— опишите свою жизнь в трех словах.
— все по пизде.

он все еще берется за любую работу так, словно за окном две тысячи десятый, а завтра ему стукнет шестнадцать. тогда мино собирал деньги уже не на сигареты и новые кроссы, тогда внезапно стало просто не на что существовать. он считает своего отца ублюдком, рисуя в воображении изуродованное лицо человека, которого никогда не видел. доклеивает мысленно черно-белую фотографию красавицы, которой была его мать в молодости. потом чудовище оживает, разрывает ее, идеальную, на куски, и из кровавой жижи их случайного союза рождается он, сон мино, то монстр, то само совершенство.

самоутверждаться, самовыражаться, саморазрушаться; мино всегда все делает сам.

ему нравится, что о нем говорят; это еще со школы, когда по темным коридорам испуганным шепотом его имя из уст тех, кто классом помладше. у них тут все обычное и простое, дети тоже выросшие с мантрой про «кто сильнее, тот и правый». мино сильный. и плевать, что кожа да кости, главное — это взгляд. дикий, нервный, жгущий насквозь безмолвно будто паяльником.
учиться фактически он перестает к середине средней школы, когда его знает и ненавидит уже каждая живая душа, включая тех, кто хвостом за ним и его репутацией бегают. мать давно ему не указ, молится лишь на то, чтобы первый привод в полицейский участок оказался как можно позже. у мино это получается лет до семнадцати.

это все комплексы; деньги — деньги — деньги —.
у мино их нет, никогда не было, поэтому они ему нужны.
он устал смотреть на мать, потому что чудовище забрало все ее красоту и нежность, оставило в отчаянии и нищете. мино не нравится на нее смотреть, поэтому в голове рисует ее себе как на том юном фото. пытается перевести картинку на бумагу — получается так же уродливо, как в реальности.

в детстве талантливыми называют всех подряд за любую второсортную херню, поэтому мино не считает, что его когда-либо действительно хвалили. то, что у него получалось чуть лучше, чем у всех остальных, не делало его гением, но дома вся кухня была завешена его рисунками на белоснежных мятых а4, потому что маме нравилось. наверное, они все еще там, не знаю, давно не был дома.

дети жестокие всегда, а у мино все возведено до крайностей. все, к чему он прикасается, ломается к херам, сыпется сквозь пальцы. границы, правила, нормы морали, режимы, уставы. им говорят не заезжать за поля тетради — он вырывает лист, кидает в лицо соседу по парте. его учат быть добрее и терпеливее — он ломает руку парню, повздорившему с ним на физре.
мино помнит, как разбивает смазливое лицо до крови, как большие глаза становятся мокрыми, как позади него ржут в голос друзья-долбоебы. он выворачивает чужой рюкзак, вещи летят по асфальту, деньги забирает себе.
дома напившись пытается воспроизвести на бумаге все то, что слилось в кроваво-слезное месиво; выходит снова уродливо, и мино от злости со стола все на пол сваливает, потому что помнит, что было не так.
было красиво.

он бесконтрольный, никому не преданный, истина только в разговорах с самим собой, потому что никому нельзя доверять. мино оглядывается по сторонам, ищет слепое пятно, откуда видна его слабость. под этим разноцветным хаосом все сломанное, и он откладывает на потом момент, когда соберется все клеить. сперва ему нужно встать на ноги, вырваться из дерьмовых компаний, душных подвальных клубов, потонувших в дыме гаражей. в двадцать мино часть семьи, где они словно детдомовские, никому не нужные. один пишет хуевый рэп, пока другой угоняет тачки. мино по ночам всегда на улице, в те времена его бесит бумага, любой белый лист выглядит словно враг. стены совсем другие, в них есть история, трагедия и жизнь. мино приносит трафареты, баллоны, банки и валики. запах краски въедается в олимпийку.

теперь он себя утешает: бил тех, кто отличался за то, что они боялись быть собой. сам мино ничего не боится, красит волосы в изумрудно-зеленый, садится пьяным за руль чужой машины. он уверен, что не сотрет ничего из своей памяти, потому что ему нечего стыдиться. разве что, быть может, лицо матери потрет, когда она умрет.
он всегда недоволен тем, что он делает. самолюбие болезненное клюет в печень, шепчет «ты бездарность». мино клеит на впалые щеки и синяки под глазами маску самовлюбленного гандона, когда ставит цену за роспись стен в новехонькой студии.

улицы все еще нравятся ему больше, чем холсты. прятать лицо под маской и шапкой поверх капюшона все еще роднее, чем слушать комплименты в адрес своих полубредовых потугов. его неизменно швыряет в крайности: неделю дома без единого луча солнца, затем выходные в толпе сотен неизвестных лиц, где каждый знает его имя. мино умеет улыбаться так, чтобы девочки были в восторге, и разговаривать так, чтобы их мальчики моментально заваливали ебла. он грубый, наглый и злой, — щелчок зажигалки, и укладывает голову на тонкое женское плечо, жмется ближе, словно ребенок в поисках тепла. рассказывает одну и ту же шутку трижды.

с годами узел завязывается туже, рамки бить все сложнее, у мино куча обязательства, потому что запах денег рождает аппетит. ему хочется больше, но вместо того, чтобы отправить бабло с заказов матери, он банковской картой по экрану телефона разгоняет дороги, чтобы не сдохнуть от скуки за пару часов, пока в душном баре долбят по ушам густые биты.

вкус собственной крови давно забыт, но он помнит, как это выглядело в отражении в зеркале; тот плюющийся ядом звереныш, впервые попробовавший безнаказанность. мино порою все еще видит его рядом с собой, когда мечется между искусством и тщеславием. когда ищет наощупь в темноте хоть что-нибудь, чтобы отдать взамен тем, кто нравится, но только ладони пачкает в какой-то черной херне. ему говорят: «вы создаете».
мино хмыкает недовольно, потому что думает, что разрушает. все изъяны полирует до блеска, подчеркивает и ставит в центр стола, на который закидывает ноги в грязных ботинках.
кроме как вытрясать из людей душу, так ничему и не научился.