас нельзя. принудительные ссылки к психотерапевтам, запрет на тренировки, снятие с соревнований. он голодный до спортивной злости, яркой, искренней, азартной; здесь она у него гниющая и отчаянная. нет выбора.
он вынужден сюда возвращаться — даже это уже бьет по гордости, напоминает о том, что ты всегда делал только то, что хотел. он не считает, что ему нужна помощь. он, вырванный из мира, где проблемы решаются диалогом, забывает о том, где проложена грань дозволенного. на его руках много пролитой крови. он смотрит на парня напротив и думает: «ты знаешь, какова на вкус твоя собственная?»
когда тот вытирает разбитую губу, бобби становится чуть-чуть легче. быть может, он должен звать его иначе, чем по имени, как-то официальнее и почетнее, но бобби не чувствует между ними пропасти, границы, какой-либо ощутимой разницы, поэтому мысленно чередует просто придурок и хуевый помощник.
что-то подсказывает бобби, что более серьезный психотерапевт сослал бы пациента в больничку за распускание рук, но из стен этого кабинета сор не выносится. стоит быть благодарным хотя бы за это, но бобби не считает себя неправым. важному пиздюку стоит контролировать свой базар, от всей этой херни нет никакого толка. его просто пытаются задеть, но бобби только злится. он не умеет быть уязвимым.все, что угодно, только не клиника и лекарства. он с детства воспитывал в себе пса не для того, чтобы его потом усыпляли за излишнюю преданность делу. чтобы стать лучшим, приходилось быть злее, теперь за это у него пытаются отнять все. бобби до смерти скучно сидеть смирно, отвечать на нудные вопросы. ему нужно видеть страх в глазах жертвы, чувствовать, как под кожей оживают мышцы. ему на ринге уютнее, чем в собственной постели. бобби больше ничего, кроме выбивания души из соперников, не умеет.
абсолютная потеря самоконтроля и вспышки гнева.
тот, другой, пытается докопаться до того, что где-то в глубине своей огромной души бобби не более чем самоутверждающийся за счет других неудачник, но мэн, это херня полная. он знает цену себе и своей свободе: и бобби продешевил, согласившись на весь этот терапевтический фарс. беседы с психологом не научат его терпеть и смиряться. у него волчье сердце — здесь только усыплять и забивать камнями.
слишком гордый.
не будешь уверен в себе — никогда не возвысишься на ринге. нельзя замахиваться с мыслью, что тебе может не хватить силы.он попросту ждет, когда это все закончится. у них с лечилой ни контакта, ни общего языка; бобби раздражает вся эта подчеркнуто дружелюбная атмосфера. под черепом не унимается вопрос: «какого черта тебе вообще мне помогать?»
здесь не может быть друзей. и напоминает себе, что ему не нужна помощь.он сверлит взглядом новый предмет интерьера в задолбавшем уже кабинете и даже не пытается придумать, что его хозяину на сей раз пришло в голову. своего основного и уже прошлого психотерапевта бобби ничем не доставал, он просто был собой. неразговорчивым, пытающимся отгородиться, сбежать и уж точно не стремящимся изливать душу. кому нужно это кровавое месиво. перед другим бобби чувствует себя грустной зверушкой в провинциальном зоопарке: бьют по клетке, пытаются развести на ответную реакцию, не боятся ничего, зная, что прутья крепкие.
эта решетка, что держит его почти спокойным по собственным меркам и все еще находящимся здесь, называется мечтой и целью. ему нужно, чтобы с него сняли все обвинения в нанесении тяжких телесных, признали совершенно вменяемым, здоровым и пустили обратно в профессиональный спорт. (дали нажраться боли и страха.)бобби знает: плана у него есть всего два. первый заключается в гордо положенном на эти сеансы и свою карьеру хере, второй — делать все, что говорят, дабы быстрее закончилось. от разговоров про медикаменты не по себе еще больше. давят нарочно, но блять, чувак, я и без тебя это знаю. одно дело просиживать часы на приемах, другое — лечиться, потому что ты больной.
терапевт ставит ультиматум. бобби раздраженно сжимает челюсть, убежденный, что все это снова лишние нервы и ты ничего не добьешься.
он не может признать, что больше не контролирует свою жизнь — это сравни признанию в том, что ты слабый. долбанное кресло напрягает сильнее всего, особенно когда бобби говорят туда сесть. и на диване заебись, что тебе надо-то. тот смотрит и ждет. бобби для него — исправный чайник, будет кипеть, но три-два-один, выключится.у него нет выхода.
он сомневается, что кто-то видел его более терпеливым, чем стены этой комнаты. чем этот уебок, чем его внимательный взгляд.
ленивым движением бобби встает с дивана, он весь есть пренебрежение и тщательно гасимое пламя. ему не нравится играть по чужим правилам, быть предсказуемым, загнанным в угол. все эти разговоры в указательном тоне, отдать контроль другому человеку.
тебе что ли?
бобби совсем близко, когда с максимально заебанным лицом дышит громко, как бык на красную тряпку.
врач ему не нравится. все это ему не нравится, а особенно — вынужденность делать так, как говорят. позволять так с собой разговаривать. бобби выдерживает паузу, стоя рядом лицом к лицу, чтобы поселить в чужой голове хоть маленькое сомнение в том, что он будет делать — хлопнет дверью или сядет куда сказано. смотрит зло.— ты, блять, знаешь, что у меня нет выбора.
хуже все равно не сделаешь. поворот предсказуемый: у бобби искрит взгляд, но он падает в кресло, борясь с желанием моментально закрыть глаза. ему приходится ждать.ждать и терпеть — топ два вещей, в которых он чертовски плох.